Ультрамарин

1967 год

Руди: 28 лет

Олли: 29 лет

Молодые и амбициозные аукционеры не запоминаются в аукционных залах. У них нет денег, опыта в торгах и многомиллионных особняков. Не доросли до дорогих костюмов, не доросли до разговоров о высоком. Мы расчищаем путь через других. Дешёвые проститутки, отдающиеся мужчинам и женщинам с толстыми кошельками. Они кидают удочку дальше: «Видишь рыжеволосого Эрлиха? Он хладнокровен и красноречив. Его бросает в дрожь от Шуберта, Куинджи и элегантных немецких Вандереров. Эрлих не немец, дважды рождённый. Познакомься с ним». Они идут ко мне и попадают в цепкие лапы. Я присасываюсь к богачу — в буквальном смысле — в «гнезде» во время торжественной речи по случаю открытия очередного аукционного дома, а после отдаюсь ему в отеле или поместье за статуэтку 17-о века с дополнительными сверху — и честно отработанными — ста долларами. Чемодан собран: смокинг, три костюма с разными узорами, три сорочки, галстуки и две пары обуви, документы, деньги. Убираю в карман двубортного пальто пачку сигарет с зажигалкой. — Господин, — Джуд, водитель, на пороге спальни, — автомобиль ожидает. — Благодарю, уже иду. Джуд удаляется на улицу, его место занимает юная горничная. — Будут пожелания, мистер Эрлих? — спрашивает она. — Ничего не трогать, мужчин не водить, к моему приезду наполнить холодильник и бар. Вроде бы все указания. — Простите, — она смущается, опускает голову, скрещивает кисти, — я неправильно услышала или не так поняла, на сколько Вы уезжаете? — На неделю в общей сложности, — выключаю люстру, беру чемодан. — Путь на поезде долгий, с пересадками, — подхожу к ней. — Ты что-то хотела? Она молодая, примерно моего возраста, низкого роста, худенькая, темноволосая и кареглазая. Её зовут Ориетта. Слишком красивое имя для горничной. Ориетта работает у меня три месяца — пришла по объявлению, нуждается в деньгах. Я уволил старую горничную, потому что она была старухой и вечно отчитывала меня. Я решил, что с молодой особой проблем не будет — пока нет. — Я бы хотела попросить разрешения… — глаза мечутся по комнате. — Не ходить на работу? — склоняю лицо. — Понимаю. Смысл приходить в дом без хозяина? — У меня папа заболел, — Ориетта поднимает расстроенный взгляд, — маме тяжело за ним ухаживать. У неё старые родители. Странно, сама она молодая, а родители пожилые. У меня нет ни матери, ни отца, я не знаю, что такое родители. — Я предоставлю все справки, что в рабочее время находилась… — Не надо, — поправляю ремень брюк под пальто. — К моему приезду приди на работу. Вычту из зарплаты двадцать процентов за пропущенную неделю, получишь в этом месяце чуть меньше, но в твоём положении вполне достаточно, — обхожу её. — Ориетта, пока! — машу на прощание не оборачиваясь. Она мне нравится, как работница. Каждый день вытирает пыль, готовит весьма сносно, гладит сорочки правда долго. Воспитана, молчалива, неопорочена. Порой мне кажется, что Ориетта — девственница. Лишних вопросов не задаёт — это самое главное. Её интересует музыкальная комната с роялем, меня волнует Ориетта в музыкальной комнате. Визит в Голландию по случаю открытия аукционного дома. «Новый дом» необходимо обмыть шампанским. В номере отеля я успеваю освоиться, помыться с дороги, поужинать и переодеться в смокинг. Джуд остался в Нью-Йорке. Я один в Голландии. На такси доезжаю до места назначения. Через пару лет, через десятилетие я, как опытные аукционеры, буду приезжать на дорогом автомобиле с водителем и телохранителем. Это когда-нибудь случится, я уверен. Огромный зал на двести человек представляет собой не место проведения торгов, а ресторан со столиками, баром и официантами. Аукционист не стоит за трибуной — трое аукционистов прохаживаются по административным комнатам: кабинету, складу, операторской. Когда все выбирают красные диваны, он предпочитает коричневый. У женщины и мужчины за его спиной в бокалах бургунское, у него — Перрье-Жуэ. Сквозь шелка и мохер ощущаю запах старинного ликёра из бокала Олли и горечь табака от подожжённой сигареты. В Оливера Кóмпота невозможно было не влюбиться в этот момент. Его смокингу положено блистать. Баратея чернее ночи. Зализанный брюнет выделяется волевым подбородком, гладкой кожей на лице и камвольной шерстью на голове. Он мужественен, изящен и совершенен под смокингом. Навстречу сигарете вытягивает губы так же, как навстречу моему поцелую. Тонкие пальцы очаровательны, длинные ногтевые пластины отполированы. Идеальная причёска, идеальный язык тела — минимальный, плавный, скрытый от посторонних. У Олли гораздо меньше денег, чем у бельгийского аукционера за барной стойкой. У Олли превосходный взгляд на винтаж, острый глаз оценивает людей, в то время как аукционист с тридцатилетним стажем зажимает аукциониста с двадцатилетним стажем в кабинете. Здесь, не снимая смокингов, не докурив сигарету. Мы провели совместные выходные в прошлом месяце у меня в Германии, за двадцать восемь дней я соскучился по Олли так сильно, как не скучал за год. — Эрлих! — путь к ресторану преграждает Дороти Белендер, моя давняя знакомая. — Не сомневалась, что ты приедешь! Шифоновые объятия и матово-красные поцелуи в щёки. Ладони Дороти скользят по груди, пальцы подлезают под пуговицы. Дружеская встреча предвещает интимную близость. — Заскучал в скучной Америке, — заглядываю в светлые глаза, — в Германии тоже не радостно. — Думаю, я смогу поднять тебе настроение не доведя до оргазма, — Дороти водит длинным ногтем по бедру. — У меня с собой «Эротическая сцена» Джефа Ламбо, бронзовая статуэтка со сладострастными женщинами. — Интересно, — отвожу лицо от ярких губ, — но меня больше заводят эротические сцены с мужчинами. — Одного взгляда на грудь нижней и рот верхней будет достаточно, чтобы понять расценку статуэтки, — Дороти проводит костяшками по щеке. — Что скажешь, Эрлих? — Сейчас? Здесь? В зале? На барной стойке? — В беседке через час, — шепчет Дороти на ухо, ошпаривает мочку горячим намерением. — Она малоосвещена. И попрошу тебя, — берёт за подбородок, — поменьше алкоголя, — очерчивает острым ногтем верхнюю губу. — Мне нужна пылкость твоего языка, а не сладость. Дороти Белендер старше меня на пятнадцать лет. Она убеждена, что любострастие с молоденькими мальчиками омолаживает её тело. Эржебет Батори принимала ванну из крови девственниц, чтобы омолодиться. Дороти Белендер втирает в кожу сперму начинающих аукционеров. У Олли нет когтей, как у кошки. Грация хищника, когда он двигает плечами. Я растворяюсь, когда он следит за моим приближением к столику. Когда он возжелает, зелёные глаза становятся латунью. Олли вскидывает подбородок, и я мечтаю припасть губами к широкой шее, но довольствуюсь пока тем, что присаживаюсь к нему за столик. — «Хой», — заводящая улыбка на плоских губах. — А? — приподнимаю брови в недоумении. — Это «Привет» по-голландски. — А-а, и тебе привет. Я закуриваю, пользуясь зажигалкой Олли. Горло першит от мыслей о предстоящей встрече с Дороти. Сексуальность Олли не померкла на фоне откровенности Дороти. Я переплетаю наши пальцы под столом. — Выпьешь? — он подзывает официанта. — У тебя глотну. — Я пью шампанское. — Перрье-Жуэ, будьте добры, — прошу официанта. — Повторите, — киваю на бокал «флейта». — Не буду спрашивать, откуда ты знаешь, что я пью, — стоит официанту оставить нас, на губах Олли появляется робкая улыбка. — Я даже знаю, какие на тебе трусы, Компот, — перестаю оглядывать посетителей ресторана и приковываю взгляд к Олли. — Как тебе «дом»? Осмотрел? — Да, вполне неплох. Кабинет аукциониста жутко маленький, а склад унизительно невместительный. Маленький «дом», больше пятидесяти лотов не поместится. Я выполняю просьбу Дороти и не увлекаюсь шампанским. Левая кисть на красном диване, Олли подлезает под манжет сорочки, под ремешок часов, гладит вытатуированные цифры. — Ко мне подходила Дороти, — Олли накрывает тыльную сторону ладони. — Поздоровалась, похвалилась покупками. Спрашивала, приедешь ли ты. — Да, мы пересеклись, — делаю глоток шампанского, запиваю вторую сигарету. — Да, я видел, — он сжимает кисть, два мизинца помещаются между указательным и большим. — Ты знаешь «Эротическую сцену» Джефа Ламбо? — стыдливо смотрю на него. — Статуэтка? Интересная вещица, пикантная, я бы сказал. — Она тебе нужна? — Мне? — Олли усмехается. — Мне нет. — А мне? — прижимаюсь плечом к его плечу. — Думаю, этой статуэтки не хватает в твоей коллекции. — Она дорогая? — Она провокационная. — Ты расстроишься? Олли допивает шампанское в бокале: — Никогда. Я заказываю повтор напитка и почти умоляю Олли: — Пойдём в беседку? Голландия пахнет мельницами, темперой и марихуаной. Прохладным вечером подвыпившие аукционеры прогуливаются по аллее под ручку, под локоть, в объятиях, любовники прячутся в кустарниках. Приглушённая подсветка на брусчатке не скрывает от любопытных глаз фигуры на тропе, чего не скажешь о действиях в бирючине. Одинокая беседка позади аукционного дома не привлекает внимания, луч фонаря ложится на четверть кирпичного покрытия. Я ставлю бокал с Перрье-Жуэ на лавочку, встаю к Олли спиной. — Поедешь сейчас в отель? — Да, — он прислонён к каменному столбу. — Здесь я увидел всё, что хотел, аукционисту многого не требуется. — Что будешь делать завтра? — расстёгиваю и застёгиваю верхнюю пуговицу. Строгость, быть неряшливым нерезонно в данный момент. — Наверное, погуляю по городу, загляну в магазины, прикуплю… — Новую посуду? — усмехаюсь, поворачиваю лицо в профиль. Краем глаза вижу густые ресницы Олли и улыбку. — Да, Руди, новую посуду. — И как ты пойдёшь по магазинам обкуренным? — поворачиваюсь к нему. Свет падает на правую сторону: рука в кармане брюк, полочка смокинга приподнята, блестящий оксфорд стоит на мыске. — Перед сном выкурю немного марихуаны. Я знаю меру, Руди. Я не знаю меру. Разум расщепляется, как только Олли задирает подбородок. Я припадаю губами к шее, слизываю опиум с нотками чёрного чая. Целую гладкие челюсти и щёки, параллельно расстёгиваю ширинку. Это не любовь, это безумие. Проскальзываю внутрь, нащупываю трусы. Олли берёт лицо и припадает к губам. Разница в росте — полголовы. Он целуется жадно, несдержанно. С Олли я целуюсь иначе, чем с другими. Я падаю с многоэтажки чувств. Запрещаю трогать себя ниже пояса брюк. Я возбуждён, но не отдамся. Ниже и ниже, рука Олли на плече, сгибаю правую ногу в колене. Держусь за ягодицы, выбрасываю из головы глупые признания. Утоляю собственное желание, а не удовлетворяю Олли. Он зарывается пальцами в рыжие волосы и выгибается, широко расставив ноги. Не двигает мной, доверяет, отдаётся. Минута, две, и я задыхаюсь от количества жидкости во рту. Главное в этом деле не испачкать смокинг. Я выплёвываю лишнее на кирпичный пол, откашливаюсь, расслабляю бабочку под горлом. Не успеваю вытереть рот — это делает Олли своими губами после того, как поднимает меня на ноги. Хочу отрастить бородку, но не знаю, как она поведёт себя в эксцентричной ситуации. У спермы свойство превращаться в желе — ещё застрянет в усах, а после Олли следующий клиент. Мы довольствуемся гладкой кожей вокруг губ и стираем друг с друга искры внезапно вспыхнувшей страсти. Олли нежно целует меня, застёгивая ширинку. — Оставить? — показывает на бокал с шампанским. — Нет, не надо. Он выпивает и уходит из беседки не попрощавшись. Мраморная кошка гуляет по слабоосвещённой тропе, прячет в карманах лишние и недостающие пальцы, вдыхает запах голландских мельниц и распространяет опиум с шеи. Фейерверк в Чайна-тауне — драконы, взрывы, васаби. Олли — это вспышка, появляется на горизонте, и я взрываюсь. В раковине полощу рот, избавляюсь от вкуса члена. Бледная кожа белее белого листа. Блевать не тянет, после Олли никогда не тянет блевать. Для успокоения души перед зеркалом по новой завязываю бабочку. Через полчаса в беседке меня ожидает Дороти Белендер. — Хой, — присаживаюсь к ней на лавочку. — Хой, — она заигрывает сексуальной позой нога на ногу. Гладкая загорелая кожа в темноте просит дотронуться. — Это оно? Между нами шкатулка из красного дерева, примерно сороковых годов. Дороти открывает её: занимательная поза, занимательная женская грудь, занимательная страсть в виде складок на ткани. Если бы не длинные волосы у верхней, я бы подумал, что оральным сексом занимается гетеросексуальная пара. — Мне повторить в точности? — я отставляю закрытую шкатулку. — Я не повторю в точности, — Дороти приподнимает юбку. — Не оголю грудь. — Кому нужна твоя грудь! — я двигаюсь к ней, кладу локоть на ограждение. — Ты не против? — веду ладонь по внутренней стороне бедра. — А я думала, ты не воспользуешься рукой, — она прилизывает волосы на виске. — Хочу, чтобы ты была достаточно мокрой. Между нами поцелуи и руки на гениталиях. Дороти тяжело двигать кисть из-за наплыва блаженства на губах и под платьем. Я довожу её до нужного состояния внизу и резко кладу на спину, притянув промежностью к лицу. Мужчины и женщины в моей власти. Можно меня кастрировать, заткнуть задний проход, однако этим не лишишь главного способа удовлетворения. Мы не бронзовые статуи, мы — изваяния из кожи и крови. Дороти выкрикивает безудержные стоны в звёздное небо. Туфли на каблуках сброшены, стопа упирается мне в бедро, напряжённые пальцы сдирают скальп. Это не первый мой оральный секс, это не первый оральный секс с Дороти. Женщины кончают громче мужчин. Я не сплёвываю, победно сглатываю и облизываю небритые половые губы. Удовлетворение Олли занимает в среднем две минуты, я вылизывал Дороти на протяжении трёх. Она возбуждала меня не просто так, не от скуки, не чтобы занять руку во время поцелуя. Дуэль предполагает два пистолета, первый выстрелил в голову. Настало моё поражение. Я подкуриваю сигарету: горечь табака во рту, горечь члена во рту Дороти. Накрываю голову ладонью, удерживаю, чтобы углубить ощущения. Я знаю возможности Дороти, она успеет вздохнуть до моего оргазма. Проглотить означает упустить шанс на бесплатную косметическую услугу. Дороти подключает руку и усиливает напор языка, засасывает губами, оттягивает, лижет, целует — и это я не про член, а про слабое место мужчин. Залезаю коленями на лавочку, приставляю член к лицу Дороти и орошаю — конечно не кровью девственницы — серо-белой спермой. Сейчас темно, наутро садовники увидят в беседке затёртое пятно на кирпичном полу — это то, что осталось от Олли. В левом кармане двубортного пальто статуэтка в шкатулке, из правого достаю двадцать долларов, расплачиваюсь за букет светло-фиолетовых, белых, лавандовых, голубых и розовых лизиантусов, отдельно беру бутон красной розы. Ловлю такси до отеля, где остановился Олли. Мы проживаем в разных, чтобы усмирить соблазн, чтобы не вызвать подозрений. На ресепшене узнаю, куда выходят окна двести двадцать второго номера. От торца отсчитываю пять и кидаю бутон красной розы во второй этаж. Выгляжу нелепо с букетом лизиантусов, растерянно, насмешливо. Голландия пахнет наркотиками, мой «бумажный цветок» жестом зовёт подняться в номер. Пропускаю мимо ушей вопросы администраторов, бегу по лестнице через одну ступеньку. Два коротких стука. Я не говорю: «Прости», но Олли понимает, что я прошу у него прощения за глупый вечер, за спонтанную страсть, за то, что предпочёл женщину ради старинной статуэтки, а не его в сатиновом смокинге. Олли не произносит: «Спасибо», но по блеску в глазах я понимаю, что он благодарен и поражён букету. — Где ты будешь праздновать Рождество? — неожиданно спрашивает Олли. — Наверное, в Германии. В прошлом году отмечал в Америке, в этом — в Германии. А ты? — В Ирландии, — на Олли брюки от смокинга, спущенные подтяжки и расстёгнутая до груди сорочка. — В Ирландии спокойнее, чем в Великобритании. — Да, — от волнения сминаю обёртку, — ты ненавидишь многолюдные места. — Ты приехал покурить марихуану? — он прижимается виском к раскрытой двери. — Чтобы мне меньше досталось? — Хочу встретить с тобой Рождество в Ирландии, — неожиданно признаюсь. Хочу покурить марихуану, хочу Олли, хочу заснуть в постели с Олли под аромат лизиантусов. — А ты завтра пойдёшь со мной в магазин посуды? — связки дрожат, под нижней губой появляется складка. — За тарелочкой? — Угу, а может, и за двумя тарелочками. — С удовольствием, — опускаю голос до шёпота. — Две тарелки для нас, — Олли протягивает руку, — на Рождественский стол. Он не забирает букет. Как только я переступаю порог, Олли накрывает губы поцелуем и запирает номер на ключ. Он так и не признался, что любит меня.