Ультрамарин

1984 год

Руди: 45 лет

Олли: 46 лет

Женщины приходят в нашу жизнь и уходят, мужчины задерживаются ненадолго. В зеленоглазого Оливера Кóмпота невозможно было не влюбиться. Он стал моим кислородом. Тёплый воздух в морозный день, освежающий ветер в дикую жару. Глоток полными лёгкими приносит смерть от эйфории. Ирландия пахнет мацисом — почти мускатный орех, но не такой приторный. Олли убирает жаккардовое покрывало с кровати. Шестнадцать рожков на итальянской люстре будут гореть до утра, как и канделябр на дубовой консоли, как и стеклянная лампа на письменном столе с львиными лапами. Больше всего на свете человек боится смерти. Больше всего на свете Олли боится темноты. Олли — педант в лёгкой форме. Тридцать секунд складывает покрывало, двадцать секунд ровно кладёт покрывало в кресло. Чёрный миттельшнауцер с серыми лапами, бородой и бровями грызёт мячик у меня на бёдрах. Клыки по резине, длинные пальцы Олли приглаживают жаккард. Девятнадцать шнауцеров — ризен, миттель и цверг — загнаны в отдельную комнату, и только один мальчишка не желает покидать покои хозяина. Олли забирает у пса мячик: — Десять вечера, а ты играешь. Неусидчивый. Я бы предпочёл отдаться Олли не вставая с Бидермейерного дивана, как отдавался неоднократно. — Как его зовут? — миттельшнауцер прикусывает мизинец. — Ольфик. Когда шкодничает — Ольф. Прижимаюсь затылком к высокой спинке дивана: — Почему ты не называешь меня Рудольфом, когда я строю из себя неприступную суку? — Потому что Ольфику полтора года, а тебе пятый десяток. Убираю миттельшнауцера с бёдер: — Выведи его из спальни. Я не буду при нём трахаться. — Стесняешься собачки? — Олли поднимает скулящего Ольфика. Наш секс воняет собачатиной. — Ты разденешь меня без помощи посторонних. От прислуги не скрыть моего посещения особняка Олли. Люди не задают вопросов. В заранее подготовленной спальне я не ночую, засиживаюсь допоздна у Олли и засыпаю изнеможённым и вытраханным. Наутро люди не задают вопросов. Друзья с детства, друзья на расстоянии, друзья в одной постели. Будь Олли педантом в тяжёлой форме, он бы складывал мой костюм после медленного раздевания. Я уворачиваюсь от поцелуев, ступая к кровати спиной, не разрешаю Олли распускать руки — на талии и точка. Он наступает мне на ноги, щиплет за рёбра. Я тянусь к тумбочке за смазкой, придавлен тяжёлым телом. Пальцы нащупывают бутылку, предвкушающий поцелуй зажигает пламя между позвонками. Это не может быть сном, это наша действительность. Он лёгкий, когда сверху, никогда не раздавит меня. Разница в массе более шестидесяти фунтов. Он всегда тёплый, а в детстве замерзал летом. Он не чередует резкость с плавностью, двигается по наитию, следит за моей реакцией. Он внимателен, осторожен и кошмарен в позе спереди. Десять пальцев сжимают запястья над головой. Чёрные волосы на груди и животе становятся мокрыми от непрерывных фрикций. Гора мышц в свете люстры, канделябра и настольной лампы пугает нетерпимостью. В сорок шесть у Олли седые виски, в сорок пять моя борода частично поседела. — Медленнее? — от него не спрячешь сжатые кулаки. — И глубже. Олли необыкновенный. С Олли я возбуждаюсь так, как ни с одной женщиной. — Стой… — я напрягаюсь от ощущения внутри. — Останься… Теряя рассудок под сомкнутыми веками, не хватало бы ещё распрощаться с честностью. Нервные всхлипы выталкивают из меня неподдельное признание. Олли обхватывает мою голову, затыкает поцелуем и, как бы сказали пуритане и девственницы, поступает грязно, мерзко, непростительно. Внутри спокойно и лестно. Олли вытирает костяшками пальцев пот в носогубных складках. Минута, чтобы прийти в себя, дополнительная минута, чтобы поставить мозги на место. Жёлтый мячик в углу дивана напоминает об Ольфике, миттельшнауцер мучает братьев и друзей в другой комнате. Олли трёт ложбинку между грудей — я потею, как кокетка в кабаре — и убирает последствия моего личного бесчинства с волосатого живота. — Ты втираешь или вытираешь? — слежу за мягкими поглаживаниями. — Я бы оставил всё, как есть, — Олли смотрит на покрытое светлыми волосами тело. — Горничные не спрашивают, почему на твоих простынях столько спермы? — я неторопливо расслабляюсь, лёжа ягодицами на мускулистых бёдрах. — А твои горничные? — Олли жмёт правую грудную мышцу. — Они привыкли, что в моей постели все постоянно кончают. Заваливаю Олли на спину, стучу ещё возбуждённым членом по лицу, вызывая улыбку на губах и требуя язык. Блестящая головка ускользает в горло, упирается до рвотного позыва — это действие я проворачиваю за секунду. Продвигаюсь вперёд, кладу член на нос с горбинкой. Олли облизывает, задевая кончиком языка выбритое анальное отверстие. — Хороший, — поощряю хлопком по щеке и ухожу с кровати за пепельницей и сигаретами на дубовой консоли. Я курю сильные немецкие, Олли — мягкие ирландские. Мой голос осип от многолетней привычки, у Олли связки обросли бархатом. Большой палец беспрерывно прокручивает колёсико моей зажигалки. Олли расслаблен подо мной, я лежу поперёк головой на животе. На мне трусы и приятные воспоминания о прошедшем сексе под ними. На Олли трусы без единой складки — меня отодрал девственник-собачник, анальное отверстие до сих пор не закрывается. Олли чешет голову, мои волосы жёсткие и короткие. Мы общаемся без слов за бутылкой ирландского Джеймесона и сигаретами без фильтров. Передаём друг другу на губы табачную пыль и ваниль. В полночь я жду утро, чтобы Олли отсосал мне. В полночь я вновь хочу Олли. Я могу вкушать его без перерывов, с перерывами, предоставлять под похоть рот, руки и прочие части тел вплоть до собственного члена. Я не оглашаю желания, веду за собой спать. Олли не может спать без света, в освещённой спальне у меня не получается заснуть. Прячу закрытые глаза под уголок подушки. Ровное дыхание Олли в тишине слышится превосходно. — Почему не спишь? — убираю подушку от лица. — Не знаю, — ночью принято говорить тихо. — Не спится. А ты почему не спишь? — Я… Не знаю, — пододвигаюсь к нему. — Иди сюда. Я прячусь от света в теле Олли: прижимаюсь, обнимаю под одеялом, закидываю на него согнутую в колене ногу. Бестактно засыпать первым в чужой кровати, по-свински засыпать быстрее того, кого спасаешь от темноты. Я дожидаюсь, когда Олли засопит, и только после проваливаюсь в сон. Как по часам, в одно и то же время, который год, без разницы где — у себя или у Олли — я просыпаюсь от ласк на теле. Он начинает со спины, водит губами по лопаткам, по плечам, опускается до мокрых засосов на рёбрах. — Олли, блин! — бормочу сонным голосом. Он убирает с меня одеяло и переворачивает на спину. Руки сминают хлопковые трусы, рот чмокает по груди. Я вредничаю, потому что мне нравится вредничать. — Олли, блин! — двигаю ногами под ним, безуспешно прогоняю, особо и не пытаясь. Рот занят поцелуями, некогда до возражений и убеждений. Олли опускается губами под живот, смотрит исподлобья с вызовом. Пальцы больно сжимают член, мой член предпочитает лёгкое удушение. Я протягиваю слабый стон от нахождения в горячем рту и не упускаю возможности повредничать. — Олли, честное слово, когда-нибудь я трахну тебя в задницу. Хозяин распоряжается подать классический ирландский завтрак — яйца, кровяную колбасу и грибы. Хозяин убедил прислугу, что гость уже проснулся и решает аукционные дела в его спальне. Мой первый завтрак после умывания — это сигарета и треть стакана виски. Олли прихорашивается в смежной ванной комнате, пока я прелюбодействую в «Городе потаскух» Джеймса Планкетта. Чистые трусы маячат сбоку от меня. Олли подготавливает одежду для проводов на вокзал. Я слежу за ним через зеркало на изящной ножке. Ирландский уикенд удался на славу, секс-выходные заканчиваются наступлением рабочей недели. Олли подходит к столу: хлопковая ткань трусов пахнет свежестью от порошка, полочки расстёгнутой голубой сорочки отведены назад. — «В этом хвалёном городе вечно что-нибудь не так», — ожидающие нотки в голосе заводят. Я подношу сигарету ко рут и запускаю руку в штанину: — «Воспоминания были печальны, но печаль доставляла ему странную отраду, — Олли напрягает живот от холодной руки на члене. Пальцы согреваются от трения. — Всё это как бы связывало его с детством и юностью, которые прошли безвозвратно, — растираю предэякулят по головке, почти добиваюсь неспешными движениями нужного мне состояния. Мурашки на бёдрах Олли поднимают тёмные волосы. — Ему хотелось жить ещё и ещё, увидеть, что же будет дальше. Он словно перечитывал давно знакомую повесть, заранее предвкушал её продолжение». Опускаю за резинку трусы спереди, плотность члена составляет примерно семьдесят процентов — не сказать, что я славлюсь волшебными руками, но меньше чем за минуту возбудить Олли не составляет труда. Не снимая с меня очки, не упрошая словесно, Олли притягивает лицо к члену, второй рукой раскрывает рот, проводит стволом по смоченным языком губам. Заткнутая глотка отвлекает от чтения, и честно, Планкетт перестал быть интересен. Пока-пока. Привет, солоноватая смазка. Руки не мой конёк. Я насасываю так, что за ушами хлюпает — у Олли, не у меня.