Настанет полярный день

Хоронить людей тяжело. Хоронить их в промёрзлой земле, где и земли-то не осталось вовсе, один только голый лёд — труднее в десятки раз. Сапёрской лопаткой, едва ли не вмёрзшей в одеревенелые пальцы, она продолжала выгрызать для него место. Потому что после всего пережитого дерьма он заслуживал этого — хотя бы маленького места в огромной снежной пустыне, где никто не притронется к телу. Вьюга ревела в уши и забрасывала её плечи белыми хлопьями. Словно пытаясь вмять в сугробы, оставить здесь же, возле упорно прорываемой могилы. Ткнуть лицом в жёсткий снег. Ткнуть в последнюю мысль, которая ещё держалась в голове: «Ты должна была умереть с ним. Ты должна была умереть с ними» Она отбросила лопатку, уже не заботясь о том, как будет искать её. Не найдёт — от инструментов не исходит тепло, поэтому лопатка сольётся воедино с сугробами для неё. Громко всхлипнув, она протёрла грубым рукавом сухие глаза. Плакать не получалось давно, так давно, что ощущение влаги на веках успело позабыться. Но крупная дрожь не покидала с того момента, как… Стиснув зубы, она поднялась на ноги и из последних сил столкнула нелёгкое тело в холодный склеп. Его лицо всё было синим, за исключением фиолетовых пятен там, где ткани успели превратиться в лёд. Ещё столько же времени ушло на то, чтобы укрыть его последнее пристанище обломками льда, бетона и всем, что попалось под руку в развалинах. Теперь никто не притронется к нему. Эта мысль успокаивала дрожь, от этой мысли меньше дергалась челюсть. По дороге обратно она споткнулась обо что-то остывшее и синее — несмотря на мельтешившую кругом пургу, она поняла, что это было. И пнула ногой. Сильно. Озлобленно. Потом ещё раз. И ещё, вымещая остатки отчаяния в бессмысленные удары. Туша зверя, наверняка перемазанная густой вязкой кровью, останется на снегу и не просто провоняет на всю округу — она приведёт с собой новых хищников. Хищников, чья шкура настолько плотная и чьи организмы настолько подготовлены к здешним порядкам, что её глаза не видят их. Напоследок пнув тушу туда, где должна была находиться голова, она пошла ко входу. Умирать не хотелось. Проклятие. Желание жить покинуло её несколько часов назад — но оно вернётся вновь. Как сверхъестественная сила. Как невыносимая ноша. Как единственное, что осталось в ней от человека, который решился поднять бунт в их рухнувшей тюрьме. И только из-за этого желания, из-за дурной привычки выживать несмотря ни на что, она отправилась на поиски молотка и железа. Нужно заколотить эту дыру в стене, чтобы явившийся сюда на запах хищник не сожрал её во время спячки. Блуждая по знакомым беспросветным коридорам, она в голос посмеивалась над собой. Это всё от нездоровья. Ей нездоровится — в особенности голове, которая уже ничего не держит в памяти дольше одного дня. Придёт завтра, и она начнёт сомневаться в том, кого же именно похоронила сегодня. Его пистолет — тот самый, который она вытащила из крепко сжатых пальцев — останется во внутреннем кармане крутки, и ей будет казаться, что он лежал там всегда. Метель заносила снегом развалины, затихшую станцию и воспоминания. Они кристаллизуются и улетают куда-то на дно пропасти. Туда, откуда однажды она уже не сможет их достать. Молоток приятной тяжестью лёг в руку. Заколотить дыру — и снова спать. У неё больше нет ни на что иное сил. Спать, только спать — опять и снова, пока, наверное, её саму не занесёт снегом полностью. Пока неуёмное желание жить не превратится в такой же мёртвый кусок льда — и не рухнет вниз вместе с последней мыслью в слабнущем мозге. Она забивает штыри в стены, закрывая себя от мира. Из-под молотка разлетается во все стороны наледь. Как же должно быть холодно. Она улыбается, пускай кончики рта кривы и подрагивают. У неё нет сил помнить. Пускай пурга занесет всё и похоронит её вместе с ним — вместе с каждым из них, потому что одной у неё не хватает сил быть. Забыть, забыть, забыть! — выстукивает молот, вбивая штыри в бетонную мёрзлую стену — стать такой же чистой и белой, как арктическая пустыня. И отдаться во власть гибернации, чтобы та сожрала мозг целиком. Потому что просыпаться снова и снова, понимая, как утекают меж пальцев воспоминания, у неё сил тоже…нет. Она улыбается — и улыбка эта всё ближе к улыбке механической куклы.

***

Пахло соляркой. Могучий генератор расправлял затёкшие плечи, разгонял по мёртвому телу станции живительную кровь — топливо. Лёшка сидел на табуретке возле буржуйки, которую растопил ещё несколько часов назад. Тогда он только влил топливо в генератор, и пока энергия не разошлась теплом по блокам, станция оставалась во власти холода. Буржуйка, маленькая переносная печка, охотно отхлебнула из бака солярки и обогрела незваного гостя. Так Лёшка и прождал те долгие часы, пока блоки прогревались и в некогда жилых комнатах со стен сходила наледь. Он подымался, бродил по коридорам, и снова возвращался в котельную. Арктика встретила его грубой нежностью — словно мать блудного сына. Лицо обжёг такой сильный мороз, что слепящий солнечный шар в вышине показался холодным. Снежная пустыня раскинулась во все стороны, лёд сверкал нестерпимыми отблесками, как плавленое золото. Сентябрь подходил к концу, вместе с ним клонился к закату и полярный день — впереди четыре месяца полярной ночи. В это время вряд ли какая экспедиция отправится на полюс. Тем более в район, где на карте ничего не значится. Так думал Лёшка, выбирая сроки отлета. Теперь он снова оставил котельную и пошёл в один из тёмных коридоров. Он приметил их сразу, как спустился сюда. Энергоблок отчего-то не был поднят гидравлическими опорами и весь утопал в сугробах — теперь Лёшка догадался, почему. Дорога к котельной представляла собой широкую прочную лестницу, и лестница эта вела как-то чрезмерно глубоко вниз. Дойдя до генератора и осмотревшись, Лёшка нервно усмехнулся — станция продолжала удивлять его всё сильнее с каждой минутой. Основная часть энергоблока располагалась под землёй. Шутка о секретной подземной станции переставала быть шуткой. Впервые об это он задумался ещё в тот момент, когда увидел с самолета сначала метеовышку — высокую и раскинувшую во все стороны тросы. Затем радиовышку — приземистую и широко расставившую железные ноги. А потом разглядел и станцию из трёх блоков, синими пятнами выделявшимися на фоне снега. Посадочную полосу порядком занесло, но посадить небольшой «кукурузник», как называли его инженеры по старой памяти, несмотря на сменённое оборудование, он сумел. Так или иначе, а Лёшка оказался на полностью заброшенной станции. Станции, находившейся ровно в том районе, где ничего не могло быть. Находившейся там, откуда его позвал «Ветер». То, что станция была заброшенной, понять не стоило труда. Молчащая и занесённая снегом, она давно позабыла человеческое тепло. Модульные блоки встретили Лёшку ледяными сталактитами, свисавшими с потолков и подымавшимися с пола сталагмитами. Мороз захватил всё — столы, шкафы, койки, затихшие приборы и даже шахматную доску с расставленными фигурами — и по праву главенствовал здесь. Лёшка запустил генератор в котельной и принялся бегло изучать станцию, благо сквозь широкие окна светило солнце, и в электричестве нужды не было. Не все комнаты были готовы пустить его — некоторые оставались замороженными, другие заперты. Махать ломом, пока не сошла наледь, бессмысленно, поэтому он продолжал прохаживаться. И с каждой новой ходкой подтверждал одну мысль. Станция не выглядела так, словно её оставили намеренно. Вещи то здесь, то там выползали из-под растаявшего снега. В некоторых коридорах открывался полный хаос и беспорядок, словно толпа человек разносила всё на своем пути. Другие комнаты остались в обычном своем виде. Но подозрительно жилом — словно люди исчезли отсюда. Не забрав ничего. Ни единого инструмента, ни одного чемодана с вещами — ни одной книги. При этом, когда начали размораживаться шкафчики и ящики в столах, Лёшка проверил их — никаких тетрадей, архивов или записных книжек не попалось. Хотя он пролезал через перевёрнутые табуретки и кресла в полноценные рабочие кабинеты — никаких отчётов или хоть каких-нибудь документов. Словно здесь был дом отдыха, а не исследовательская станция. Но то, что здесь должны были проводиться исследования, выдавали пробирки в коробках, множество оборудования и приборов, часть которых Лёшка видел впервые и не мог с виду определить их назначения. Странное место притягивало его и разжигало внутри интерес. Покинутая станция, где не осталось ничего — и при этом сохранился явный отпечаток бурной жизни, которая кипела здесь годы назад. В одной из коробок ему попались пробирки непривычной изогнутой формы. Разглядывая необычную пробирку, Лёшка вдруг присмотрелся к штампу на дне. Гравировка мелкими буквами складывалась в одно чрезвычайно важное слово. н а д е ж д а После той ходки Лёшка вернулся в котельную — чтобы снова хорошо прогреться — раздражённый и растерянный. Пробирка осталась лежать где-то на столе в том блоке, перевернув его мир с ног на голову. Казалось, что лишь теперь мысли смогли собраться воедино, и он осознал, в какую ситуацию попал. Словно только сейчас Лёшка прочувствовал кожей сам факт того, что он действительно претворил свой план в реальность и сидел на табуретке в котельной станции на полюсе. Абсурдная матрёшка наконец-то сложилась в его голове — и практически испугала. Он на самом деле добрался сюда. Он правда нашёл место там, куда указывал «Ветер» — чёрт бы побрал этого кого-то, столь крепко засевшего в памяти. И место это почему-то оказалось именно заброшенной станцией — прямо как-то место, куда мог улететь Матвей, и куда могла вести связующая нить, только вот… Ни одного документа он не нашёл, и нельзя быть уверенным, что он найдёт хоть что-то. Станция начинала казаться ему призраком — и Лёшка начал говорить сам с собой, не зная, что думать и как действовать дальше. Пробирка забила последний гвоздь в гроб его прежних представлений о мире, наверное. Он оказался не просто где-то — он отыскал «Надежду», байку с конспирологических форумов. Отыскал совершенно безлюдной и пустой. Крепко от всего сердца выругавшись, он поднялся, прихватил рюкзак, и пошёл в один из тёмных коридоров, которые заприметил, когда спускался. Путь ему освещал налобный фонарь, красным глазом цеплявшийся за каждую мелочь. Котельная пока не напиталась энергией достаточно, чтобы заработала подача электричества — а в странных промёрзлых коридорах вряд ли вообще был проведён свет. Возможно, подумал Лёшка, бредя вперед во мраке, наверху он не нашёл никаких архивов, потому что верхняя часть станции…фальшивка? Теперь он мог поверить, должно быть, в любой вариант. Если вся эта станция существует — если она при этом называется «Надеждой» — отчего бы ей быть не просто секретной, а полностью расположенной под землёй? Он шёл, вертя головой по сторонам, и убеждался, что главные странности только впереди. Эти коридоры выглядели не менее жилыми, чем те, наверху, в светлых уютных блоках. Красный свет выхватывал из темноты висящие на стенах плакаты и погасшие лампы на потолке. Лёшка прошёл сквозь помещение, похожее на останки кают-компании, разнесённой в щепки. Он видел перевёрнутый диван, валяющиеся кресла и разбитый телевизор. Снова погром, только погром куда более основательный, чем наверху. Смертоносный смерч снес всё — вместе с людьми, которые должны были жить и работать здесь. Толкнув тяжёлую железную дверь, которая не была заперта, он прошёл дальше, снова оказываясь в коридоре. Споткнувшись обо что-то на полу, Лёшка схватился рукой за стену. Оторвав от неё ладонь, он снова почувствовал себя…нехорошо. На пальцах растёрся пепел. Все стены в этом коридоре покрывал толстый слой пепла. Сразу же скинув рюкзак, Лёшка вытащил респиратор. Здесь была авария — как он уже думал раньше — только авария гораздо масштабнее и страшнее. Пожар, быть может, из-за взрыва бытового газа, сожрал на своем пути всё. В том числе и людей, судя по всему. А значит, каждый, кто здесь в тот день находился, скорее всего мёртв. Гипотезы, гипотезы — сплошные гипотезы и ни единой уверенности. Надев респиратор, Лёшка потянулся за рюкзаком. И нащупал пустоту. Рюкзака не было. Подскочив с места, он выхватил из-под «каэшки» пистолет, и, направляя его в темноту, двинулся назад. Полное одиночество на заброшенной станции пугало гораздо меньше, нежели мысль, что он здесь не один. Рюкзак в проходе ему не попался, словно испарившись в темноте. Не опуская пистолет, Лёшка вернулся к котельной. Внутренности успело разъесть тревогой и искренним страхом. По пути назад он ни разу не обернулся — потому что не хватило решимости. Он никогда не считал себя трусом, часто срываясь на помощь товарищам во время неполадок на скважине, только… На подземной полярной станции он оказался впервые. Вести впервые самолёт было легче, чем сейчас шагать навстречу неизвестно кому. Рюкзак оказался возле дверей котельной. Лёшка проверил — шнуровка в порядке, закрыто и ничего не пропало. Вернув рюкзак на спину, он вновь выставил перед собой оружие. Даже если ему отдали его вещь — её всё равно определённо брали. Пройдя пару шагов внутрь котельной, Лёшка до крови прокусил изнутри губу. На полу были следы. Отпечатки босых ног. — Какого, мать его, чёрта? — прошипел Лёшка, уже не столько пугаясь, сколько злясь. Он решительно приблизился и подставил свою ногу. Размер практически одинаковый — но это не мог быть его след. Потому что Лёшка не бессмертный, чтобы разгуливать по оледеневшей станции без надёжных утепленных ботинок. Он поднял взгляд — в противоположной стороне так же виднелся проход в коридор. В коридор, куда явно ушёл кто-то, трогавший его рюкзак. Лёшка пересёк уверенным шагом котельную и вступил в темноту. С каждой секундой он постепенно успокаивался, твердя себе, что с одним-то противником сможет справиться. Даже если тот вооружен. Не для того Лёшка столько лет готовился к путешествию в Арктику, чтобы погибнуть от рук неведомой херни с подземной станции. Коридор повёл его дальше. По пути ему вдруг попались двери с решётками — и здесь Лёшка нахмурился. Он ощупал их, просветил фонарём — по ту сторону решёток находились комнаты. Комнат было много, они занимали всю эту часть коридоров. И комнаты в красных неярких отсветах показались ему тоже вполне обжитыми, там виднелись койки и столики, где-то даже удалось разглядеть на стене небольшое зеркало. Станция с тюремными комнатами? Для кого? Изолятор для нарушителей правопорядка? Передержка для тех, кто случайно попал на секретный объект? Мозг развивал мысль дальше, но Лёшка остановил себя. Бывают моменты, когда дальше думать уже не хочется. Он никого не встретил и вышел в просторную часть коридора. Дальше идти пришлось наощупь, потому что чем шире становилось пространство, тем сильнее оно напрягало. В полу мог оказаться люк или трещина — а ещё из темноты мог выскочить тот, кто сюда, в эту темноту от него сбежал. Стискивая в правой руке пистолет, а левой трогая воздух, Лёшка наткнулся на цепь. Он несколько долгих минут вертел головой. Налобный фонарь светил слишком смутно, поэтому он вынул из рюкзака большой походный, тотчас озаривший всё жёлтым потоком света. Из груди сам собой вырвался измученный, почти истерический, смешок. — Какого хуя… — устало выдохнул Лёшка. Он не привык материться, равняясь на принципиального культурного Матвея, но увиденное было выше его сил. Он стоял напротив лифтовой шахты. Внизу зияла пропасть, а цепь змеёй вилась в темноту, видимо, где-то там хватаясь за подъёмник. Станция не просто была подземной. Она уходила вглубь настолько далеко, что Лёшка переставал в это верить. И собственный прилёт сюда начинал казаться правдоподобным затянувшимся сном. — По крайней мере, — сказал он, чтобы развеять давящую тишину, — это действительно «Надежда». — Надежды больше нет. Его пронзил заряд тока. Закололо пальцы и в кишечнике, дрожь холодом пронеслась по телу. Сжав пистолет вдвое крепче прежнего — а мгновение назад он посчитал бы, что сильнее некуда — Лёшка развернулся. Жёлтый фонарь озарил осунувшееся лицо — и оно тотчас исчезло. Миг — и возникло снова. Практически вплотную к Лёшке. Огромные чёрные дыры вместо глаз прожигали его пустым взглядом. Только спустя секунды полторы Лёшка смог сглотнуть комок испуга и осознать — на него смотрели перемазанные черной краской очки лётчика. Под очками были впалые скулы и мертвецки-синяя кожа. Был торчащий нос и покрытые инеем губы. Прозвучавший охрипший голос, похожий на скрип сломанной двери, ещё висел между ними. Лёшка моргнул — лицо не исчезло. Оно висело слишком близко — чуть отодвинув фонарь, он убедился, что висело оно не само по себе. Виднелась синяя тонкая шея, на которой явно проступал от худобы кадык и темнели мазки чего-то вязкого. — Что? — невольно крикнул Лёшка. Он не переспрашивал услышанное — сакральное что относилось к увиденному. Но существо — фонарь дрогнул и выхватил пилотскую шапку на голове — повторило с язвительной хрипотцой: — «Надежды», говорю, больше нет. Это — всё, что от нее осталось. — Понял, — кивнул Лёшка, хотя он ничего не понимал, — что вы здесь делаете? — Ты замёрз? — ответило вопросом на вопрос существо. Не «он», успел подумать Лёшка — «она». Отощавшая, хрипящая выстуженными связками, неизвестно откуда здесь взявшаяся она. Она склонила голову набок — и Лёшка склонил следом, пытаясь прочесть хоть одну знакомую эмоцию на её лице. Но он видел безумный калейдоскоп чувств, что прорывались из её нервенной усмешки. То зубы прикусывали белесую губу, то кончики губ подымались вверх, то боязливо поджимался весь рот разом. Она высматривала что-то в его лице столь же внимательно, как он — в её. — Не особо, — наконец, ответил он на заветревшийся вопрос, — но предпочёл бы пойти в котельную. Там теплее. — Согласна, — кивнула она, и фонарь озарил гриву чёрных волос, должно быть, давно превратившуюся в нераспутываемый комок, — айда за мной, я тебе чай заварю. И пошла — желтый луч освещал контур невысокой худой фигуры. Только теперь Лёшка рассмотрел — и замотал головой, прекращая доверять глазам — разодранную грязную майку поверх совершенно голого тела. Синяя кожа была перемазана застывшей соляркой. Вот, что за пятна на шее, понял Лёшка. Он двинулся с места вслед за ней, совершенно не понимая, на что — на кого — смотрит. Сначала при исчезновении рюкзака он подумал о спецслужбах или о таком же исследователе, который осматривает станцию. Что ты, блять, такое? Она шла, оставляя на полу следы босых ног. — Так что ты здесь делаешь? — крикнул Лёшка, незаметно для себя переходя на «ты». — Живу, — смешливо ответила она, развернув голову. Руки были опущены в карманы заношенного комбинезона полярника. Лямки были расстегнуты и жили своей жизнью, болтаясь по обе стороны. Лёшка не отыскал в себе сил переспросить. Он просто пошёл вслед за ней в котельную. Надеялся, что в тепле и при мягком свете раскалённой буржуйки сможет понять лучше.