Ультрамарин

1944 год

Руди: 5 лет

Олли: 6 лет

Мой новый дом — страшное место. Страшно расти в таком месте. Холодно, грязно, много людей, люди много говорят, ругаются. Мало воды, нет родителей, нет еды. Одежда пахнет стариками с соседних коек. На пальцах мозоли и содранная кожа. Обувь велика, шнурков нет, штаны дырявые, от куртки чешется тело. Щекотно и больно в левом ухе. Дотрагиваюсь — мокро. Холодно в бараке. Темно в бараке. Тесно. Много людей. Я сплю с пятью взрослыми. Прикладываю шапку к стене, моя подушка. Не мягко. Ухо болит, кровь течёт, шапка испачкается. Голова чешется — волос почти нет. Солдат в зелёной форме недавно привёл меня в барак. Другие солдаты в другом месте угостили водой и конфетами. Глаза болят под веками. Мне не нравится быть в ярко освещённой комнате административного блока. Перед возвращением в барак я развернул конфету и отдал бумажку солдату — нельзя шуршать в бараке, в бараке все слышат. Шоколадная конфета в правом ботинке. У голодных хороший нюх. Всхлипы доносятся с верхней койки. Аккуратно вылезаю из завала людей, переступаю тела, забираюсь наверх. Он плачет с закрытыми глазами, ему холодно, страшно и темно, его родителей убили, как и моих. В немецком аду мы уже несколько лет. Солдаты и офицеры называют наш дом «Аушвиц», те, кто живёт в бараках — «Освенцим». — Не плачь. Я пролезаю через спящих и ложусь за спину Олли. Он трясётся от холода и темноты, руки прижаты к груди, колени подтянуты к животу. — Не плачь, — обнимаю его. — Олли, не плачь, пожалуйста. Олли, открой глаза. Он открывает глаза после того, как я накрываю его холодные руки. Олли стесняется рук, стесняется пальцев, плачет, когда солдаты смеются над ним. Прошлой зимой Олли отморозил мизинец на левой руке. «Ангел Смерти» помог ему — пришил лишний мизинец на правую руку, пришитый палец двигается. Старики говорят, доктор проводит эксперименты. Старики говорили Олли, что лишний палец лучше всего остального, что делает «Ангел». — Я принёс тебе… — кашель из угла не даёт договорить. Молча лезу в ботинок за конфетой и также молча затыкаю ей рот Олли. Он медленно жуёт, бесшумно — под ладонью двигаются челюсти. Кашель прекращается, старик переворачивается на другой бок. — Скольких завтра заберут? — шепчет в ладонь Олли. — Двух… Ай… — в ухе щиплет. Я привстаю, чтобы вытереть кровь. — Они опять тебя били? Солдатам не нравится, что я говорю, поэтому бьют кулаками по ушам. Говорят, чтобы рассказывать, что происходит в бараке, уши не обязательны. Лучше лишиться уха, чем получить лишний палец. — Нет, это старая рана, — кладу Олли на рот свою грязную шапку. От него пахнет шоколадной конфетой. — Руди, меня не заберут завтра? — глаза сильнее слезятся. — Нет. Почему тебя должны забрать? — Потому что я слабый, от меня нет пользы. — Тебя не заберут, Олли, — говорю чуть громче, чтобы убедить. — А другие, — он убирает с губ шапку, — в чёрной форме, тоже не заберут? Руди, меня не заберут, как Бени? В прошлом году солдаты в чёрной форме забрали Бени Крауча. Бени постарше нас с Олли, Бени не спал по ночам. — Олли, тебя не заберут, — обхватываю левое запястье. — Тебя не заберут из барака, ты не оставишь меня одного. Мы вместе отправимся в новый дом. — Руди, нас не заберут, — он повторяет за мной, шестью пальцами держит за левое запястье. — Другие солдаты не придут, танки не приедут. — Всё будет, Олли, когда-нибудь это будет. Большим пальцем нащупываю царапины на запястье. — 640689, — произношу по памяти. Олли закрывает глаза и проводит пальцем по моему запястью: — 656190. Наши номера. Старики и солдаты называют это татуировками. Такие же цифры пришиты к курткам. — Это всё, что от нас останется, — слёзы вытекают из глаз Олли. — Нет, не всё. Я спрыгивают вниз, пачкаюсь в песке в поисках камешка — спрятал его перед походом в административный блок, иначе бы солдаты подумали, что я хочу их убить. — Что ты хочешь сделать? — Олли вытирает сопли моей шапкой. — Содрать номера? — Нет, — ложусь ему за спину, отдаю камешек и беру его руку в свою. — Написать. Вырезать надпись на стене. — Нас отругают! — пугается Олли. — Никто не заметит. В Освенциме звучат разные языки, мы привыкли к немецкому. Острый край камешка вырезает на стене надпись на немецком: «Rudy und Ollie». — Руди, — ставлю указательный палец на своё имя, — и Олли, — опускаю на его. — Олли, — он показывает на своё имя, — и Руди, — поднимается на моё. — Руди, — переворачивается ко мне лицом, — пообещай, что здесь останутся наши имена, что нас скоро не будет здесь. — Обещаю, — обнимаю за плечо. Олли хватает за затылок и во мраке находит мои глаза: — Пообещай, что никогда не оставишь меня в темноте. Я кладу ладонь на запястье: — Пообещай, что никогда не накричишь на меня. — Никогда, — он утыкается лбом. — Никогда, — я утыкаюсь носом. Чужие солдаты пришли в Освенцим через три месяца. 27-о января 1945-о года мы с Олли чудом выжили, нас причислили к слабым заключённым и оставили. Мы прятались, когда солдаты в зелёной форме расстреливали стариков и молодых мужчин. Нам было холодно, голодно и страшно. Старики плакали и повторяли, что нас освободили. Освенцим оставил на запястьях номерные знаки. Мы оставили надпись в третьем бараке восьмого блока: «Rudy und Ollie».