Ультрамарин

1991 год

Руди: 52 года

Олли: 53 года

Моё состояние на данный момент приблизительно сорок миллиардов евро, у Руди — пятьдесят миллиардов. Полвека назад я о таком и не мечтал. Официант интересуется, повторю ли я напиток. На чистом британском отвечаю, что нет. Английский язык универсален, у меня на лице написано, что я не немец. В сопровождении телохранителя в семь вечера в ресторан заходит Руди. Песочного цвета макинтош, чёрный костюм с галстуком и белая сорочка заставляют меня влюбиться в тысячный раз. — Hallo-hallo, — он присаживается напротив, телохранитель по совместительству водитель Хенрик остаётся позади босса. Руди опережает направляющегося к нам официанта: — Ein Glas Wasser, bitte. Руди откидывается на спинку дивана, прячет кисти под столом. Взгляд ожидания. Руди полностью седой, отрицает факт облысения, настаивает на высоком лбе, как у всех Эрлихов — откуда бы ему знать? Длина усов и бороды на подбородке — три десятых дюйма, щетина на щеках — дай бог одна десятая. Оценка лица, растительности, прыщей и мелких морщин вошла в привычку, стала ритуалом каждой встречи. В молодости Руди комплексовал по поводу щёк — считал их большими, к зрелости они исчезли. Руди никогда не страдал лишним весом, крепкое тело великолепно под классическими костюмами и без них. Я гладко выбрит, как и всегда, Руди довольно улыбается кончиками усов. Я замечаю новую деталь в его образе: серебряный пусет с розовым бриллиантом в левом ухе. Официант приносит стакан воды, вытирает внезапно появившуюся искорку, выпавшую из серёжки, и удаляется к административной двери. — Ты похож на гея, — разглядываю новое лицо, сдвинув к переносице брови. — Я на шлюху похож, но так и планировал, — блеск бриллианта залетает в зрачок левого глаза. — Руди, зачем ты проколол ухо? — внаглую отпиваю воду из его стакана. — Захотелось, — чувствую движение по ноге, Руди залезает под брючину мысом мандаринового оксфорда кэп тоу. — Тебе не нравится? — В Великобритании подобную шушеру носят геи в соответствующих клубах и бандиты в соответствующих районах. — А в Детройте нигеры, — он облокачивается на стол. — Часто посещаешь гей-клубы в Королевстве? Во многих бывал? — поперечный шов между мысом и союзником у меня под коленкой. Такими темпами Руди поставит ботинок на пах. — Руди, я не поеду к тебе после оценки, — отодвигаю выпрямленными пальцами полупустой стакан. — Завтра аукцион, впереди на часах ночь. Ты не дашь мне выспаться. — Дам, — он кивает. — Ты покажешь костюм для завтрашнего аукциона, я утолю любопытство и со спокойной душой уйду к себе в спальню. Такой расклад. Прошу, Олли, перестань обвинять меня в унылой сексуальной жизни. Руди не прав. Секс с Руди экспрессивный, истощаемый и чистый. У меня есть мужчины, есть женщины, но главное — Руди. Никто не дарит мне настолько ярких эмоций, как он. Я обхватываю его запястье, пульс учащён. На левом запястье 656190. — Остынь, — влекуще скалюсь. — Я когда-либо жаловался на сексуальную жизнь с тобой? Я никогда не продавал дома, всегда избегал их стороной, отказывался от участия в подобных аукционах. Главное правило — не рекламировать, рассказывать, не впаривать, говорить правду. Замок-усадьба в Саксонии-Анхальт в восемь часов вечера освещён фонарными столбами — металлическая арматура, по пять стеклянных плафонов на каждом, замковый стиль исполнения. Руди выходит из коричневого Мерседеса 1987-о года выпуска — снаружи капучино, внутри корица. Обновку я испробовал на себе, испробовал Руди на кожаных сидениях. Руди без макинтоша — снаружи неприступный, внутри горячий. — Компот, ты оцениваешь передний двор? — Да, — делаю пометку в блокноте, — важны детали. — Никого не волнуют фонари, кустики и кованые ворота. Пойдём внутрь, нас заждались, — он кладёт ладонь на плечо. — Сними плащ, в замке тепло. Хенрик, как и мой водитель Стив, остаётся в машине. На входе нас встречает герр Валхейм, владелец замка, потенциальный аукционатор. — Герр Кóмпот, герр Эрлих, — жёсткий акцент сопровождается рукопожатием, — добро пожаловать в замок. Человеческий глаз цепляется за три этажа: сводчатые подвалы, кухня, ванные комнаты, гостевые, спальни. Глаз аукциониста подмечает стиль барокко, эркер часовни, мансарду. Ухватить нечего. — Замок расположен в курортной зоне, в двадцати минутах езды от Лейпцига, — рассказывает герр Валхейм в просторном зале, заставленном диваном и креслами в стиле рококо — орех, кожа, Италия, 1950-е. — Замок построен в 1895-м… — Реконструкция? — зависаю ручкой в блокноте. — Нет, герр. Здесь ничего не меняли. — Какая площадь у замка? — Тысяча двести двадцать три квадратных метра. Не посчитаю, слишком много цифр. Руди расхаживает по залу, рассматривая горшки с цветами. В тусклом освещении чёрный костюм украшен диагональными линиями. На неофициальную встречу Руди предпочёл шерсть, разбавил излишнюю строгость ткани перпендикулярными нитями. Пинстрайп, диагональ, «гленчек» — это про Руди. Удивительно, насколько хорошо сочетается розовый бриллиант в пусете с сединой и костюмом. — Где-то тринадцать тысяч квадратных футов, — Руди качает головой. Он привык переводить единицы измерения, живя на две не похожие друг на друга страны. — Приблизительно, лучше пересчитать на калькуляторе. — А площадь земельного участка? — обвожу стержнем клеточку на листке. — Одиннадцать тысяч квадратных метров. — Сколько комнат? — Руди переходит в коридор. — Двадцать две, герр Эрлих. — Ума не приложу, что можно делать в двадцати двух комнатах! Бегать из одной в другую? — Руди направляется на кухню. Я насчитываю три камина в замке и кучу проводов на потолке. Хруст старого дерева под подошвами оксфордов балморалов. Я использую лупу. На дамском трюмо с зеркалом нет пыли — красное дерево, Луи 14-й, бронзовые накладки, Бельгия. Пыль оседает на полушерстяной габардиновый пиджак полуночно-синего цвета. Хорошо, что на неформальную встречу я не надел галстук — в замке жарко, даже душно, с удовольствием бы расстегнул третью пуговицу на сорочке. На кухне Руди пьёт предложенную герром Валхеймом воду из бутылки, от конфет в фарфоровой вазе отказывается — 1923-й, Англия, небольшая трещина на глазури, не сквозная. Настенные витрины из дуба — 1960-й, идеальное состояние. Невозможно. Подделка? Буфет из массива ореха цвета тёмного дерева — Франция, примерно 1880-е. Два выдвижных ящика, полки за стеклянной дверцей в верхней части и двумя резными дверками в нижней. Фурнитура цвета патинированной латуни. Подлинник. Треск телефона из соседней комнаты. — Прошу прощения, — извиняется герр Валхейм, — замок полгода как выставлен на продажу, потенциальные покупатели звонят днём и ночью. Я оставлю вас ненадолго. — Простите, можно подняться на третий этаж? — успеваю спросить до исчезновения хозяина. — Конечно. — А туалет там есть? — Руди смахивает с подбородка каплю воды. — Конечно. Кроме ванной комнаты, очередной гостиной и библиотеки на третьем этаже ничего нет. Руди уходит в туалет, я делаю пометку в блокноте: «Часы из дуба и латуни, вторая половине 20-о века. Резьба в форме цветка сверху и фигурный маятник». — Есть мысли? — Руди подходит ко мне, поправляя ремень на брюках. — Есть парочка вещичек, но не то, чтобы кричать от восторга. Подобных замков в Ирландии полно. Этот замок огромен, а что толку? Видел кухню? — Видел, — Руди напрягает нижнюю губ, — мы там только что были. Я в кухнях не разбираюсь, на свою так вообще не захожу. — Витрины! — громко шепчу. — Обыкновенные кухонные шкафчики, сделанные под старинные витрины! Ни одной царапинки за тридцать лет, такого не бывает, Руди. — За сколько можно выставить замок на аукционе? — Миллионов тридцать дай бог наберёт. Руди, это потолок в цене. Я бы и за двадцать не взял. Не ухожу из гостиной. Любовь к посуде до добра не доведёт. Она манит, не отпускает. Не заметишь её, она позовёт. Пара блюд — Клуазоне, Япония, 1868 — 1912 годы. Медь, эмаль, ручная работа. На одном из блюд незначительная реставрация эмали. — Компот, не говори, что кончаешь на две тарелки! Тебе нравится этот буфет, да? Он дорогой? Блюда стоят на поставце — конец 19-о века, Германия. Верхняя часть представлена надстройкой с тремя открытыми полками для демонстрации фарфоровых статуэток и предметов декора, их поддерживают вертикальные точёные стойки-балясины с каннелюрами. По центру широкая столешница с узким выдвижным ящиком. Нижняя часть — распашные глухие дверцы и открытая ниша с полкой. Низ завершается приземистыми шарообразными ножками. Оригинальная фурнитура из латуни, ключ и замки. Потёртости, сколы, пятна, зеркала с небольшим потемнением амальгамы. — Это поставец, — произношу осипшим голосом. — Посланец? — Поставец. Вещь дорогая. — Олли, кончай! В смысле… Ты кончаешь на тарелки! — Нет, это просто, — вытираю пот со лба, — это обыкновенные тарелки, как ты выражаешься. Руди продолжительно выдыхает, бесцеремонно забирает блюда с подставок и протягивает одну: — Суй в брюки. Мне одну и тебе одну. У тебя точно поместится, у тебя брюки в паху больше моих. — Почему у меня брюки в паху больше твоих? — поднимаю брови. — Потому что у тебя задница больше моей. Суй! — Руди засовывает себе в брюки блюдо. — Оценка закончена. Пора валить. — Нет! — отхожу на два шага. — Мы не воры! Мы не будем ничего отсюда брать! — Олли, ты не будешь приезжать сюда, чтобы покапать спермой на тарелки! — он ударяет блюдом по животу. — Говорю, суй! — Это неправильно! — мотаю головой. — Я приехал работать, оценивать, а не… Руди, я вышел из игры. Не приплетай меня к своим грязным делишкам. Руди оценивающе смотрит на меня несколько секунд и с силой оттягивает брюки: — Я бы предпочёл отсосать, но обойдёшься. Холодная медь бьёт током горячий пах, синее блюдо у меня в трусах. Руди проворачивает со второй «тарелкой» такой же трюк. — Ты спятил! — кричу шёпотом в спину. — А как же охранная система?! — Пока ты разглядывал шкафы в гостиных, я искал камеры. Их нет, Олли. Какие камеры, если тут телевизоров нет! Берём, что хотим. Ты не скупишь всю посуду мира, Олли, а что не купишь, возьмёшь даром. Включи мозги, Компот! Валхейм плевать хотел на твои тарелки, он поднимается на третий этаж раз в неделю. Не забудь помыть тарелочку, мой член грязный после туалета, — он трясёт бёдрами, тем самым двигая блюдо в трусах. Он ненасытен, недоволен и по голосу раздражён. Не признаётся, что два года назад именно он украл статуэтку «Пастушка» Огюста Моро, не выразил соболезнование семье убитого аукционера, купившего её. Слишком много тайн и слухов крутятся вокруг смерти и кражи, фамилию Эрлих не называют, но меня терзают подозрения. Руди заходит слишком далеко в желаниях. Он дожидается меня у лестницы со скрещенными на груди руками. Пиджак застёгнут — перепрятал блюдо. Руди пыхтит ноздрями в усы, изгиб бровей выражает злость. — Ты первый, — подталкивает голосом вперёд. На последней ступеньке я спотыкаюсь из-за скольжения эмали в трусах. Руди перешагивает меня, поддерживая живот. Не помогает подняться, стучит горлом — усмехается. Я встаю, одёргиваю пиджак. Прячу блюдо под сорочку и застёгиваю крупные пуговицы на жилетке. С каменным лицом и медью на волосатом животе спускаюсь на первый этаж. Герр Валхейм заканчивает разговор по телефону, прощается с собеседником. — Посмотрели третий этаж? — присоединяется к нам в коридор. — Да, туалет очень чистенький, — Руди наигранно улыбается. — Спасибо. Мистер Кóмпот, кажется, закончил оценку, — переводит взгляд на меня. — Какую цену Вы выставили за замок? — держусь за пуговицу пиджака, проверяю положение блюда. — Шесть миллионов евро. — Я оцениваю минимум в тридцать миллионов. Аукционеры через две недели подерутся за него, один поставец чего стоит! Что ж, было приятно с Вами познакомиться, герр Валхейм. Встретимся через пять дней при составлении каталога. В парке с фонтаном мы с Руди расходимся к машинам. — А что там за здание? — я оборачиваюсь на провожающего меня герра Валхейма. — Это конюшня, герр Кóмпот, с индивидуальными денниками и стойлами. Она пуста три года, мой отец очень любил лошадей. — Вот как. Да, конюшни — это интересно. Я велю Стиву ехать в отель. Коричневый Мерседес 1987-о года дожидается, когда чёрный БМВ 1988-о года отъедет от замка. Через десять минут в машину поступает звонок. Это Руди, не сомневаюсь. Я смотрю на синее блюдо на сиденье и не сомневаюсь, что звонит Руди. Стив не успевает произнести ни звука, передаёт трубку назад. — Сэр, это Вас, мистер Эрлих. — Он представился? — Я узнал по голосу. Годы курения немецких сигарет отразились на связках Руди, хрипота схожа с хрустом мокрого снега. У Руди незабываемый голос. — Что? — выстреливаю в лоб. — Куда едешь? — нервозность. — В отель? — Да. Завтра рабочий день. — Мне заставить Хенрика подрезать БМВ, чтобы Стив свернул на нужную дорогу, или ты сам догадаешься сменить направление? — Делай, что хочешь, — спокойствие. — Мои кости сам соберёшь с асфальта. И аукцион проведёшь тоже сам. — Олли… — слышу, как он сжимает трубку. — Езжай в мой особняк, не трепи мне нервы. Я не шучу, Олли… Мне не составит труда вдолбить в зад чёрного БМВ. — Это арендованная машина. Ты оплатишь ремонт и мою реабилитацию в случае выживания после аварии? Я заговариваю ему зубы, в то время как Стив гонит БМВ всё дальше и дальше от особняка Руди. Я спокоен, Руди в бешенстве, держится из последних сил, чтобы не схватить меня за горло через телефонную трубку. — Runter vom Wagen! — орёт Руди на Хенрика. Я отвожу от уха трубку. Коричневый Мерседес резко останавливается на распутье. — Я тебя понял, Олли… — произносит без нервов. — Руди, тебе нельзя кричать… — обеспокоено напоминаю. — Езжай, куда хочешь. Пока, Олли, — гудки. В заднее стекло я вижу Мерседес с выключенными фарами. В особняк налево, Стив погнал БМВ направо. Руди остался между собой и мной. — Сэр, — Стив смотрит на меня через зеркало заднего вида, — будут поручения? — сбавляет скорость. Минуту я молчу, не думаю, не сомневаюсь. Сердце бурлит в желудке. Опыт аукциониста больше тридцати лет, а я по сей день переживаю ход торгов. С Руди не страшно по ночам. — Разворачивайся. Как только чёрный БМВ подъезжает к Мерседесу, фары включаются. В затемнённых стёклах не видно лица Руди. Через сорок минут зажигаются фонари перед двухэтажным особняком. — Ты забыл тарелочку, — шипит Руди, прикладывая мне к груди японское блюдо. Макинтош летит в лицо горничной Ингунн. После истории с Ориеттой Руди не берёт на работу молодых девушек. — Ужин подать! — командует хозяин. — Я не буду ужинать, — мотаю головой, глядя на Ингунн. — Покорми, пожалуйста, Стива. — Спасибо, сэр, — благодарит тот. — Как Вам будет угодно, герр Кóмпот, — горничная кланяется. Неудобно, она мне в матери годится. — Подать ужин герру Кóмпоту в его спальню! — последнее распоряжение Руди, он убегает на второй этаж. — Немного, Ингунн, — снимаю тренчкот, — я не голоден. Стив ужинает на кухне, а после удаляется в маленькую спальню, больше похожую на кладовку для прислуги. Я остаюсь в брюках, быстро умываюсь, нет сил и желания принимать ванну. После стука в дверь и моего разрешения войти Ингунн привозит немецкий ужин на сервировочном столике: картофель по-швабски, бутерброды с сыром, колбасой и ветчиной, в качестве напитка вода, от пива я отказываюсь. — Оставь, — останавливаю Ингунн. — Что я, не переставлю тарелки с одного стола на другой? Посуду заберёшь утром, не надо приходить ко мне, я скоро лягу спать. — Как пожелаете, герр Кóмпот. В начале одиннадцатого вечера есть тяжёлую пищу убийственно в моём возрасте. Казалось бы, картофель, лук и уксус — а в меня больше двух ложек не влезает. Перекур. Затягиваюсь сигаретой под скрип двери. Руди входит без разрешения и оповещения. Шёлковые пижамные штаны чёрного цвета с яркими узорами, белая майка, распахнутый чёрно-золотой шёлковый халат намекают на готовность к сексу. — Почему на аукционы в качестве аукциониста ты надеваешь подтяжки вместо ремня? — Руди рассматривает вывешенный льняной костюм. В голосе нет намёков на недавнюю ссору. — Чтобы на живот не давило, — запиваю сигаретную затяжку. — Когда стоишь несколько часов, одежда начинает мешать. — Не помню, чтобы нам мешала твоя одежда. Он присаживается ко мне за стол, ворует картофель из салата. Виноватый вид, глаза избегают прямого контакта. Пусет в левом ухе — на ночь, видимо, не снимает. — По немецким правилам колбасу, сыр и ветчину нарезают такой же толщины, как и хлеб. У немцев культ хлеба. В Освенциме за крошку хлеба люди бились на смерть. Удивительно, что Руди полюбил Германию. — Ты ужинал? — стряхиваю пепел в чашу. — Да, — Руди вполоборота к столу, — совсем немного, — ворует дольку помидора с тарелки. — Бен приглашал тебя на свадьбу? Он прикладывает палец к губам, просит говорить тише: — Нет. Да я и не поеду в Хайфу. Что мне делать на малой Родине? — А я поеду, поздравлю, — тушу сигарету, запиваю сухость во рту. — Надеюсь, не подаришь тарелки? — Руди косится, приподнимает правый ус. Блюда Клуазоне убраны в чемодан. Это на моей совести. — Руди, ты — клептоман? — пододвигаюсь к нему. — Нет, никогда не был. — Хочешь быть схваченным? Поднимешь смех в аукционном мире, опозоришься. Зрачки расширены — Руди под наркотиком, серый тоненький ободок вокруг чёрной монеты. — Хочу много денег, Олли, много богатства. Что в этом плохого? — Денег всегда мало, Руди. Их мало, когда их много. — Я не делаю ничего плохого, всего лишь приобретаю то, что желаю, забираю, что нахожу. Всего-то. Не тебе меня учить жизни. Треть особняка в Ирландии — украденные вещи. В моих глазах видишь расширенные зрачки, а у себя под носом не ощущаешь пепел. Я протираю под носом — действительно остался пепел. Руди медленно тянет руку к лицу, проводит большим пальцем по глубокой ложбинке над верхней губой, опускает подушечку на нижнюю — оттягивает. — Все шлюхи одинаковые — все дорогие. — Я не понял, — Руди морщит лоб, — тебе не нравится мой пусет? — Нравится, — я притягиваю его за руку. — Непривычно, но тебе идёт. Руди двигает мой стул спинкой к столу, поднимает майку за низ — раздевает меня. Тяну за пояс — скидываю халат, трогаю шёлк на бёдрах. Секса не будет. Это перемирие. Руди ведёт меня за шлёвку к кровати, сгибается передо мной пополам — через голову снимаю с него майку. — Ничего не будет, — накрываю тёплым дыханием губы, что приставлены к моим. — Я вымотаюсь с тобой, не высплюсь и не проведу аукцион. — Уговорил, — он трётся щетиной о щёку, — но я тобой воспользуюсь, потому что хочу трахаться. Руди толкает меня на кровать и удаляется в гардеробную. — Я предполагал, — доносится голос из маленькой комнаты, — что ты останешься ночевать тут, поэтому перенёс её сюда. Твой член её разорвёт, мой не удовлетворит. Руди бросает на меня секс-куклу, быстро избавляется от пижамных штанов и нависает над лицом пахом. — Это не выход, — поднимаю ладони, препятствую. — Это выход. У шлюхи есть анус и влагалище, но нет рта. У тебя есть рот, но в зад я тебя не имею, — приближается членом. — Поставь его. Ты знаешь, как меня возбудить. — Оральный секс не входил в мои планы. — От минета не устанешь. — Руди, я не собираюсь… Он сжимает горло, бьёт рыхлым членом по щекам: — Рот поганый открой. Когда он под экстази, серо-голубые глаза превращаются в ворона. Психостимулятор выбрасывает в кровь серотонин, остатки норадреналина мгновенно выступают потом на коже. Руди трётся пахом о губы. — Оближи, — в голосе неутолимый аппетит. — Ты принял таблетку, потому что накричал на Хенрика? Ты не кричишь, Руди, ты боишься громких звуков и шумов. Что произошло в Мерседесе? Сломал телефон? А что сделал в спальне? Опрокинул консоли? Тумбы? Мы боремся со своими страхами с помощью наркотиков, Руди, но они не справляются. Какофония, как и темнота, настигает, когда прилив радости кончается. Кто приходит на помощь? Он слушает, отведя лицо в сторону. Сжимает член, напрягает желваки под щетиной. В клубах молодёжь танцует под экстази. Под экстази Руди слышит шорох, как гром. В темноте под экстази рисуются белые фигуры. Мы не боремся со страхами детства, пытаемся их приручить. — Оближи пах и смажь мой чёртов член! — белая кожа на лице пылает. — Иначе я трахну тебя, Олли, если не членом, так языком. — А если не сделаю, задушишь? — Раскрой рот, и я отпущу. Он не врёт. Как только я проглатываю, Руди убирает руку с горла. Я стараюсь возбуждать его тихо, без звуков. Потное тело содрогается, пот стекает с ключиц до живота. Слишком вздутые вены на стволе, слишком часто Руди дышит. — Германия — извращённая шлюха. С этими словами Руди переключается на куклу. Рейв-вечеринка на фисташковой простыне. Он внутри неё, но взглядом проникает в меня. Какой изврат — сношать резиновую, обезглавленную бабу. Я смотрю на представление с осуждением, не понимаю удовольствия в секс-игрушках, не имею такого. Если хочу женщину — беру её, хочу мужчину — беру его. Всё это при условии, если встреча с Руди не планируется. У нас у обоих есть личная жизнь, а также есть мы друг у друга. Я не ревную Руди, Руди не ревнует меня. Он специально двигается в резиновом влагалище так, чтобы я изменил своё решение по поводу отказа от секса — быстро, волнообразно, громко бьётся лобком по раздвинутым обрезанным ногам. В среднем экстази действует четыре часа, за четыре часа Руди разорвёт куклу. Он выбирает анальный и расстёгивает на мне ширинку. Большой палец левой руки в резиновом влагалище, большой палец правой руки надавливает на уздечку. Он хочет кончить, но не может. Забывает об игрушке, ставит мне на грудь руки и замирает. Веки сжаты, красные морщины вокруг глаз, горло выдавливает всхлипы. Быть наркоманом в пятьдесят лет хуже, чем в двадцать. Он мастурбирует мне до боли, ртом не пользуется — боится откусить, не совладать с эмоциями. — Хватит, — перехватываю его руку. Бестолку. Пальцы вросли в член. — Руди, хватит. Кричать нельзя, иначе Руди замкнётся и не подпустит к себе. Что он делал, когда я плакал ночью в бараке? Что мне сделать, чтобы он перестал плакать? Я тяну его на себя, переворачиваю на бок и прижимаю кисти к мокрой груди. Руди дрожит во мне, сходит с ума от оперы, романса и панк-рока в ушах. — Я здесь. Я с тобой. Я тебя не брошу. — Я не могу… — он плюётся на подушку. — Так громко!.. Я сейчас оглохну… Я хватаю одной рукой оба запястья и накрываю левое ухо ладонью. Руди кусает за предплечье, вырывается, чувствуя боль и дискомфорт. — Закрой глаза, — шепчу в хрящик. — Закрой глаза, сейчас наступит тишина. Он слушается, зубы остаются в коже. Руди пролежит в моих объятиях четыре часа, пока музыка в мозгах не стихнет, а потом заснёт без сил. Лучше бы занялись сексом, чем склеивались зря пролитой спермой.