Ультрамарин

2005 год

Руди: 66 лет

Олли: 67 лет

За десять лет я построил собственное графство Кидлэр с великолепными садами и роскошным конным заводом. Лошади обладают уникальным свойством недосягаемости. Я не бегу за чистокровными жеребятами, выбираю по окрасу, мощи и гриве. Мой вес — двести шестьдесят четыре фунта, бесспорно, худенькая лошадка не выдержит большую массу. Никакого конного спорта, ипподрома и скачек, только длинные прогулки по просторам графства Оливера Кóмпота. Конюшня на пятнадцать денников, открытый плац и отказ от крытых манежей. Как правило, всадник «перерастает» свою лошадь и покупает новую. Я всех люблю одинаково и не отказываюсь от «испорченного товара». Ирландия — это рыбалка, дельтапланеризм и природа. В изумрудном лесу, на берегу озера Поллакаполл Лох в графстве Голуэй, находится мой замок в викторианском стиле. Руди называет его «романтичным». Строительство заняло пять лет, я не спешил. Меня очаровала природа. В шестьдесят пять лет в душе зародилось чувство безмятежности. Шнауцеры остались в девяностых. Начиная с нулевых в моём старом особняке жили гончие: французские, енотовые, русские, фоксхаунды, грейхаунды. Я заводил собак не ради наживы. Охота — это схватка адреналина и отдыха. Лай в сочетании с топотом копыт выгоняет из головы запах сгоревших волос и кожи. После освобождения из Освенцима я трижды возвращался обратно. Ветер не сдует остатки бараков, старость не сотрёт страшные воспоминания. Ахалтекинская белая, ольденбургская серая, фризская вороная, пинто пегая, русская гнедая. Руди засыпает, когда я рассказываю о лошадях. Его любимица — фалабелла пегая пони по кличке Контино или коротко «Котя», высота в холке — фут и семь дюймов. Кличку выбирал Руди, изначально я назвал её Верония. Генри, конюх, выводит жеребца цвета серого мрамора породы шайр. Рост — пять футов десять дюймов, вес — две тысячи четыреста фунтов, чёрная грива заплетена в косичку с бело-синими ленточками, чёрные фризы-щётки на ногах вычесаны. — Как у него настроение? — Кубик фырчит в лицо. — Прекрасное, сэр. Кубик готов к прогулке. Шайров запрягали в повозки, использовали в полях и на лесозаготовках. Кубика можно назвать современным трактором. Я не использую жеребца по прямому назначению, никогда не мучаю животных. Две тысячи фунтов с лёгкостью выдерживают мои две сотни. Генри поправляет сшитое на заказ кожаное седло: — Принести табурет? Не отвечая, засовываю левую ногу в стремя, держась за седло, отрываю правую от земли. Кубик подо мной не нервничает, хрустит морковкой из рук Генри. Лошади любят добрых людей и мягкие ткани. Шерстяные болотные брюки заправлены в сапоги для верховой езды, на руках перчатки, под распахнутым пиджаком сорочка в красно-синюю клетку и пуловер с шалевым воротом, вязаный глубоко-синей пряжей. — Хорошо погуляй, — Генри гладит Кубика. Не буду себя обманывать: Генри молод, красив и профессионален. Вступать в связь с прислугой не моя привычка. — Далеко не уходи. Сэр Оливер поддастся твоему обаянию и потеряется в соседнем графстве. Генри думает, что я улыбаюсь шутке, а не заглядываюсь в глубокие карие глаза. Потерять голову от конюха — Руди посмеётся надо мной и застрелит Генри. — Мы пошли, — касаюсь козырька твидовой шестиклинки. Прогулка с Кубиком начинается чудесно, втихаря погрызть морковку не удаётся — фырчанье намекает на угощение. Я разминаю ноги, пока Кубик пьёт из Поллакаполла. Обратно к замку половину пути мы идём спокойным шагом. Я щекочу себе бороду и щёчки Кубика его косичкой. Залезть на жеребца не удаётся. У меня не получается перекинуть правую ногу через седло, левая стопа застревает намертво в стремени. На помощь приходят Генри и телохранитель Иэн. Через двадцать минут в замок приезжает доктор Кале Фино. Я не отвечаю на первый звонок Руди, на третий меня раздражает мелодия телефона. — Да? — говорю резко, скрывая боль в ноге. — Покупать или не покупать галстук-бабочку от Валентино? Шёлковая, тёмно-синяя, с изображением игральных костей. Сфинктер сжимается, Компот, я чувствую, что её нужно купить, но с чем носить? С «акульей кожей» или Пинстрайпом? Чёртовы игральные кости! Очень вовремя говорить о сфинктере в присутствии доктора. Кале массажирует голеностопный сустав на левой ноге. — Покупай, — стискиваю зубы. Руки Кале причиняют нестерпимую боль. После недолгого молчания Руди возвращается к разговору с озадаченностью в интонации: — Что с голосом? — Ничего, — мну обивку орехового дивана сороковых годов. — Я не один, позже перезвоню. Лучше прикинуться, что я с женщиной, чем раскрыть правду нелепого падения с лошади. — Покой и умеренные нагрузки, — наставляет Кале. — В твоём случае это вода и недолгие прогулки по плоской поверхности. Оливер, умеренные, я повторяю. Никаких лошадей на ближайшие полгода. Восстановление связок как минимум три месяца. — У меня аукцион через два месяца, — протестую с дивана. — Никаких аукционов. Сломаешь ногу, до смерти будешь хромать. Вопросы? Кале следит за моим здоровьем последние пять лет. Худощавому доктору в клетчатых сорочках нельзя перечить. Он младше меня на двадцать лет, воспитан и требователен. — Нет вопросов, — смиряюсь с неутешительным положением. — Приеду через неделю, проверю твоё состояние. Увижу ухудшения, — Кале застёгивает защёлки на чемодане, — заберу в больницу. — Понял, — откидываю голову на спинку дивана. Иэн и Эбби провожают Кале из замка. Я набираю Руди — телефон выключен. Пытаюсь подняться — безрезультатно, левая стопа не двигается и болит, стоит сжать пальцы. Вытираю пот вязаным пуловером, расстёгиваю на сорочке три пуговицы. — Эбби! — зову горничную. — Да, сэр, слушаю. — Принеси из гардеробной трость. Вечером телефон Руди по-прежнему отключён. Наутро он не отвечает на звонки. В немецком замке со мной разговаривает автоответчик, в американском горничная утверждает, что мистер Эрлих в Германии. На третий день после падения с Кубика Эбби приводит в замок Руди. — Старый пердун, — он опускает на пол свою любимицу барсучью гончую Бентли чёрно-коричневого окраса размером с таксу. — Старая кошёлка! — возмущаюсь с кровати — неоклассицизм, 1870-й, Франция, дуб коньячного оттенка. — Что ты тут делаешь? — под бамбуковым одеялом шёлковая пижама с леопардовым принтом и белая майка. — Эбби, что делает Эрлих в моём замке?! — Мистер Эрлих… — принимается объяснять Эбби. — Дорогуша, пойди сделай мне невкусный ирландский чай, оставь нас с пердуном наедине. — Слушаюсь. Бентли… — Нет-нет, — он прогоняет Эбби, — оставь мою собачку. Руди закрывает двустворчатые двери. Три дня в поезде отразились на лице и одежде: вихрь седых волос, помятая белая сорочка без галстука под чёрным костюмом. Оксфорды стучат по паркету, Руди сажает Бентли на диван, сам присаживается на кровать. — Ничего не хочешь мне сказать? — белки покраснели от переживания. — Это мой вопрос, — откладываю очки и газету на тумбочку в стиле Наполеона. — На звонки не отвечаешь, телефон выключен. Я предупреждал, что перезвоню, это так ты ждёшь наш разговор? — Для этого я приезжаю. Не зря у меня сфинктер сжимался в магазине костюмов. Задницей почувствовал, что с тобой произошло неладное. Лучше бы ты был с бабой, Компот, — Руди убирает на соседнюю сторону кровати одеяло. — Это что за хрень? — напрягает губы при виде перебинтованного сустава. — Потянул, — чешу пятку большим пальцем. — Неудачно спустился в погреб за вином. — Всего лишь потянул? Я шею тяну, когда меня долбят сзади, запрокидывая голову. Проходит через день, а ты третьи сутки, как я понимаю, с кровати не встаёшь. — Встаю, — киваю на трость у тумбочки. — Кале прописал лёгкие нагрузки. — И как ты нагружаешь себя в кровати? — он щурит глаза. Трясу кулаком в неприличном жесте, громко выдыхая ноздрями: — Ясно? — Пасмурно. Бентли тявкает с дивана — обвиняет во лжи. — Пошли пить невкусный ирландский чай, — Руди хлопает меня по коленке и встаёт с кровати. — Эбби сюда принесёт, если её попросить. — Нагрузки, нагрузки, Компот, — Руди застёгивает третью пуговицу на сорочке, смотрясь в настенное зеркале Луи 15-о. Превозмогая боль в суставе и опираясь на серебряную рукоять в виде жокея на лошади, я перемещаюсь из спальни в столовую, в коридоре замечаю чемодан на колёсиках — незваный гость намерен остаться на неопределённое время. Руди кормит печеньем Бентли и рассказывает Эбби о немецкой инфраструктуре, ярко жестикулируя и сверкая жёлтым бриллиантом в пусете. Я всячески посылаю сигналы глазами горничной и телохранителю, чтобы они не проболтались о моём падении с Кубика. Выкурив сигарету, Руди провожает меня обратно в спальню, подталкивая в спину вызывающим ароматом благовония и карамели. — В туалет не хочешь? — Нет, а что? — сажусь поперёк кровати. — Донесёшь? — Сколько весишь? — Руди расслабленно располагается на диване. — Двести шестьдесят четыре. — Нихрена ты толстый! — морщины вокруг глаз разглаживаются. — Я высокий, — ставлю рядом трость, — мне положено. — Подумаешь, на дюйм выше меня. — На два с половиной. Руди, в тебе пять и восемь футов, а не пять и девять. — Пять и девять, — он сверлит взглядом, желает казаться высоким. — А меня устраивают твои пять и восемь, — кошусь на него. — Предпочитаю коренастых мужчин. Руди неожиданно вскакивает с дивана и хватает под рёбра. — Что ты… А-а-а! — Нормально, — подбрасывает на плечо. — Позвоночнику моему правда ненормально, но потихонечку донесу тебя до туалета. — Я не хочу в туалет! Посади обратно. Руди бросает меня на кровать и задирает левую штанину, тёплые ладони гладят горячий сустав. — Больно-больно! — тянусь руками к ноге. — Не трогай. Я связки порвал! Руди аккуратно отпускает ногу, ложится рядом на кровати. Я вытираю выступивший пот со лба, прикусывая язык. Если бы я не сказал про порванные связки, Руди бы увлёкся фут-фетишизмом. — Что за отвратительная борода! — гримаса отвращения. — Второй подбородок прячешь? Жидовский Васко да Гама. У тебя нога болит, а не пальцы, тяжело побриться? — Ты сам-то когда в последний раз был без бороды? Я и забыл, как ты выглядишь гладковыбритым. — Олли, — Руди прижимается носом к щеке, — я до сих пор помню твои соблазнительные усики, на всю жизнь запомнил. — А сейчас на мне соблазнительная борода, и я представить не осмеливаюсь, на что она способна, раз от моих усиков ты потерял… Руди нависает, затаив дыхание, вглядывается в глаза. Я рассматриваю плотно сжатые губы и лопнувшие сосуды в белках. — Компот, когда ты научишься говорить правду? — тёплый шёпот ложится на мои губы. — За каким вином ты спустился в погреб, а? Бордо? Пояк? Брунелло ди Монтальчино? — Барбареско, — часто моргаю. — Упал с лошади, — твёрдо произносит Руди. — Я не… — подаюсь вперёд и тут же возвращаюсь, потому что Руди не даёт привстать. — Кубик? — вскидывает бровь. — Упал с Кубика? Олли, перестань делать такое лицо, будто кончаешь. Меня не проведёшь. — Эбби сказала, да? Шепнула перед тем, как впустить в замок? — Эбби мне ничего не говорила. Я знаю, как ты любишь своих лошадей, и знаю, какой ты моментами неуклюжий. Я сдаюсь. Закрываю глаза от стыда. Боль в свисающей с кровати левой стопе откликается в бедро. — Какое лечение прописал Кале? — Водные процедуры, массажи, прогулки, — облизываю пересохшие губы. — И что ты из этого делаешь? Ничего? — Растираю на ночь ногу, хожу по первому этажу замка. — Так уж и быть, я с тобой поплаваю в бассейне. Руди ложится щекой на плечо, огибает сверху голову, наматывает на пальцы отросшие волосы. — Нет. Я справлюсь, Эбби и Иэн помогут. Мне намного лучше, чем было в первый день. — Да-да, — он проводит ладонью по майке на животе. — Я проведаю малышку Котю, вновь выпью чашку невкусного ирландского чая, дам кое-какие указания Эбби и Иэну… — А потом? — я поворачиваю лицо. Руди расчёсывает пальцами мою бороду, приглаживает правую бровь. Я накрываю его кисть и молча упрашиваю, чтобы он не убирал руку с лица. — Потом? — между сдвинутыми к переносице бровями глубокие морщины. — Так далеко я не заглядываю. Руди остаётся в замке на два месяца. Поначалу носит подносы с блюдами в спальню, через неделю заставляет трапезничать в столовой. Впускает по две-три гончие, чтобы порадовать меня, разрешает Бентли ночевать на диване. Через день ходит со мной в бассейн, каждый вечер и утро делает лечебный массаж. Состояние постепенно улучшается, медленно изо дня в день мы переходим к сексу. — Так ты купил бабочку с игральными костями? — я лежу головой у него на животе. Руди курит в кровати. На часах за полночь. — Нет. Мне выпали шестёрка с двойкой, и я поехал к тебе. Из Германии Руди привёз три костюма и повседневную одежду. Удивительно видеть его в прямых голубых джинсах, замшевых чёрных ботинках по щиколотку и кардигане с большими пуговицами поверх белой футболки с круглым воротником. Руди идёт весна в Ирландии. — Хочешь пробежаться? — Контино громко фырчит и трясёт пушистой гривой. Руди хрустит недоеденной пони морковкой. — Давай побегаем. Не убежишь, поймаю тебя за хвостик. Прошло два месяца после падения с Кубика. Мы не обижаемся друг на друга, объяснились, закусили яблочком. Руди разрешает мне общаться с лошадьми, но запрещает ездить верхом. Генри и Иэн поддерживают его в этом вопросе. Боль в суставе стала иной, почти прошла, но моментами настигает. Мы продолжаем водные процедуры в бассейне, разбавляя тёплую воду лёгким флиртом. Я продолжаю передвигаться с помощью трости. — А я думал, ты покатаешься! — кричу с лавочки, опираясь на рукоять-жокея. Руди догоняет Контино, намереваясь схватить за расчёсанный хвост — расчёсывал сам Руди. — Проще мне покатать Котю, чем ей меня. Руди не пойдёт роль всадника. Латвийский жеребец, голландская теплокровная, чистокровная верховая — всё не то. Скульптуры, маслкары, фолианты. Я умиляюсь и щурюсь на солнце, наблюдая, как Руди гладит по шее и целует Контино. Брутальные мужчины выбирают жеребцов, импозантные невероятно мило выглядят рядом с пони. После ужина он облачён в чёрное: джинсы, ремень с серебряной пряжкой, футболка с V-образным вырезом, кардиган, замшевые броги. — Вашему вниманию представляется лот триста тридцать три, — Руди прохаживается по спальне в моих очках, вертя в правой руке трость. — Оливер Компот, Германия, 1938-й год создания. Я снимаю покрывало с кровати, закатывая глаза. Руди завтра уезжает в Бельгию на аукцион — этот аукцион должен был проводить я. — Рост — шесть футов один дюйм, вес — двести шестьдесят четыре, десять пальцев на руках и ногах, борода ирландского дровосека, брюнет, татуха на запястье и аппетитная задница. Один дефект — упругие сиськи потеряли упругость и уползли в подмышки. Начинаем торги с десяти миллионов евро. — Хо! Какой я дорогой лот! — складываю покрывало в кресло — классический стиль эпохи Короля Солнца, массив бука. Обивка украшена растительным узором — барокко — хлопок и полиэстер. Цвет — «кофе с молоком», деревянная рама покрыта белой краской, в качестве яркого акцента выступает малиновая декоративная подушка и кайма по периметру сидения. — Чуть подробнее, будьте добры. Меня заинтересовал лот, — сажусь поперёк разобранной кровати, прижимаю малиновую подушку к животу. — Обойдёшься, — Руди взмахивает тростью. — Никаких комплиментов. — Самую малость. Не говори, какой я красивый, говори, какой я настоящий. Руди опускает трость, стучит по паркету, взгляд под очками сосредотачивается на прикроватной тумбочке. — Когда я оглохну, он позовёт бархатистым голосом, — связки колеблются от напряжения. Несколько секунд Руди не отводит глаз от тумбочки. — Ерунду ляпнул, — встряхивает головой. — Новая ставка — десять миллионов! — показывает тростью на письменный стол 1890-о года. — Двадцать по телефону! — стучит по тумбочке, где лежит сотовый. — Тридцать из окна! — подходит к кровати, смотрит на велюровые портьеры расцветки «шоколад-капучино-молочный». — Руди, я хочу на аукцион, я поеду. — Головой ударился? — он опускает подбородок. — Остаёшься дома. В твоём состоянии запрещено стоять долгие часы за трибуной. Прости, но Оливер Кóмпот заменим. — Руди, я хорошо себя чувствую! — мну подушку. — Ничего страшного, что я опираюсь на трость. — А я заберу её у тебя, — он заводит трость за шею, кладёт на плечи. — Без неё не сможешь дойти от машины до аэропорта. — Смогу, медленно, но смогу. Я… — ищу поводы в окружении, чтобы добиться от Руди разрешения, — я больше притворяюсь. — Да? — он приподнимает бесцветные брови. — Угу, — немного стыжусь, надувая щёки. — Иди-ка сюда, — Руди откладывает трость в сторону и подаёт мне руку. — Максимально неуместно в твоём состоянии и нашем положении, но другого я не придумал. С лёгкостью поднимаюсь с кровати и стираю мимолётный дискомфорт с лица от покалывания в суставе. — Что делать? — встаю напротив Руди. — Подними правую руку. Да куда? Олли, я тут, а не на потолке, — он опускает мою руку на уровень груди. — Да, вот так, и растопырь пальцы. Томно выдохнув, будто собираясь поцеловать меня первым, Руди вкладывает в шестипалую ладонь свою левую. Это танец. Я стою на месте, покорно расслабляю плечо, на которое Руди кладёт руку. Серо-голубые глаза поднимаются по бороде на нос и замирают, лишают права оторваться от них, пригвождают подошвы песочных лоферов к паркету. Я раскрываю рот, проглатываю неозвученный вопрос вперемешку с узлом неоспоримых чувств. Я поддерживаю Руди за поясницу, мягкий хлопок кардигана электризуется от моего напряжения, бледно-розовая сорочка прилипает к спине от жара прижавшегося спереди Руди. Я всегда придерживался мнения, что в наших отношениях нет распределения на «мужчина» и «женщина», мы оба — мужчины, но Руди решается вести в танце, покачивая в разные стороны бёдрами. Карикатурные движения снимают напряжение. Руди шагает вокруг меня, смешивая в ногах «раз-два-три» вальса и «раз-два, раз-два» твиста, я топчусь на месте, как балерина в шкатулке, ведомая Руди. Он отдаляется, отступая на шаг и вытягивая руку. Переплетённые пальцы не отпустят его. С моей улыбки срывается неистовый поцелуй, когда я притягиваю Руди обратно. Аукцион прерван, технический перерыв. Распаление в ладони на синих джинсах, смущение под поцелуями на его губах. Пока Руди трёт пах через плотную ткань, я обхожу препятствие в виде ширинки и кнопки. Левая рука затекает, тяжело держаться, чтобы не упасть боком на кровать. Откинуться на спину не значит умереть, провоцирующие ласки расслабят мышцы и перерастут в сексуальную агитацию на площади из египетского хлопка. — Я… — отрываюсь от поцелуев, но руку из чёрных джинс не вытаскиваю, как и не сдвигаю ноги — бессмысленно сопротивляться накалу от настойчивого скольжения. Невозможно прерваться, так и не приступив к началу. — Будь снизу. Руди снимает с меня сорочку через голову, не расстегнув пуговицы. Я припираю его сверху, подталкивая лечь на спину. Руди поднимает за концы футболку и измучено дышит, ощущая губы на животе. — Щекотно, — для отвлечения он прикусывает пуговицу кардигана. — Твоя дурацкая борода дразнит меня. — О, вот теперь ты понимаешь, что я чувствую с тобой на протяжении тридцати лет. Я продвигаюсь вверх к груди, мягко прихватываю губами правую мышцу и не отпускаю, отвлекаясь на копошение в ширинке. — Сексуальный возмутитель, — Руди прижимает меня, окольцевав голенями поясницу. — Э, нет, — приподнимаюсь на локтях, — разуйся и разденься. Я не желаю утром найти под подушкой твои трусы с ботинками. Он совестливый, плотоядный и смирный, когда подаётся мне навстречу. Блестящий в свете ампировой люстры на шесть рожков, белокожий от природы, награждённый генетикой веснушками. Мужественный и гладкий, когда я усмиряю его, проводя от рёбер до соска. Руди выгибается и запрокидывает голову, шире раздвигает ноги подо мной и тяжело заглатывает воздух. — Мне выйти? — падаю на выпрямленные руки. — В окно? — он сердится, морщины на лбу багровые. — Подышать воздухом? — Я не понимаю, тебе нравится или нет. — Олли, порой ты говоришь несусветную чушь. Лучше молчи, а то я навсегда спрячу от тебя простату. Твой бубнёшь отвлекает меня от скорого фееричного оргазма. Помогая рукой и двигаясь в умеренном темпе, я приближаюсь к кульминации. Руди вцепляется в бицепсы и зажмуривается перед разрядкой на живот. На последнем рывке я крепче держусь за его бёдра и покрываюсь новым слоем пота. — Как-как ты меня назвал? — лежу на нём, перевожу дыхание. Руди неторопливо вылезает из-под меня, подбирает с пола трусы и присаживается за письменный стол в надежде покурить. — Сексуальный возмутитель? — переворачиваюсь на бок лицом к Руди, подпираю щёку кулаком. — Ничего не говори, — он дважды долго затягивается сигаретой. Сперма высыхает на животе. — И куда ты спрячешь от меня простату? Руди не отвечает. Понимает, что я для него лучший любовник, как и он для меня. Я переодеваюсь в шёлковую пижаму серебряного цвета, немного хромая, собираю джинсы с пола. Руди не гневается, что я занял его сторону кровати, поправляя резинку боксеров, забирается под общее одеяло. — Ты спишь? — спрашиваю через пять минут в затылок. — Нет, — обидчивая нервозность в интонации. — Потому что я не заснул? — Потому что снова тебя хочу. Видимо, место его трусам под моей подушкой. Второй раз отличается от первого позой, новыми чувствами и одеждой. Я трусь волосатой грудью о спину, пижамные штаны спущены до лодыжек. Правая рука огибает шею Руди, левая лениво смазывается предэякулятом. Утром мне становится прохладно из-за отсутствия одеяла, но следом я согреваюсь от горячих губ. — О, нет! Руди! Лучше бы под подушкой оказались его трусы и броги! — Да-да, Компот, — он переворачивает меня на спину и припадает губами к низу живота над резинкой штанов. — Побудь в моей шкуре по утрам. — Я спать хочу! Который час? — отрываю голову от подушки. — Пять утра! Руди, мне ещё полтора часа спать! — Я и твой член уже начали день, — Руди затыкается на мгновение, следит исподлобья за моей реакцией. Кто-то начинает день с сигареты, а кто-то Руди. — Компот, не переживай, я рассажу тебе, как прошёл аукцион, а через неделю приеду. — Трость не забирай, — накрываю пальцы Руди на бедре. — Я не сбегу из замка на аукцион. — Бесценный, — он переключается на руку, даёт передышку губам и языку. — А? — смотрю в ожидании пояснения. — Лот триста тридцать три Оливер Кóмпот. Тридцать миллионов евро слишком мало. Олли бесценен.