Ультрамарин

2008 год

Руди: 69 лет

Олли: 70 лет

В семьдесят лет красиво заканчивать карьеру аукциониста. Последний аукцион за трибуной. Интересно, мне поаплодируют? Я бы продолжил любимое занятие, но после шестидесяти стало труднее переносить перелёты. За год проходит в среднем восемь аукционов, моё сердце не выдерживает больше шести часов в небе. Из аэропорта меня сопровождают Верн и Иэн, водитель и телохранитель. Руди обещал встретить, но что-то его не видно. — Сэр, — обращается Верн, — серебристый БМВ пятой серии ожидает. Руди постарался: арендовал машину, а сам не приехал. Звоню ему — занято. «Где ты? Я прилетел. Перезвони, иначе уеду без тебя», — быстро печатаю и отправляю. Иэн закуривает, прислонившись к БМВ, Верн проверяет машину. Я жду, ответное смс не приходит. — Сэр, — зовёт Иэн, — кажется, мистер Эрлих возле серебристого Кадиллака. Шерстяной костюм-двойка в клетку «гленчек» цвета мокрого камня, чёрный галстук с мелкими узорами, белая сорочка в точку, блестящие угольные балморалы. Руди курит и разговаривает по телефону. Телохранитель и водитель одинакового среднего роста по обе руки — снова новые. — Ждите здесь. Я направляюсь навстречу Руди. Запах тополя и папируса мгновенно перебивает вонь оставленного позади аэропорта. — Рухлядь обленилась в край, — бубнит Руди в телефон. — Ты сбилась со счёта, бабуля, какой аукцион пропускаешь. — Здравствуй, — я улыбаюсь при виде его вблизи, но Руди с телохранителем и водителем меня не замечают, проходят мимо. Я в недоумении от такой выходки. Руди резко останавливается и оборачивается: — Мужчина, а Вы кто? — спрашивает с саркастичной интонацией. — Чт?.. — свожу брови к переносице. — Я перезвоню после аукциона, — он завершает телефонный разговор. — Очень смешно! Я тебе звоню, пишу, а ты поглощён болтовнёй с… — Со старушкой Дороти Белендер. У бедняжки высокое давление, к сожалению, она пропустит и этот аукцион, — Руди подходит с протянутой рукой, обнимает за плечо, прижимается бородатой щекой. — Привет. — Только не говори, что в редких случаях трахаешься с Дороти. — Не трахаю старушек, — шепчет на ухо, переплетает пальцы. — Предпочитаю мужчин и женщин моложе пятидесяти, — Руди отстраняется, но не убирает руку с плеча. — Неужели побрился и сделал причёску. Вот что значит прилетел в Америку из Ирландии. Брутальный дровосек превратился в галантного аукциониста. — Подумал, что на последнем аукционе я буду выглядеть так же, как на первом. Отличие составят возраст, опыт и семидесятилетний шарм. — Цену набиваешь, Компот. — Увы, никто другой не поднимет мне цену. До БМВ я иду в сопровождении Руди и его людей. — Бен прилетит? — Да, — расстёгиваю верхнюю пуговицу бледно-розовой сорочки. — Ради меня прилетит. — А мне казалось, он стал затворником Хайфы. Верн и Иэн здороваются рукопожатием с водителем и телохранителем, с самим Руди — почтенным кивком. — Руди, держи язык за зубами, — открываю заднюю дверцу. — Без шуточек, каверзных вопросов и прочего. — Олли, семь лет прошло. Этого достаточно, чтобы смириться и принять. — Ни черта не достаточно, — свысока шиплю на Руди. — Нам с тобой не знать, каково это: потерять жену и ребёнка. Из уважения ко мне, пожалуйста, веди себя хорошо в присутствии Бена. — Он меня недолюбливает, я его недолюбливаю, с какой стати мне потакать его… — Я всё сказал, — отрезаю резко, вглядываясь в подлые глаза. — Не имеешь совести, так имей человечность. Верн садится за руль, Иэн занимает место спереди, я устраиваюсь сзади. — Ты сейчас в отель? — успевает спросить Руди перед закрытием дверцы. — Да, переоденусь и сразу поеду в аукционный дом. Если тебе интересно, можешь пройтись со мной по каталогу. — Очень интересно, — ответ с придыханием. На последнем аукционе я представлю тридцать лотов, последние тридцать лотов. Первое, что я представил в своей жизни — это латунный морской телескоп 15-о века, его купили за двадцать пять миллионов евро. Какую финальную цену я оглашу сегодня последнему лоту? Не желаю запоминать. После прилёта проходит полтора часа. По привычке на мне рабочий костюм: однобортный с тремя петлицами и двумя пуговицами, цвет — стальной синий, материал — фланель, узор — «меловая полоска», дымчато-белая сорочка и гранитово-серый галстук, под пиджаком полосатые бело-чёрные подтяжки с креплением на шесть пуговиц. Весной на Руди летний костюм из льна в бежевую клетку, бордовый платок в нагрудном кармане, шоколадного оттенка галстук и морковного цвета дерби мок тоу. Про пусет не принято говорить, он стал неотъемлемой частью Руди. Помимо розового бриллианта в коллекции имеются белый, жёлтый, коричневый и серый. — Антикварная картина в стиле рококо, — читаю в каталоге. — Сюда-а-а, — перебивает Руди. — Потому что на ней изображены сиськи? — опускаю каталог. — Олли, тут всё: голые женщины, голые мужчины и две лошади. Или коня. Признайся, картина крутая. Ты бы с удовольствием её купил. — Перейдём к следующему лоту, — делаю шаг в сторону, поправляю тонкие очки на переносице. — Как твои лошадки? — Руди следует за мной, кисти в карманах, губы вытянуты. Обращаюсь к каталогу: — Сундук, 1801-й год, Германия. Сундук с массивной покатой откидной крышкой выполнен из массива дуба и украшен декоративными кованными деталями из металла. На переднем фасаде выбит год изготовления, по бокам расположены ручки-скобы, внутри есть маленькая полочка… — Сюда-а-а-а, — Руди рассматривает сундук, вертя головой в разные стороны. — Зачем тебе сундук? Мои лошади и кони замечательно себя чувствуют. — Барахло сложить. Многие шкатулки и статуэтки мне надоели, их можно убрать в этот сундук. — Продай, выстави на аукцион. Руди непонимающе на меня смотрит, часто моргая: — Так жалко же. Я покупаю всякие штучки не для того, чтобы потом продавать. Переходим к следующему лоту. — Винтажный гобелен в стиле Людовика 15-о, Бельгия, середина 20-о века. Сделан из шерсти. — Сюда-а-а-а-а-а, — хриплый голос Руди схож с начальным этапом возбуждения. — Дай угадаю, потому что на нём изображены люди и лошади. — Олли, три лошади, молодая особа и три молоденьких сосунка, явно похожих на сосунков из-за дурацких причёсок. Работники склада заняты своими делами, увлечены собой и музыкой в наушниках. Им нет дела до аукциониста и аукционера. Мысли не возникают, что мужчины в дорогих костюмах не просто старые друзья, но и давние любовники. — А ещё собаки! — Руди тычет пальцем в гобелен. — Не трогай, — убираю его руку в карман. — Олли, гончие! Твои любимые гончие. Ты проводил оценку? Подготовил лоты, которые невероятно точно характеризуют Оливера Компота? А тут есть посуда? — высматривает тарелки с чашками. — Нет, я не проводил оценку. Меня позвали провести аукцион. — Тарелка с ручкой! — Руди раскрывает рот от восторга. — Это корзинка? — уходит вдоль рядов. — Куда ты?.. Руди, очередь не дошла до этого блюда. — Компот, она реально с ручкой! — он наклоняется над лотом. — Олли, она нам очень нужна. Переворачиваю страницу в каталоге, по изображению нахожу затерявшуюся среди мебели и картин книгу. — «Кофар» неизвестного автора. Состояние: крайне плохое. Язык книги: хауса, — слышу слева шаги Руди. — Предположительный год издания: 14-15-й века. Количество страниц: триста шестьдесят шесть. Издательство: неизвестно. — Что за язык такой «хауса»? Знаешь? — Сейчас точно не вспомню. — Европейский? — Навряд ли. — Что-то ещё написано про эту книгу? — Руди заглядывает в каталог. — Нет. Начинаем торги с тысячи евро. — А кто продаёт? — У организаторов список аукционаторов. — Как думаешь, вещь стоящая? — Руди нависает над книгой, задержав дыхание. — Тысяча евро? Помнится, в тысячу оценивали подлинники. Снимаю очки с переносицы, прикладываю линзы к обложке: — Временной промежуток определён точно, не позднее 16-о века, — дожидаюсь, когда работник склада отвернётся. — Прикрой меня от камер, — Руди встаёт передо мной, широко ставит руки на постаменте. Я раскрываю книгу, частички тут же прилипают к пальцам в кожаной перчатке. Секунды хватает, чтобы провести линзами по странице. — Это не просто старинная книга, это древняя книга, — закрываю её, отряхиваю кисть. — К ней запрещено прикасаться, она рассыпается. — А что написано на пожелтевших страницах? — тихо спрашивает Руди. — Без понятия. Хауса не похож на английский, на староанглийский. Необходим переводчик. — Эта штука явно стоит больше тысячи евро. — Хочешь побороться в торгах? — жестом указываю Руди отойти. — А что толку? Допустим, я куплю, как её перевозить? Как изучать? Твёрдый переплёт кажется дряхлым, что уж говорить о страницах? Выброшенные деньги. — Ты же любишь старые книги, — иду к соседнему ряду. — Пополнил бы коллекцию. — Одно дело первое издание Оруэлла, другое — непонятная книга. — Интерес, Руди. Древние книги покупают для того, чтобы изучить. — Пускай изучит кто-нибудь другой. Я уже выбрал, за что буду торговаться. Через полчаса в аукционном зале собирается народ. Нельзя не заметить «бежевого» Руди в восьмом ряду. Нахожу Бена в коричневом костюме и белой сорочке. Он улыбается при виде меня возле трибуны и кивком здоровается. Сверяюсь с наручными часами. Пора. Я поднимаюсь на ступеньку под аплодисменты. Последний аукцион для аукциониста. — Дамы и господа, рад видеть вас, — говорю в микрофон, овации не прекращаются. Бен мягко улыбается, сдерживая боль утраты под сердцем. Руди ковыряется в сенсорном телефоне. Я не запоминаю финальные цены, какие лоты какие аукционеры берут. Я наслаждаюсь последними минутами аукциона. Бен ничего не купил, Руди тоже. — Дамы и господа, с удовольствием представляю вашему вниманию лот тридцать, — язык не поворачивается сказать: «Последний». Обращаюсь к каталогу, в то время как помощники вносят в зал лот: — Блюдо Meйсен, конец 19-о — начало 20-о века, Германия. Изысканное круглое блюдо первой в Европе фарфоровой мануфактуры Meйсен с бело-синей подглазурной ручной росписью «Синий лук». Изображения цветов и плодов персика и хризантем символизируют пожелание долголетия, плоды граната являются символом изобилия и плодородия, цветущие лотосы обозначают наивысший расцвет жизненных сил и плодоносность природы. Фигурный край блюда подчёркивает его изящную форму и выразительную роспись. Элегантная ручка выполнена из стерлингового серебра и дополнена изящной гравировкой. На обратной стороне блюда оригинальное клеймо скрещенных синих мечей. На ручке клеймо в виде льва. Начнём с тысячи евро. — Две тысячи, — женщина во втором ряду поднимает карточку с номером девять. — Три тысячи, — я принимаю повышение от оператора. — Четыре тысячи, — из десятого ряда. — Пять тысяч прямо по курсу. Шесть тысяч по телефону. Бен вертит головой, следит за повышением. Руди широко зевает на соседа слева, получив молчаливый упрёк, отворачивается и утыкается в сенсорный телефон. Ради приличия мог бы прикинуться, что аукцион ему интересен. Торги продолжаются, цена взлетает до ста тысяч. — Сто сорок тысяч? — молоток наготове. — Это окончательная цена? — Руди отрывается от экрана телефона и поднимает указательный палец. — Сто сорок одна тысяча, — принимаю его повышение. — Сто сорок две тысячи по телефону, — Руди показывает «0», соединив указательный и большой пальцы. — Сто пятьдесят тысяч от господина в бежевой ломаной клетке. Сто пятьдесят тысяч? — новые предложения не поступают. — Продано! — с улыбкой стучу молотком. — Поздравляю, сэр! — аукционеры, организаторы, простые рабочие и операторы в ожидании последнего слова. Я снимаю очки, облизываю пересохшие губы. — Наш аукцион подошёл к концу, благодарю за участие. Ваш Оливер Кóмпот. Навсегда, — громкие овации. — Спасибо большое! В зале меня поздравляют рукопожатиями или объятиями. Руди и Бен ждут в сторонке. — Неподражаем, — Бен приобнимает за плечи. — Как и всегда. — И не поспоришь, — Руди выискивает рентгеновским зрением женщин. — Мог и лучше, — критикую себя. — Под конец совсем раскис. — Ты никогда не зажигал аукционы, мой дорогой Олли, — Бен мягко сжимает плечо, — тем не менее организаторы и аукционеры тебя очень-очень любили. — Ещё бы Олли тише стучал молотком, — Руди чешет ухо с пусетом, — цены бы не было. Ну кто куда? Бен сказал, что вы обедаете в ресторане. — Да, есть пара насущных вопросов. Руди знает, о чём мы будем говорить с Беном. Руди в вопросах сочувствия далёк. — Не присоединишься? — спрашиваю из вежливости. — Нет, у меня дела. Дороти Белендер сообщила, что сегодня распродажа на Амазоне. Я пошёл шопиться, — Руди отходит. — Всем пока-а-а-а! — машет на прощание, разворачиваясь. — Руди, не забудь договориться насчёт блюда Мейсен! — кричу в спину. — Помню-помню! — телефон в руках, пальцы стучат по экрану. — Он начал шопиться во время аукциона, — признаётся Бен. — Никакого уважения к тебе. Молчаливо соглашаюсь с Беном. Променял меня на товары для дома по скидке. — Что взять с Эрлиха, Бен? — спрашиваю скорее себя, чем друга. — Подождёшь пять минут? Я отдохну, попью воды, и поедем. — Конечно, — он проводит по спине. — Пять, десять минут, сколько угодно. Я арендовал чёрный Лексус. Как будешь готов, подходи к нему. На левом подлокотнике кресла блюдо Мейсен, на правом — пепельница. Руди курит, сидя нога на ногу. В кабинете первым делом я бросаю кожаные перчатки на стол, расстёгиваю пиджак и падаю в кресло напротив Руди. — Навсегда, — задумчиво произносит Руди, подпирая нижнюю губу большим пальцем, дым от сигареты поднимается в ноздри. — Как это запоминающе. — Я не знал, что сказать, — расслабляю галстук, сползаю вниз по кожаной спинке. — Изначально хотел объявить конец аукциона и уйти с трибуны. — Ты красиво завершил карьеру аукциониста, Олли. Я искренне тебя поздравляю. — Тяжело было хоть изредка на меня смотреть? — Я смотрел на тебя в конце, в конце на тебя любопытно смотреть, — он стучит морковным дерби мок тоу по чёрному полуброгу. — Как тебе отдали блюдо без упаковки? — Я сказал, что мне разрешил забрать Компот, работник склада подтвердил нашу связь на складе. — Нашу связь, — запрокидываю голову, смеясь. Руди докуривает, забывает о пепельнице и блюде на подлокотниках. Ловкие пальцы развязывают на мне гранитово-серый галстук. Ловкие пальцы скручивают галстук и засовывают в карман пиджака. Руди поправляет платочек в нагрудном, проводит ладонями по груди и останавливается на боках под подтяжками. Я наслаждаюсь его ласками, он возвышается надо мной. Подаюсь лицом вперёд, Руди подаётся навстречу. После пятидесяти лет любовной связи мы не изменяем привычек. Он целует в уголок рта, я перехватываю его губы и углубляю поцелуй. — Позвони мне, ладно, когда нагуляешься с Беном. — Кажется, ты собирался шопиться на Амазоне. — Я собираюсь трахаться с тобой в отеле. В костюме аукциониста без галстука я еду на арендованном БМВ в ресторан. Поедая тёплый салат с цукини и угрём, слушаю последние новости из Израиля. Солнечно, патриотично, высокотехнологично. На горячее я заказываю утиное магре, Бен — татаки из лосося с азиатским маринадом. — Я не могу смириться, Олли, — Бен подходит к главной теме личной встречи. — Не могу, не получается. Я проклинаю себя за то, что в тот день был в Иерусалиме, а не в Хайфе! — сжимает вилку до хруста костей. — Бен, ты не виноват, — кладу четырёхпалую ладонь ему на кисть. — Я выбрал аукцион, чёртов трёхдневный аукцион, а не семью! — светлые глаза покрываются слезами. — Накупил кучу всего! Пять картин, стеллажи для книг, невесть что! Оторвался по полной! Распрощался с миллиардом! — бизнесмены за соседним столиком косо посматривают на семидесятилетнего старика в коричневом костюме. — И что теперь? Я выкинул всё к чёрту! Сначала похоронил жену с дочерью, а затем выбросил ненужную херню! — Бен, Бен, Бени, — беру его за руку. — Они мне снятся, Олли. Я закрываю глаза, — слёзы капают на лосось, — и вижу их трупы, кровь, раны. Вижу окровавленные волосы Розы. Розы, Олли, маленькой девочки. Вижу ту ночь, когда вернулся в поместье. Я спать не могу. Пересаживаюсь к нему на диван, обнимаю за острые плечи. Костлявое тело дрожит под моими руками. Бен отрастил щетину, поседел к семидесяти двум годам, похудел на тридцать три фунта. — Я спрашиваю себя: почему я? Почему именно со мной такое случилось? Почему не с другим человеком? Почему не с Эрлихом?! — Бен стучит кулаком по столу, тарелки ударяются друг о друга. — Потому что у него нет семьи, Бени, — крепче обнимаю его. — У Руди нет и никогда не будет семьи. — У тебя тоже нет семьи, но я ни разу не желал тебе гадостей, не завидовал ни в чём, не упрекал. — Знаю, знаю, — прижимаюсь гладкой щекой к щетине. — Я тоже тебя люблю, Бени, и ненавижу Руди. Бен немного успокаивается, вытирает слёзы салфетками. Я пересаживаюсь на своё место, расстёгивая вторую пуговицу на сорочке. — Ты отдалённо понимаешь моё горе, Олли. — Нет, Бен, — подливаю в бокал красное Бароло. — Мы с Мелиндой не были женаты, детей не имели. Я ездил к ней в больницу, старался не плакать, а потом приезжал к себе в замок и долго плакал. Смерть Мелинды подкосила меня. Семья была так близко, рукой подать, но я не решился. — Из-за того, что ты не можешь иметь ребёнка? Я тяжело вздыхаю. Конечно поэтому, но и не только. — Обзавестись семьёй подразумевает остаться с ней на одном месте. Бен, я слишком часто мотался с места на место. Не так я представлял семейную жизнь. Мелинда, не сказать, что была далека от аукционного бизнеса, но по сравнению с тобой или со мной она — простая женщина. — И как ты перестал плакать по Мелинде? — Бен ковыряется в тарелке. Руди помог. Руди приехал в Ирландию и остался, пока я не отпустил мёртвую Мелинду Даф. Мы смотрели фильмы девяностых на видеомагнитофоне и ели американские бургеры, приготовленные горничной под строгим наблюдением Руди. За две недели в моём замке Руди сдружился со всеми гончими и лошадьми — лучше бы с горничной. Секса не было. Секс не перекроет скорбь. — Две недели залипал в телевизор и ел всякую дрянь. — Мне такое не поможет, — Бен угрюмо качает головой. — Я хочу к ним. — Нет, ни в коем случае! Суицид — это подло и некультурно, это грязно. Я не понимаю суицид. После ресторана мы гуляем в парке под присмотром наших водителей и телохранителей. Кормим уток в пруду и белок в овраге. Два деда, а разве это не так? «Я освободился. Еду в отель», — пишу смс Руди. В лаунже меня ожидает Руди с пакетом. Третья встреча за день — третий наряд. Чёрные брюки, кремовая сорочка без галстука, льняной шарф свободно болтается на шее, вместо пиджака распахнутый макинтош, расцветка имитирует джинсу. Люксовый номер на сотом этаже в отеле Остин — полноценная квартира. Кухня, ванная, гардеробная, терраса, столовая, гостиная, спальня. Стоимость соответствующая. Он нещаден, послушен и непорочен под моим напором. Гладкий под ладонями, когда я провожу по рёбрам, находясь сзади. Верный на четвереньках, когда я сжимаю ягодицы, не выходя из него. После секса Руди всегда курит. Я бросил курить восемь лет назад. Не сказать, что с возрастом чувства изменились. Секс, да, секс немного стал другим, но мы не жалуемся. Трёх подходов по десять минут за два часа пребывания в номере вполне хватает. Пепельница у меня на животе, Руди под боком пускает дым в потолок. — Ты продолжаешь эпилировать тело, — слегка душу его согнутой в локте рукой и целую в бородатую щёку. — Не всё, ноги и предплечья не трогаю. — Молодых любовников не пугает старик с эпилированным задом? — Эпилированный зад подходит всем, кто занимается анальным сексом: и старикам, и молодым. — Странно, я занимаюсь с тобой анальным сексом, но зад себе не брею. — Я тоже не брею, — Руди тушит сигарету в пепельнице. — Молоденькие девочки-косметологи вырывают мне по волоску. — Фу-у-у. — Пойдём, — он стучит по ноге, — хватит лежать. После секса последние десять лет Руди всегда ест. Он разогревает в микроволновке немецкий ужин: картофельное пюре, куриные крылышки в муке, соевом соусе и чесноке, вытаскивает из пакета ведёрко кислой капусты с репчатым луком и чёрный хлеб. В Америке Руди скучает по немецкой кухне, в Германии — по американской. За круглым столом на мягких стульях мы едим из трёх тарелок и запиваем двумя бутылками тёмного пива. — Бен говорил что-нибудь интересное? — Нет, не особо. Так, о жизни, — снимаю двумя пальцами капусту, повисшую у Руди на усах. — Ты не потерял блюдо Мейсен? — Спасибо, — он облизывает блестящие от растительного масла губы. — Дома поставил. — И зачем оно тебе? — Просто так, — по пальцам течёт соус от крылышек, вставные зубы меняют цвет от того же соуса. — Поставил в кабинете, буду смотреть и думать о тебе. — То есть, ты мне его не подаришь? — отпиваю пиво из бутылки. — Нет, — Руди лезет серебряной вилкой в ведро с кислой капустой. — Последний лот, представленный Оливером Кóмпотом, будет храниться у меня, а не у Оливера Компота. В чём тогда смысл последнего лота, Олли? — Не знаю, — откидываюсь на стул, наелся, — было бы проще, если бы последний лот купил другой аукционер. Меньше мыслей. — Это всего лишь тарелка с ручкой, — Руди закуривает. Несмотря на отказ, меня не тянет на покурить. — Руди, сколько сигарет ты выкуриваешь в день? Он задумывается, плотно сжимая губы — вытаскивает мясо из переднего зуба. — Пачки две где-то. — Не считаешь, что это много для твоего возраста? — Олли, я перешёл на лёгкие сигареты, они длинные и тонкие, — вертит сигаретой в пальцах. — Я много их курю, потому что не накуриваюсь. Они мягкие и лёгкие — это главное. По утрам он кашляет сильнее меня, когда я курил. Во время курения он тоже кашляет. Приступ кашля настигает в неожиданные моменты. — Руди, я не умничаю и не учу жизни, просто переживаю за тебя. — Нет никаких проблем, Олли. Я не Бен, у которого двадцать лет МРТ показывает пятна в башке. — Да, Руди, к счастью, ты не Бен. Рейс в Великобританию задерживается. Водители и телохранители заснули в креслах. Мы с Руди на банкетке, его нога закинута мне на плечо. Я на краю, он развалился. Руди шопится на Амазоне, я читаю электронного Диккенса. — Набор кастрюль. Сюда-а-а, — чёрный челси дёргается на плече. — Руди, ты не готовишь, — не отрываюсь от чтения. — Зачем тебе кастрюли? — Ты бы видел эти кастрюли. Налобный фонарь… хм… Сюда-а-а-а. — Боже, Руди, — просовываю руку в штанину, поднимаюсь выше челси на щиколотке и дёргаю волосы на голени. — Станок плюс сменная кассета, — пауза. — Сюда-а-а-а. — Ты покупаешь всё, что предлагает тебе Амазон? — Почти. Денег много, товаров ещё больше, до конца распродажи три часа. Я не беру прокладки, тампоны и памперсы, не дорос до такого. — У памперсов нет возраста, — смотрю на табло вдалеке, щурюсь под очками. Никаких изменений. — Угу, тампон можно вставлять не только во влагалище, а прокладку прилепить на лоб. По эскалатору из соседнего терминала спускается народ. Кто-то вернулся домой, кто-то, как я, не может улететь домой. Я узнаю его по фигуре, по осанке, по профилю. Мужчина в костюмных брюках в коричневато-розовую клетку, тёмно-синей с рябью сорочке без галстука и чёрных катэвэй монки с одной пряжкой держит за ручку небольшой чемодан. Плотно сжатые, чуть вытянутые губы, глубоко посаженные глаза, коротко стриженный брюнет. Он поворачивает лицо в анфас, смотрит в окно у меня за спиной. Руди его не видит, я его вижу. Маленький рот, ультрамариновые глаза, изогнутые брови. В детстве он был мечтательным и невероятно талантливым, а сейчас какой? Ему должно быть около сорока лет. Я узнаю его, с возрастом он стал больше походить на Руди. Скульптуры, маслкары, фолианты. Нет, это не про него. Строгий, серьёзный, неприступный. Он отворачивает лицо, не узнал меня. Через час мы с Руди прощаемся. Я не признаюсь, что видел его сына, он переплетает наши пальцы, скрываясь крепким рукопожатием, и прижимается к груди. — Весь Амазон не скупи, — шепчу на ухо. — Я же тебя знаю, ты не остановишься. — Позвони мне, как прилетишь. Я не буду спать. — Обязательно, — целую его возле уха. Он хватает за бицепсы и утыкается носом в воротник тренчкота, прячет от посторонних поцелуй в шею. Отпускает с грустью в глазах. Он так и не признался, что любит меня. — Пока, Олли. — Пока, — машу шестью пальцами. — Оливер Кóмпот навсегда.