Ультрамарин

1976 год

Руди: 37 лет

Олли: 38 лет

Идею стать аукционерами много лет назад подал именно Руди. Он считал, что таким образом познаётся обратная сторона заключения. В детстве мы были ниже людей по статусу, в старости станем очень богаты. В юношеские годы я изучал историю, Руди увлекался автомобилями. После Освенцима нас разделили: меня в Великобританию, Руди в Германию. И по сей день мы живём на несколько стран: я в Великобритании и Ирландии, Руди в Германии и Америке. Однажды Руди приехал ко мне на каникулы. В свободное время студентам бы веселиться, гулять и развлекаться. В общежитии Руди рассказывал об автомобилях, я ему — об эпохе Платона. На моей кровати, не договариваясь, не произнося слов о высоких чувствах, мы стали первыми друг у друга, но впоследствии не единственными. Тогда я не мог устоять перед ним, и как оказалось, до сих пор не в силах противиться его напору. Молодые и неопытные евреи, или как говорит Руди «Жиды», устроились на работу в аукционный дом. Руди подготавливал зал и следил за участниками во время торгов, я приносил лоты. Вот так мы и начали наше грандиозное восстание из «унтерменшев». Идею стать аукционистом примерно в тот период подал мне именно Руди. Я прекрасно разбирался в истории, царапинах и дефектах. Больше всего мне нравилось заниматься оценкой предметов старины. Это очень увлекательно. Руди никогда не стремился догнать и обогнать меня в моих начинаниях. Я долго учился, долго набирался опыта в различных аукционных домах. С лицензией помог Руди — я сдавал экзамен в Америке. И вот к тридцати восьми годам за моей спиной сотня проведённых аукционов, по два дома в Великобритании и Ирландии, прислуга, достойная сумма денег на счетах. Стук молотка. Продано! — Это окончательная цена? — спрашиваю в микрофон. — Четыре миллиона евро. Продано! — стучу молотком, шелест страниц. — Дамы и господа, с удовольствием представляю вашему вниманию лот девятнадцать. Картина арт-фальсификатора Эльмира де Хори. Пабло Пикассо «Поцелуй». Холст, масло. Начнём с тысячи евро. Руди болтает с Беном в пятнадцатом ряду. Аукцион длится слишком долго, друзья перестали меня обсуждать. Внешний вид ведущего отражает мероприятие. Классическая чёрная двойка с однотонным галстуком, очки в тонкой оправе, хлопковые перчатки — на левой пустой мизинец, на правой удвоенный. На аукционах не смотрят на руки аукциониста, глаза прикованы к лотам и оппонентам, однако мои руки — моя слабость. Я не могу избавиться от лишнего пальца, как и не могу пришить недостающий — это страшные воспоминания. Я сверлю Руди взглядом — он не обращает на меня внимания, шепчется с Беном об операторе за телефоном. Необходимо, чтобы Руди посмотрел на трибуну и принял участие в торгах. — Две тысячи, — оглашаю новую цену от аукционера во втором ряду. — Три тысячи, — женщина поднимает карточку с номером двадцать. — Четыре тысячи, — замечаю оператора. Руди наконец вспоминает обо мне. Моргаю один раз и слегка киваю подбородком. В ответ он мотает головой. — Пять тысяч, — из-за Руди чуть не уследил за повышением. — Шесть тысяч прямо по курсу. Семь тысяч, — справа по телефону. Торг не бесконечен. Цена не повысится до миллиона. Мне нужна эта картина. Руди нужна эта картина. Бестолку. Руди не интересен лот. — Десять тысяч?.. — неуверенно переспрашиваю через минуту. Рука в перчатке потеет. — Десять тысяч евро… — оглашаю дрожащими связками. — Продано! — сильнее обычного бью молотком. — Поздравляю, сэр, — с невероятной завистью взираю на аукционера в третьем ряду. Перелистываю страницу. — Лот двадцать… До окончания аукциона тридцать лотов. Настроение вмиг испорчено. Не в силах продолжать, но обязан. Мы просрали великую картину. Отойдя от трибуны, первым делом снимаю очки. Руки чешутся избавиться от перчаток. Я выжат, взвинчен. После аукциона не наблюдаю Руди. После аукциона ко мне подходит Бен — шесть с половиной футов роста, худощавый, подтянутый, лысеющий блондин. Три узника Освенцима нашли призвание в аукционах. — Олли, — он жмёт ладонь и обнимает за плечо. Рукав твидового пиджака задирается на левой руке, вдоль сухожилий вытатуирован номерной знак 620006. — Бен, — я улыбаюсь из вежливости. Мне радостно видеть друга, но сейчас совсем не до него. Я хочу отчитать рыжеволосого в тёмно-сером костюме. — Превосходный аукцион. Ты — великолепный аукционист. — Спасибо, — смущаюсь, прижимаю подбородок к галстуку. — Извини, не умею принимать похвалу. — Устало выглядишь, — подмечает Бен. — Я всегда переживаю перед торгами, а по окончанию устаю. Тяжело листать странички за трибуной и следить за сотнями покупателей. — Я ценю твой труд, Олли, твою работу. Хотел предложить посидеть в ресторане, поговорить. Давно не виделись. Но… лучше в другой раз, верно? Ты устал, некрасиво донимать тебя с моей стороны. Бен понимающий. Бен никогда не лезет в чужие дела. Ему достаточно одного взгляда, чтобы оценить потенциал человека. Я уважаю Бена, к Руди у меня совсем иные чувства. — Обязательно, Бен, — сжимаю острое плечо, — обязательно посидим в другой раз. Приезжай ко мне в Ирландию, там здорово, тебе понравится. — В Ирландию? — он улыбается. — Да, с удовольствием приеду к тебе в Ирландию. Позвони мне, Олли. Не по поводу приглашения, — Бен машет кистями и смеётся. Невероятно длинные пальцы. — Просто позвони. — Договорились, — рукопожатие. — Спасибо, что приехал на аукцион, — отойдя на пару шагов вспоминаю: — А-а-а, ты не видел Руди? Бен задерживается: — Он ушёл по окончанию аукциона. Ты же его знаешь, безделушки не по душе Эрлиху. — Да-а-а, — хрипло выдыхаю, — таков Руди. В аукционном доме аукционисту предоставляется кабинет. Распахиваю дверь, на ходу расстёгиваю двубортный пиджак и оттягиваю галстук, перчатки летят на пол. В кожаном кресле Руди пьёт виски без спроса. Обольститель сидит нога на ногу, держит стакан тремя пальцами. Серо-голубые глаза под бесцветными бровями прослеживают мой разъярённый проход по кабинету. Я ставлю на стол руки, узкие подтяжки прилипают к мокрой сорочке. Дышать-дышать. Вдох-выдох. — В чём дело? — голос Руди слева. — Бен что-то не то сказал? Я сажусь в кресло напротив Руди, сползаю вниз, кладу затылок на спинку, кисти свешены с подлокотников, ноги широко расставлены. — Олли, в чём дело? Бесстыдник сверкает глазами. Медно-рыжий с высоким лбом и аккуратной бородкой вокруг маленького рта — вечно вытянутые губы. Безупречная «булавочная полоска» серого костюма в сочетании со светло-голубой сорочкой и блестящим галстуком превращают Руди в укротителя моих зверских аппетитов. Коричневым кэп тоу он поддевает подошву чёрного балморала. — Почему ты не участвовал в торгах с Пикассо? — ставлю голову прямо на шее. — С целующейся парочкой? — Руди щурит правый глаз. — Зачем мне фальсификация? Зачем второй Пикассо дома? Вырываю у него стакан с виски и разбиваю об пол. Руди сгибает ноги в коленях, отводит в сторону, поднимает ботинки, защищаясь от осколков. — Это был подлинник! — высокие скулы горят от обиды. Руди встаёт, под подошвой хрустит стекло. Замирает. Глаза широко раскрыты. — Scheiße… — идеальный немецкий, по-английски Руди говорит без акцента, на американский манер «сжёвывая» слова. — Verdammte Scheiße… — он закрывает ладонями рот. — Это значит, что у меня подделка? — Это сейчас главная проблема, Руди? — смотрю исподлобья. — Сколько стоит подлинник Пикассо? — От восьми до десяти миллионов. — А за сколько его купили? — Десять тысяч. Пф! — дёргаю плечами, вскидываю кисти. — А ты свой за сколько купил? — Двенадцать миллионов. Руди закатывает глаза, напрягает губы, цокает языком. Расстёгивает пиджак, расхаживает по кабинету. — Скажу грубо, но правдиво. Мы проебали подлинник! — Успокойся, — бросает Руди через плечо. Отрываюсь от спинки кресла: — Я посылал тебе сигналы, чтобы ты участвовал в торгах, а ты глаз не сводил с бабы-оператора! — У неё интересный макияж, я засмотрелся, — оправдывается, приглаживает левый ус. — Бену она тоже приглянулась. Олли, перестань нервничать. Первый раз, что ли? Кто купил Пикассо? — склоняется ко мне. У аукциониста нет списка аукционеров, он у организаторов — полная отчётность об оплате и адресе отправки. Мне известны только аукционаторы. — Мужик какой-то, — отвожу от Руди лицо, — американец или европеец. Не знаю, не знаю его. Руди молча собирает ботинком осколки в одну кучу. Подходит к столу, наводит виски. — Олли, у нас мало времени, — вручает наполненный стакан, опускается на корточки между моих ног. — Пикассо могут увезти через неделю или через месяц. Нам нужно узнать точный адрес отправки. Олли, — Руди берёт за затылок, большим пальцем проводит по скуле, — Ол-л-ли-и-и-и, — тон прельстителя. Светлые волосы в рыжей бороде скачут перед глазами. — Это работа для тебя, потом работа в паре. Да? — приближается, гипнотизирует глазами с невидимыми ресницами. — Не в первый раз занимаемся подобным. Сейчас мы можем сделать это красиво. Я сделаю это красиво, но без твоей помощи никуда. Я стал аукционистом, чтобы продавать подделку по высокой стоимости, а подлинник выдавать за фальшивку. Вот так мы и заработали с Руди свои состояния. Сколько краж совершили? Не счесть. Сколько подлинников упустили? Сколько домов обворовали? Статуэтки, картины, манускрипты. Я ворую посуду, Руди — книги. Увы, я не могу утащить антикварную мебель, а Руди не угонит ретро-автомобиль из гаража. Довольствуемся чем можем. — С тебя адрес, — Руди ведёт ладонь от шеи до ширинки, — с меня подделка Пикассо. Я вливаю в себя половину стакана виски, Руди расстёгивает пуговицу на моих брюках. Джонатан Ламберт проживает в многоквартирном доме на Девятой авеню. Предпочитает фальшивки — на большее денег не хватает. Раз в два года приобретает подделку, а после перепродаёт за двойную или тройную стоимость. «Поцелуй» Пабло Пикассо прибыл через полторы недели в квартиру Ламберта. Я не уехал из Америки после аукциона, задержался в особняке Руди в Лонг-Айленде. Напротив подъезда припаркован вэн Эстафета этого года выпуска цвета синей стали. За рулём Клайд — водитель Руди, в кузове я, Руди и подделка Пикассо. — Зря куришь. Вдруг Ламберт не курит. Вернётся домой, почувствует запах сигарет. — Он вернётся под утро, — клубы дыма вокруг Руди. — Запах выветрится. — Он закрыл окна перед уходом. — Значит, запах впитается. Олли, после жаркой ночки мужчины ни о чём не думают. У Руди натянуты нервы, курит одну за другой. В краже главное не мастерство, а внешний вид. На мне костюм-двойка, на Руди тройка без пиджака. Свидетели запоминают подозрительные лица и одежду. Мужчины в классических костюмах не настораживают. — Странно, после наших ночей я думаю о тебе наутро. — Ты лезешь ко мне в трусы наутро, Олли, вот о чём ты думаешь, — Руди надевает кожаные перчатки. — У тебя плохое настроение, — оглашаю наблюдение. — В плохом настроении на дело лучше не ходить. — Нормальное у меня настроение, — зрачки расширены. — Всё нормально, Олли. — Всё нормально три дня? — засовываю пальцы в перчатки. — Ты три дня касания моего избегаешь, спишь ко мне спиной на краю кровати… — Уолл-стрит рядом, — Руди опускает голову, голос приглушён. — Они живут на Уолл-стрит, я стараюсь не ездить в эту часть Йорка. — Стараешься или не ездишь совсем? Мы не говорим об этом, Руди не хочет говорить об этом. Ему обидно, как мужчине, как человеку. Он принял чужую позицию, вероятно, поступил правильно. Я завидую по-хорошему, как мужчина мужчине. — Пошли, — Руди сопит носом. Я толкаю заднюю дверь вэна. На улице Руди разминает ноги, отводя назад в коленях. От Лонг-Айленда до Девятой улицы больше часа езды плюс ожидание в машине. В свете фонарей блестят спинка жилетки и итальянские туфли. Руди несёт картину в деревянной раме, я — взломщик. Джонатан Ламберт хранит аукционные вещи в арендованном гараже, за исключением «Поцелуя» — он планирует подарить его подружке на годовщину отношений через пару дней. Кто-то скажет, что легче было бы заменить картины в аукционном доме, однако это слишком опасно. Во-первых, картину сразу же упаковывают в короб, во-вторых, пять охранников никак не обойдёшь. За неделю в багетной мастерской изготовили точно такую же раму, в которой стоит подделка. Ламберт не потратился на новую: богатую, с узорами. — Второй этаж, — говорит Руди в спину. Мы заходим в дом через задний вход. В три часа ночи половина людей спит. Итальянские туфли Руди бесшумно ступают по полу, мои шаги тяжёлые. Я подхожу к нужной двери и достаю ключ. Сколько раз повторять, что дорогая одежда и качественный парфюм делают из незнакомого мужчины приветливого и неопасного? В Нью-Йорке достаточно сказать ключнику, что потерял ключ от квартиры, и тебе изготовят новый по уже имеющемуся слепку — в квартирах Америки одна система замков. Хорошо иметь частный дом с пунктом охраны, плохо хранить подлинники в квартире на доступной улице. В особняке Руди не живут животные, у меня в Ирландии стая чёрных шнауцеров. Рыжеволосый миттельшнауцер в лице Руди три месяца отращивает бороду, сбривает лишнее с щёк. В коридоре нас ожидает истинный хозяин квартиры, его привлекает луч моего фонарика. — Что за кошечка тут проживает? — Руди по стенке двигается на кошку. Беспородная, пушистая. Кошка, не кот. — Ты же не набросишься? — переворачивает картину к стене, опасаясь когтей. — Хватит с ней болтать, иди в гостиную! — подталкиваю в плечо. — Картина в гостиной! — А может, я хочу, — Руди не глядя двигается по коридору, — чтобы меня царапнули или сладко укусили. Да, Олли? У моей кошечки острые клычки? Жаль, Пикассо у Руди, а не у меня, я бы стукнул ему по голове. — Руди, шевелись! Подлинник в маленькой гардеробной. Подлинник меняется местами с фальшивкой. — Не выдавай нас, детка, — Руди чешет кошку под подбородком, та в ответ мурчит. Обратно в вэн. Запираю входную дверь, как и отпер. Мы забрали то, что принадлежит нам по праву. Молодой официантке незачем подлинный «Поцелуй». Насвистывая, Руди спускается на первый этаж, обходит зашедшего в подъезд пьяного паренька. — Ой, — он врезается в меня на ступеньках, — прости. — Ничего, — стучу по щеке, — бывает. Иди проспись. — Ага. Спасибо. Руди пренебрежительно ворчит горлом: — Компот, тебе некого потрогать и не с кем поболтать? — Иди уже, — толкаю подъездную дверь и Руди на улицу. На этот раз главный вход — выходить следует благородно. Клайд заводит вэн, мы с Руди закуриваем. Пикассо отдыхает на сиденье рядом с Руди. Новая дорогая рама, повесить «Поцелуй» на видное место и никогда не дотрагиваться. — Счастлив? — Руди выпускает дым носом. Я подаюсь вперёд, отведя сигарету за спину, и поцелуем забираю остатки дыма с губ. Ещё не счастлив, счастливым буду через час в Лонг-Айленде. Бронзовая двухъярусная люстра на шестнадцать рожков — последняя четверть 19-о века, Франция — освещает просторную спальню. Резная двуспальная кровать — 1870-е годы, Франция — ожидает мужчин. Руди убирает жилетку в двустворчатый шкаф красного дерева — 1900-е, Голландия. На центральных дверцах наборный шпон, на боковых зеркальные полотна с фацетом, родная бронзовая фурнитура, у центральной и правой дверцы рабочие замки с ключами, за дверцами нет полок, семь выдвижных ящиков по центру и два по бокам внизу, справа внутри большая потёртость и нет верхней части задника, по центру внутри выбоина, боковые декоративные резные накладки посажены на саморезы, потёртости, царапины и сколы на лакокрасочном покрытии, утраты шпона, следы бытования и времени. Я любуюсь «Поцелуем» за письменный столом конца 19-о века — массив дуба украшен изысканной резьбой ручной работы. Широкая прямоугольная столешница с тремя выдвижными ящиками дополнена вставкой из тёмно-синей фактурной кожи. Две тумбы с глухими распашными дверцами. Фасады декорированы элегантной резкой отделкой с флоральным мотивом, внутри по три выдвижных полки с каждой стороны. Низ завершается приземистыми шарообразными ножками с резным декором. Сохранена оригинальная художественная фурнитура, есть ключ, замки рабочие. На дереве потёртости, сколы, на боковых филёнках трещины, пятна от чернил внутри ящиков, на коже сквозные утраты. Я оцениваю мебель повсюду, замечаю сколы и трещины. Ренессанс, модерн, ампир, Людовик 15-й. История складывается из дефектов и покупается за деньги. В общей сложности за подлинник Пикассо мы отдали пятьсот долларов — за ключ от квартиры Ламберта и раму в мастерской. Картина великого художника-сюрреалиста стоит пятьсот долларов, не считая двенадцати миллионов евро, отданных Руди за подделку. Девушке Ламберта достанется дорогой «Поцелуй». Руди подходит сзади, сильными руками разминает напряжённые плечи. С голым торсом, в чёрных брюках. На мне трусы и расстёгнутая голубая сорочка без галстука. Почти готовы, осталось освободиться от лишнего. Горячее дыхание падает на макушку, пальцы достают до ключиц. Руди склоняется и оттягивает воротничок, губы под бородой щекочут шею. Я закрываю глаза от блаженных поцелуев на лице, Руди никогда не целует в губы первым. — По-о-ошли, — миттельшнауцер мягко кусает кожу. — Ты не выключишь свет? — мальчишеский страх бурлит в лёгких. — Оставлю верхний ярус на люстре, достаточно восьми лампочек. Я запрокидываю голову, спинка стула в стиле неоклассицизм пережимает шею. Ладони Руди уползают с плеч на грудь под сорочкой. Я отодвигаю картину на стол, чтобы насладиться живым поцелуем, а не отвлекаться на красочный. — У меня самолёт в полдень, — напоминаю Руди. — Я буду сверху, — он ведёт меня за руку к кровати, — но ты выбираешь раму под Пикассо. Пластичный, честный и раскалённый надо мной. Изнурительный, резкий и болезненно физический на губах. Сейчас я счастлив. Сейчас я в полной мере счастлив.