Ультрамарин

1969 год

Руди: 29 лет

Олли: 30 лет

Прошедшее Рождество я отметил в Германии, позапрошлое — в Ирландии с Олли. С Олли намного лучше, чем в одиночестве. В восемь вечера особняк полностью в моём распоряжении. Алюминиевые окна в кабинете завешаны бархатными шторами: тепло и темно, пыль на ткани почти незаметна. Звонок в Великобританию. — Особняк мистера Кóмпота, — говорит горничная. — Лин, это Эрлих. — Добрый вечер, мистер Эрлих. — Ты работаешь в полночь? — смешок. — Компот тебя совсем не жалеет. Я пожалуюсь ему на длинный рабочий день горничной. — Благодарю, мистер Эрлих, — Лин тихо смеётся. — Мистер Кóмпот отпустил меня в девять часов. Вас успокоит, что на мне халат, а не рабочая форма? — Однажды меня не успокоил твой халат, — подкуриваю сигарету. Мы пересеклись ночью на кухне: я пришёл за водой, Лин доедала ужин, Олли заснул. Я проболтался наутро, что вылизал и зацеловал Лин на барном стуле. — Олли уже спит? — Он… не один. В спальне горит свет. — Не один? — отрываюсь от спинки кожаного кресла, облокачиваюсь на кедровый стол. — А с кем? — Мисс Даф пришла к десяти часам. — Поэтому ты не спишь! Ждёшь, когда за дверь спальни выкинут использованный презерватив. — Вы плохого мнения о мистере Кóмпоте, он не промышляет подобным. — Да я шучу, — стряхиваю сигарету в пепельницу, подпираю висок указательным пальцем. — Он сильно занят ей? Не подойдёт? — Знаете, стучаться в дверь как-то неловко. — Лин, пожалуйста. Это… Я звоню по делу. — Подождите пару минут, я попробую. Я успеваю докурить и налить виски в стакан, как в трубке слышится голос Олли. — Руди, ты звонишь мне, живя по американскому времени. Если ты в восемь часов не спишь, я могу наслаждаться снами в полночь, — он закуривает и громко выпускает дым ртом. — Однако ты наслаждаешься попастой Мелиндой, — Олли пыхтит в трубку, — и не надо гневаться на Лин, у меня нюх, когда ты с бабой. Ты её уже-е? — добавляю сладость в голос и нотку ревности. — Да, — резко отвечает Олли. — Сейчас с тобой покурю и пойду во второй раз. — Презерватив не забудь сменить, — надавливаю на мозги. — Зачем ты трахаешь Мелинду в презервативе, если она не забеременеет от тебя? — Потому что у меня не один сексуальный партнёр, Руди, не один мужчина, не одна женщина. — А со мной по-другому, да? — С тобой по-другому, — Олли тяжело выдыхает чувства, не дым. Со мной он не использует презерватив. В кабинет трижды стучат и ждут разрешения войти. — Это к тебе стучат, или у меня в мозгах стучит? — Это ко мне, Олли. Подожди, — прикладываю трубку к груди. — Да, войдите. Ориетта в форме горничной. Я отпустил прислугу час назад, но прислуга отказалась уходить. — Ты ещё здесь? — истончаю голос. — Я же велел покинуть особняк. Она такая маленькая и худенькая, что в огромном доме без труда затеряется. Вот я её и не заметил. — Мистер Эрлих, я хотела спросить, что готовить на обед? — Какой обед? — сжимаю трубку. — Зачем готовить обед на завтра сегодня в восемь вечера? Тебе мало денег? Самостоятельно распоряжаешься рабочими часами? — Нет, нет, ни в коем случае, мистер Эрлих! Она топчется на маленьких каблучках у двери. Слишком яркая в тёмном кабинете, слишком потерянная. В огромных глазах тайна, словно Ориетта натворила гадостей и пришла каяться. — Тогда что? — извилины взвинчиваются. Теряю время на сомнительную горничную вместо того, чтобы обменяться колкостями с Олли. — Я не могу поехать домой сейчас, — жалобно скулит Ориетта, выкручивая короткие пальцы. — Завтра позвоню, — говорю Олли в трубку. — Не переусердствуй. — Берегу силы на тебя, — улыбается связками. — Пока. — Что значит ты не можешь поехать домой сейчас? — откидываюсь на спинку кресла, пригвождаю Ориетту взглядом. Недолюбливаю, когда прислуга со мной спорит. — Меня… — она нервно моргает и прикладывает пальцы ко лбу. — Меня поджидает бывший парень, мистер Эрлих. Я не хочу с ним пересекаться. Низкий поступок приплетать меня в свои интриги. Какое мне дело до проблем горничной? Я отдал распоряжение, будьте любезны его исполнять. — Ориетта, домой. — Мистер Эрлих! — она быстро подходит к столу. — Прошу! Хотя бы на два часа задержаться! Пожалуйста! — У тебя же пожилые родители, — закуриваю очередную сигарету. — В их возрасте опасно дожидаться дочь с работы. — Они доверяют Вам, незнакомому человеку, а не… безработному скандалисту. Они терпеть его не могут, папа на прошлой неделе прогнал его костылём от нашего дома. — Опасный у тебя папа, — киваю, выдыхая ноздрями дым. — Я бы испугался старика с костылём. — Нет, он очень добрый, просто суровый. Горячая кровь, строгость и старые нравы. Лучше костылём по хребту, чем отборным итальянским матом и яйцами. Дым встаёт поперёк горла. — Это ты про свою маму? — Да, — Ориетта опускает взгляд в пол, — она у меня… — Горячая женщина старой закалки. А ты не пробовала поговорить с парнем? Объяснить, что не желаешь… что там у вас… отношений? Не имею привычку залезать в чужие жизни и ковырять проблемы малознакомых людей. Ориетта загадочная, меня заинтересовала её история. Сомнение в девственности отпадает, раз Ориетта убегает от бывшего возлюбленного. — Он не умеет спокойно разговаривать, — она смотрит сквозь меня, — с ним невозможно говорить. Он хочет меня поздравить, а мне не нужны его поздравления. — Поздравить с чем? — тушу сигарету в пепельнице. — С днём рождения. Сегодня у меня день рождения. Мистер Эрлих, два часа, потом я поймаю такси и поеду домой. За два часа сварю суп на завтра. — День рождения… — стучу пальцами по столешнице. — И ты молчала. — Мои данные в анкете. Я заполняла анкету перед устройством на работу. Я её не читал особо, да и не помню, что там написано. Ориетта никогда не работала горничной. Она — продавщица, прыгала из магазина в магазин: продуктовые точки, бакалея, строительные материалы, ткани. Вот это я запомнил. — И сколько тебе исполнилось? — Тридцать три. — Тридцать три?! — подпрыгиваю в кресле. — Ты старше меня, мне двадцать девять. — Вы выглядите старше, — она мягко улыбается. — Ты выглядишь моложе, — секундное раздумье. — Не надо никаких супов. В день рождения разрешено не работать, — подхожу к бару, — я вот всегда беру выходной в день рождения. «Кристал» Луи Редерера и два бокала «трампет». — Пятьдесят пять процентов Пино Нуар и сорок пять Шардоне, — ставлю бокалы на стол. — Пила когда-нибудь? — Что это? Шампанское? — Отличный напиток в день рождения, — открываю бутылку, разливаю по трампетам, подаю Ориетте один. — Тебе понравится. — Мне нельзя такое пить, — шаг назад, она не принимает бокал. — Ты не на работе, я угощаю. За два часа выпьем, а потом я вызову такси или разбужу Клайда, чтобы отвёз тебя. Я предлагаю выпить вдвоём шампанское, потому что суп я тебе не помогу приготовить. Ну же? Боишься, родители почувствуют запах алкоголя? Я и им передам бутылку, выпьют за здоровье дочери. Давай, — протягиваю бокал ближе. — Нет, это… это неправильно, — Ориетта мотает головой. Большие глаза, густые ресницы. — Я не могу. — Не умеешь пить шампанское? Это просто. Проще, чем пить воду. Она засматривается на вытатуированные цифры на левом запястье. Манжеты белой сорочки закатаны, клетчатый галстук расслаблен, шерстяные брюки приятно прилегают к ногам. — Вы — немец? — она поднимает виноватый взгляд. — Еврей, — тихо признаюсь. — У Вас немецкое имя. — У меня еврейская фамилия. — Простите, мистер Эрлих. Она скромничает, не прочь остаться, задержаться, но не решается. Пузырьки шампанского прыгают на пыльцы. Я подхожу и передаю бокал в руку. — Рудольф, — наклоняю голову. — Два часа можно побыть Рудольфом. Мы занимаем итальянский диван, выполненный из ореха и кожи. Ориетта снимает чепчик, я избавляюсь от галстука. — Прости, но мне до невозможности интересно, — одна стопа на полу, левая нога согнута в колене под правой. Ориетта замирает после первого глотка шампанского. — Почему тебе нравится комната с роялем? — Я не люблю музыку, — Шардоне окрашивает щёчки в румяный цвет. — Мои родители музыканты: папа — дирижёр, мама — скрипачка. Мама часто играет на скрипке дома, меня это раздражает. В комнате с роялем тишина и умиротворение, почему-то мне хочется, чтобы заиграл рояль. — Потому что надоела скрипка, — я склоняю голову в плечу. — А ты играешь? — Нет, — глоток, — мне не интересно. Шампанское очень вкусное. Без закуски, без льда, без яркого света люстры. Запах винограда из бокалов, свиной отбивной от формы Ориетты, французского парфюма от моей шеи. Между нами два фута в стиле рококо. — Расскажи о себе, — обновляю свой бокал. — Ты не простая девушка. Признаться, я считал тебя невинной, но в глазах вижу животный азарт. — Это алкоголь, мистер Эрлих, — она прикрывает ладонью улыбку. Я хмурюсь не из-за того, что она закрыла от меня полные губы, а назвала неправильно. — Простите, Рудольф. — Где живёшь? — откидываюсь на широкий подлокотник. — Последние десять лет на Уолл-стрит, до этого родители часто меняли место жительства, не могли найти подходящее. — Ты что-то говорила про итальянский мат? Твоя семья из Италии? — Римляне, и я родилась в Риме, — взгляд застывает на шёлковых нитях. Игра света в карих глазах на вкус горчит. Смею предположить, что полные губы на вкус с перчинкой. — Ого. Здорово. И зачем вам Америка? — Война многих лишила дома. Рим потерял былое величие. — Тебе бы пошёл Рим, — приставляю палец к губам, представляю Ориетту летом у фонтана Треви. Чёрное с узорами платье до колен, глубокое декольте до пупка. Ориетта без бюстгальтера и с белыми розами. — Я так не думаю, — она поджимает полные губы. От покачивания головой волнистые волосы переливаются на свету. По бокам длина до челюстей, чёлка до бровей. Женщины аукционного мира так не выглядят — они не притягивают взгляд к деталям. Только что я обратил внимание на крошечную родинку на левой щеке, а через полминуты посчитаю точное количество ресничек. — Я привыкла к Америке, адаптировалась под улицы. Признаться Вам, почему я пошла работать горничной? Я молчу, потому что считаю. Сто пятьдесят восемь на нижних веках. Пино Нуар не блестит в глазах, Ориетта умеет выпивать и не закусывать, а я пьянею от её красоты. — А? — подаюсь вперёд, не расслышал вопрос, опускаю руку к бутылке. — Да, пожалуйста, — надеюсь, угадал с ответом. — Я попала в плохую компанию: грабежи, наркотики, драки. Не такого желали родители Ориетте Брессанелло. В одной группировке я познакомилась с Девоном. Любовь, порошки и прочие неприятности. Мама скандалила каждый день, когда я возвращалась домой среди ночи, папа перестал разговаривать. Это бьёт по самолюбию. Они убежали от войны не для такого. Я впитываю каждое слово. Меня не удивляет её прошлое, а возможно, и настоящее. Роковой женщине грех не отдаться. Я понимаю Девона: Ориетту невозможно отпустить. — Это Девон тебя поджидает? — я подливаю ей в бокал. Она не против. — Да. Я не хочу быть с ним. Не для этого я устроилась к Вам на работу. — Ты что-нибудь украла у меня? — неожиданно для себя интересуюсь. Ориетта не украла, а если и украла, то я ничего ей не сделаю, кроме как уволю и забуду навсегда. — Нет, — полные губы оставляют на ободке только видимый мне след. — Я ничего не понимаю в антиквариате. Я стала горничной, чтобы не стать глупо пойманной преступницей. — Ты не похожа на нарушительницу правопорядка, — прижимаюсь виском к спинке дивана. — Какая из тебя воровка, если ты гладишь одну сорочку пятнадцать минут. — Это сложное занятие! — я широко улыбаюсь, упиваясь её звонким смехом. — Вдруг Вы уволите меня, если заметите складку. — А я замечал, — грею полупустой бокал в ладонях, — но не сознался. — Расскажите о себе, — она чуть приближается, вполоборота ко мне, ноги в коленях лежат на диване, туфли свешены. Ориетта не соблазняет, не красуется, не источает цветочный аромат, но тем не менее я очарован. — Что хочешь узнать? По-моему, и так понятно, что я молод и обеспечен. Она кладёт левую руку к моей левой, запястье к запястью. Не касается намеренно, не задевает случайно, не проводит пальцами по закатанному манжету, не имитирует коротким ногтем движение иглы вдоль сухожилий. Рассматривает, оценивает, воображает. — Насколько это страшно? — спрашивает еле слышно. — Что ты боишься больше всего в жизни? — веду взглядом по губам, перешагиваю, натыкаюсь на ямочку на подбородке. — Тараканов, — ответ со смущением кажется нелепым в вопросе о смерти. — Представь, что тебя засунули в бочку с тараканами и закрыли намертво крышкой. Ты сидишь в ней пять лет. Не умираешь, как и тараканы. Моё сравнение расстраивает Ориетту. Она прижимает руки к животу и отворачивает лицо. Я пережил ад, чтобы сидеть сейчас на итальянском диване в заставленном антиквариатом кабинете. Ориетта легко отделалась благодаря родителям: пережила войну в чужой стране, чтобы завтра вытереть пыль с бархатных штор в кабинете аукционера. — Ты хотела, чтобы заиграл рояль? — я поднимаюсь с дивана и забираю бокал с шампанским. — Пойдём, пока я в настроении. Классическая комната для светских разговоров, танцевальных мероприятий и разработки плана по захвату мира. Чёрный немецкий рояль Бехштейн 1899-о года — о большем знать незачем. — Консерватория? — Ориетта подходит к роялю. — Вы слишком молодой, простите, если задела. — Не люблю учиться, — ставлю бокал на крышку. — Мне давала уроки игры одна талантливая особа. Она закончила консерваторию, а я… всего лишь воспользовался её мастерством и свободным временем. Ты предпочитаешь тихую или громкую музыку? Медленную или быструю? Хотя… ты же не любишь музыку. — Сыграйте первое, что придёт в голову, — она кладёт руки на рояль. Хорошему музыканту не помешают короткие пальцы. Талант можно открыть и в десять лет, и в шестьдесят. Вопрос: для чего? Я не вожу гостей в эту комнату, довольствуюсь гостиной — и спальней в определённых случаях. Меня никто не просит сыграть, для Олли я делаю это без просьбы, а мадам Боровецкой, потому что сдавал экзамен. Для Ориетты я играю минор, потому что страсть снаружи, а печаль внутри, американский драйв в волнистых волосах, а под ключицами недосягаемый барельеф. Ориетта — это величественная композиция в стиле позднего барокко с элементами неоклассицизма. Печаль разбавляется нелепостью. Ориетта запивает минор шампанским. — А теперь вступает скрипка, — пальцы не отрываются от клавиш. — Ля, ля-ля, ля-я-я! Ориетта кашляет — поперхнулась напитком. Капли падают на крышку рояля и кружевной воротничок. — Я предупреждал, что сейчас вступает скрипка! — смеюсь, кручусь на винтовом стуле. — Твоя любимая скрипка, Ориетта! — Я, кажется, сейчас помру… Она выбегает из комнаты в неизвестном направлении. Моё чувство юмора оценивает только Олли. Я нахожу Ориетту в ближайшей ванной комнате. Лицо красное, мокрое — умылась, бумажными полотенцами протирает тёмное платье. — Всё в порядке? — остаюсь в дверном проёме. — Да, это было неожиданно, — спадающие пряди закрывают щёку и глаз. — У тебя есть запасная форма на завтра? Надень запасную, а эту брось в стирку. — Шампанское тяжело отстирывается. — Дорогое шампанское легко отстирывается. Ориетта прекращает попытки застирать форму, выключает кран и берёт двумя пальцами воротничок. — Бутылка выпита. Я, наверное, поеду домой. Спасибо большое за компанию, Рудольф. И отдельное спасибо за день рождения. Подпираю плечом проём, руки спрятаны в карманах брюк. Отойти значит отпустить сейчас. Отпустить сегодня, встретить завтра утром. Неплохой расклад. — Вызвать такси? — спрашиваю виновато, смотрю сверху вниз. Я расстроен её неминуемым уходом. — Я поймаю. — Двух часов не прошло. Ты пересечёшься с нелюбимым парнем. — Попрошу таксиста ехать подольше, — она порывается выйти из ванной, но её попытки похожи на нервные тики и прыжки на места. — Я так и не решил, какой суп тебе готовить на обед. — У Вас впереди ночь на размышления. — Я за сорок минут не сумел тебя разгадать. Она понимает намёк в голосе, я читаю стыдливое согласие на губах. Плохие девочки соглашаются на ночь с малознакомым мужчиной. Умные девушки доверяют обеспеченным мужчинам. — Я переживаю, — опускаю связки до хрипоты. — Ночью на улицах Бродвея небезопасно. Давай не будем заставлять твоих родителей спасать тебя из лап неблагородных кавалеров. — Вы думаете о родителях каждой своей девушки, Рудольф? — она делает уверенный шаг ко мне. — В данную секунду я думаю о тебе. Не хочешь со мной, переночуешь в гостевой. Не хочешь в гостевой, я тебя не задерживаю. — Заговариваете зубы, чтобы секс остыл, — она вздёргивает подбородок, чтобы легче меня гипнотизировать. — Секс со мной не остывает наутро. У тебя есть шанс проверить, — стираю каплю с формы. — Скинь лицо горничной и стань Ориеттой Бе… Б… — щурюсь. — Как? — Ориетта Брессанелло. — Красивая фамилия. Длинная и резкая. Готовая от моих пальцев, готовый от её поцелуев на губах. Не дожидаясь полночи и конца дня рождения, одежда за одеждой, сбрасываем оковы. Сорочка за фартуком, брюки за платьем, майка за бюстгальтером, оксфорды за туфлями на каблуке, чулки за носками. Губы к губам, ладони на коже. Жаркая под моими ласками, обожжённый её поцелуями. Холодная на моих простынях, бессовестная подо мной. Нежные губы колются острее короткой щетины на лице. Больно, опасно и чуточку игриво. В этой игре нет правил. Ориетта — девушка не робкого десятка. Опытная, самоуверенная, главная в сексе. Мне не стыдно, мне интересно. Я испробовал достаточно женщин, но смутьянка впервые в моей постели. Она ненавидит скрипку, она — терменвокс. Ориетта стонет не от умеренных наплывов. Пальцы впиваются в плечи, грудью к груди. Мраморная кошка никогда не царапала спину. Без презерватива, но я устою перед соблазном. Грациозная, яркая, рьяная в позе сверху. Сжимает мышцы до синяков, чтобы я не забирал инициативу. Секс — это столкновение. Победитель бросает бутоны белых роз в фонтан Треви. Утром я слышу, как она просыпается, как собирает вещи по полу, как быстро одевается. Провожаю её взглядом, не произношу ни слова. Я не подарок на тридцатитрёхлетие. Захотел секса с красивой девушкой, загорелся желанием развлечься с ней — порадовать себя и её. В тот вечер я увидел Ориетту завораживающей, наутро она вновь превратилась в горничную. Через два месяца, в марте, Ориетта просит об увольнении по причине тяжёлой болезни мистера Винченцо Брессанелло. Я прощаюсь с ней.