Настанет полярный день

Лёшке не прекращало казаться, что он наблюдал за неведомым диким зверем, приведшим незваного гостя в своё логово. Понимание — слабое, весьма поверхностное и неточное — давалось ему с огромным трудом. Котельную озарял тёплый свет, исходивший от маленького солнца-фонаря. Фонарь Лёшка опустил на стол, который она откинула от стены. Раньше он этого стола не замечал — как не заметил второй табуретки и множества тайников, укрытых в комнате. Она действительно здесь жила, как абсурдно ни кололи бы язык подобные слова. Она рыскала по своим тайникам, тычась во всё носом, словно впервые выбравшийся на дневной свет крот. Она доставала из ниоткуда, словно жуткий фокусник, походные железные кружки, консервы и коробку с чайными пакетиками. Совершив одно короткое действие, один обрубленный недоделанный жест, она останавливалась. Оборачивалась. И пристально прожигала Лёшку беззвёздными чёрными дырами, пока он серьёзно и внимательно рассматривал её. Она вновь склоняла голову — и он по приживающейся внутри странной привычке склонял голову следом. Говорить было невыносимо тяжко. Он не мог придумать подходящих слов. Потому что и слов таких не было — как не могло быть её, босой и посмеивающейся. Только она была, и Лёшка не пытался бороться со случившимся с ним безумием. Он не решился подойти к генератору и пустить электрический ток. Словно при ярком свете огромных белых ламп она могла исчезнуть. По синей коже вились узоры ультрамариновых вен. Мертвец, позабывший о своей смерти и хозяйствовавший на заброшенной станции. Она изучала его столь же придирчиво и вдумчиво, словно не меньше Лёшки задаваясь вопросом — не призрак ли он? Кто кому привиделся в этой прогретой тёмной котельной? Кто из них двоих сходит с ума, стоя посреди подсыхающих луж, возникших после схода наледи? — Ты на самом деле рыжий? — вдруг спросила она. По трубам генератора горячо пульсировало дизельное топливо, и температура вокруг поднималась. Лёшка успел снять шапку и перчатки, а респиратор убрать в карман до следующей надобности. Вопрос был таким же странным и нелепым, как само её появление здесь. Но он ответил — окончательно признавая перед самим собой её присутствие. — Да, а что? Думаешь, крашенный? — Не в этом дело, — отмахнулась она, — забавно… Я пытаюсь понять, настоящий ли ты. Но никак не могу придумать, как это сделать. — Спроси у меня то, на что сама не знаешь ответа, — хмыкнул он, поддаваясь какой-то несусветно глупой игре, — на что не смогла бы за меня ответ придумать. — Сколько весит одно кольцо Сатурна? — тяжёлые надбровные дуги стиснули впадины очков. Меж едва видных из-под шапки-авиатора бровей пролегла глубокая трещина. — Не знаю, — не стал врать Лёшка. — Тьфу, — она раздражённо сплюнула, но в следующее мгновение искривила рот в смехе, — и я не знаю. Ладно, чёрт с тобой. Настоящий или нет — с тобой весело. Будь дальше. Слушай, — голос её ободрился, — а откуда ты здесь взялся? — С материка, — вновь сказал правду Лёшка, подойдя к столу. Он взял одну из банок с консервами, принялся рассматривать. Внутри прошёлся неприятный холодок. Срок годности у них немаленький, но даты изготовления были… Он поднял взгляд на неё. Она теперь выстраивала остальные банки в только ей известном верном порядке, словно позабыв о наличии второго человека в комнате. Сколько она здесь находится? Может, запасы еды здесь появились до того, как она оказалась на станции… Но в глубине души он продолжал спрашивать себя — как она жила в сковавшем станцию морозе и отчего выглядела так, словно ей совершенно…не холодно? — А ты здесь давно? — попытался Лёшка спросить как можно более буднично. — Я-то? Я здесь всегда. По крайней мере, не помню, чтобы меня тут не было. — И чем ты здесь занимаешься? — Ем снег, — она начала загибать пальцы, такие тонкие, что они наверняка могли сломаться в кости, — пересчитываю звёзды, чиню генераторы и впадаю в спячку. Теперь угадай, где сказала правду, а где напиздела. — Про снег правда, — Лёшка мыслями был не в этом причудливом разговоре. Он был полностью поглощен чужими движениями. Тем, как на его слова голова подёрнулась верх, а в следующее мгновение упала — словно в шее перерезали нить и держаться ей стало не на чем. Она расхохоталась. Внезапно. Громко. Эхо отозвалось, превратив гаркающий смех в чудовищный скрежет несмазанной машины. Она разинула при смехе рот, обнажая зубы. Даже алые десны отливали глубокой синевой — словно мороз тёк в венах этой невозможной женщины. Лёшка понял, что впервые мысленно назвал её женщиной, всё более принимая и узнавая в ней человеческое. Нужна ли ей была помощь? — скорее всего, потому как он ни на секунду не поверил в слова о том, что она была здесь всегда. Люди исчезли. Она осталась. Осталась оторванной от связи с людьми — и потому, должно быть, такая невозможная. Но как предложить эту помощь, как заговорить о ней, Лёшка пока не знал. Он вообще плохо пока понимал, о чём ему стоило заговаривать. — Не угадал, — насмеявшись, ответила она, — снег я не ем, только пью. Топлёным. Возиться с генераторами мне неохота, считать звёзды… Для этого их надо хотя бы видеть. Понимаешь, да? А вот спячка… — она потянулась, широко зевнув. Майка задралась. От живота до рёбер под кожей подымалась пустота. В ней словно не осталось ни мяса, ни тем более жира — только воздух и чистый обглоданный скелет. Слова про спячку и звёзды, которые ещё нужно видеть, всклубили внутри Лёшки новые вопросы, которые он опять проглотил. Сомнения жглись и кипели внутри, смешиваясь в беспорядочный бульон, и должны были в один момент выкипеть через край. Он не понимал, что за немыслимую форму жизни видит перед собой — но пока сдерживался. Пока прятал вопросы за пазуху и наблюдал. — Какая спячка? — один всё-таки выронил. — Долгая, — неожиданно серьёзно выдохнула она, опустив руки в карманы комбинезона, — без неё на таких харчах долго не протянуть. Забираюсь туда, где холоднее всего, и засыпаю. Жаль, что мозг совершенно не выключается, постоянно снится какая-то дрянь… Но с этим ничего не поделать. Ты меня, кстати, и разбудил. — Когда? — Когда спустился. — Подож… — Лёшка оглянулся по сторонам, — ты… была прямо здесь? — Ага, — она кивнула и указала большим пальцем себе за спину, — вон в том углу, за баками горючего. Ты был слишком…тёплый. Рыжий и тёплый, призраки такими никогда не бывают. Сидел тут на табуретке, болтал сам с собой, как дальше спать-то? — Постой, — Лёшка окликнул её до того, как она продолжила говорить, — ты, получается видишь призраков? Она же наглухо… — Ну, — она пожала плечами и резко повернулась прямо лицом к нему, — я предпочитаю думать, что это всего лишь призраки. Так…спокойнее. Лёшка понял, что ему необходимо срочно выйти на воздух. Чтобы хоть ненадолго остаться в одиночестве и осознать, что именно с ним сейчас происходит. Чтобы… — Я схожу за чистым снегом для чая, — немного торопливо сказал он и отступил на шаг к лестнице. Ссутуленная фигура резко преобразилась. Она вытянулась струной — так, что стала выше его на полпальца. Подрагивающие пальцы стиснулись в кулаки. Тяжело и хрипло дыша, она шагнула вперед, наступая на него. Лёшка держал себя в руках, но и двинуться с места не решался. Она выглядела злой, зубы кромсали оттаявшие губы до крови. Лёшке на мгновение показалось, что капли крови были…синеватые. Она вжала его в стену, не коснувшись ни разу. Она сипела, подбирая слова. Под майкой вздымалась грудь, на шее пульсировали крупные вены. — Куда. Ты. Собрался? — последние звуки она прошипела. — Наверх, — как можно спокойнее выдохнул Лёшка. — Куда?! — тон снова резко изменился, выдав плохо спрятанный за злобой страх. — Наверх, — ещё спокойнее повторил Лёшка, отойдя от стены и подняв ногу на первую ступеньку, — соберу снег в кружки и вернусь. Кстати, дашь мне их? Здесь, конечно, остался лёд, — он кивнул на висевшие в дверном проёме сосульки, — но он весь пропитан пылью и чёрт знает чем. Ты же не собиралась его кипятить? — Нет, — глухо кивнула она, чуть понурив голову, — хорошо, иди тогда. Она не отдала кружки ему в руки — поставила на высокую ступень и отошла. Резкий перепад настроения испарился, несмотря на лёгкую апатичность, она вновь ободрилась. Лёшка взял кружки и торопливо поднялся к тяжёлой железной двери. Прежде чем выйти в коридор энергоблока, он несколько секунд наблюдал за слоняющейся внизу фигурой. Оставлять её здесь, возле своего рюкзака и ящиков, полных провианта, топлива и инструментов, было немного боязно. В принципе после внезапной вспышки оставлять её надолго ему показалось…нехорошим. Он уходил только за тем, чтобы убедиться в собственном здравомыслии, и чтобы… Чтобы, вернувшись обратно, проверить — не исчезнет ли.

***

Ты ушёл. Шаги поднялись вверх, становясь глуше, а после и вовсе затихли. Консервные банки приятно тяготят руки. Становятся одна на другую, успокаивают шум в ушах. Отвлекают. Немного уводят в сторону от главной мысли, которая нехорошо скребётся внутри. Вдыхаю, раздувая ноздри, дышу тёплым сухим воздухом котельной, дышу крепкой соляркой, дышу чем-то знакомым, но совсем непривычным. Кажется, что здесь раньше и было настолько тепло, настолько душно — и не знаю, почему так кажется. Каждый раз, когда топлю буржуйку, здесь куда прохладнее. В голове ворочается. Неприятно. Отчего-то ты говорил непредсказанно, нежданно, так, как я бы не смогла за тебя придумать. Хочется бросить сжатую в пальцах банку об стену, но сдерживаюсь. Ты можешь услышать стук оттуда. Можешь подумать, что я страшный псих, можешь испугаться и никогда оттуда, сверху, не вернуться… Глупости, никуда ты без рюкзака не уйдёшь. Открывала, смотрела, проверяла — там и инструменты, и разная походная мелочь. Ты вернёшься хотя бы за ним. Зажмуриваюсь. Вернёшься, если, конечно, ты не правдоподобная выдумка… Так паршиво от одной этой мысли… Не хочу, не хочу, чтобы тебя вдруг не стало, чтобы ты исчез, чтобы вокруг снова наступил холод, а главное — не хочу оказаться совсем свихнувшейся. Мне не может всё настолько мерещиться. Не должно, по крайней мере… Не должно, не должно, не должно! Ты тёплый и…рыжий. В самом деле рыжий. Жёлто-рыжее горячее пятно посреди сине-фиолетовой мерзлоты. Вернись. Забудь, что из меня снова полезла эта нервозная гадость, вернись — и говори, говори, говори со мной. Слушай меня. Говори-слушай-говори-выслушай… Мне нельзя подниматься наверх. Нельзя. Почему-то нельзя, но ты должен собрать этот сраный снег и спуститься сюда, ты должен вернуться, потому что если я тебя выдумала — ты должен сделать то, что мне так сильно нужно. Если же ты в самом деле пришёл… Не исчезнешь…ли?

***

Коридор меж блоков встретил его оттаивающими стенами и холодной водой на полу. Лёшка часто вдыхал, минуя комнату за комнатой, не видя ничего перед собой. Взгляд его был совершенно рассеян, а цвета кругом при этом казались насыщеннее и глубже обычного. В лёгких и горле кололось, внизу живота сделалось щекотно. Его подташнивало и вместе с тем сильно кружило голову. Лоб словно налился свинцом, но общее ощущение тела в пространстве напоминало взлет за штурвалом самолета. Лёшка захлёбывался адреналином. И мелко-мелко дрожал. Ему порой приходило на ум одно воспоминание из детства. Они с Матвеем поехали купаться на озеро, и пока брат соревновался сам собой в скорости, Лёшка доплыл до середины озера. От неожиданно ледяного ключа ему свело ногу, и не успев окрикнуть Матвея, Лёшка начал тонуть. Тонул он недолго — но то время ему показалось часами. Он медленно шел на дно, чувствуя, как холодит кожу и как короной всплывают вокруг головы волосы. Он смотрел на зелёное солнце сквозь воду и задыхался от восхищения. Он видел одну из самых красивых картин за всю жизнь — и спустя годы вспоминал тот случай с придыханием. После был выдернувший его Матвей, был крепкий подзатыльник и суровое ворчание. Но самое главное — был резко нахлынувший страх. Страх, сведший все мышцы в теле куда сильнее ледяного ключа. Лёшка, уже сидя на берегу, укутанный в полотенце, понял важную вещь. Понял, что мог утонуть по-настоящему. Мог захлебнуться и всплыть через неделю уродливым распухшим трупом. Он широко распахнутыми глазами смотрел на озеро и вполголоса извинялся перед Матвеем за собственную дурость. И с каким-то отчаянным смирением осознавал, что пережитое восхищение продолжило греть сердце. Спустя годы он помнил лишь факт того, что испугался. Сам страх стёрся из памяти. Восторг при виде зелёного солнца сквозь толщу воды был высечен в ней навечно. Так было и после. Он боялся страшных вещей — и оттого они вызывали в нём неподдельную радость. Пробуждали восторг, причудливый и другим людям совсем непонятный. Скорее даже отталкивающий. Лёшка знал это. Понял за прожитые годы. И не умел — не хотел — с этим бороться. Знал, что именно жёгшая сердце мечта, сакральный страх перед неизвестным и вероятно страшным привели его на Северный полюс. У Лёшки восхищение всегда предшествовало страху. И запоминалось гораздо сильнее. Он медленно шел обратно. Руки, державшие полные снега кружки, немного подрагивали. Только теперь испуг пробрал его до самого нутра. Лёшка шёл, нахмурившись и стиснув в плотную линию губы, шёл и напряжённо думал. Осознавал, что если бы у неё под рукой оказалось что-то острое — необязательно нож, хватило бы, должно быть, крышки от консервной банки — то оно могло вонзиться ему в плечо или шею. Осознавал, что повстречал там, внизу, нечто совершенно необъяснимое. Нечто, которое должно пугать. Нечто, от которого следовало бы бежать прочь — или наставить пистолет и выпытать любые сведения. Он знал, что не достанет пистолет. Скорее всего, он бы заломал ей руки в два счета, учитывая, какая она худая и наверняка истощенная… Пускай она немногим выше, но в таком состоянии ему точно не противник. Только и причинять боль он ей не собирался. Лёшка остановился возле поворота в коридор, что вёл в жилой блок, к каютам полярников. Стоило бы перенести туда ящики — или чёрт с ними, ящиками, остаться бы здесь и не спускаться в котельную до составления чёткого плана действий. Она напугала его кражей рюкзака, множеством странностей вроде неясной терпимости к холоду и вспышкой гнева. Она вызывала столько вопросов, что он не знал, какой бы задал первым. Именно поэтому Лёшка аккуратно перехватил кружки одной рукой и толкнул железную дверь. Она была тайной. И его тянуло туда, вниз, к жёлтому свету фонаря и густой темноте вокруг. К беспросветным чёрным дырам и тому мириаду загадок, которые необходимо было в ней разгадать. Чтобы снова выпасть из реальности — затем перетрястись, быть может, от хватающего за горло страха — и вновь захлебнуться адреналином. Чтобы снова почувствовать себя настоящим и живым. Чтобы быть живым — потому что Лёшка, с детства своими нелепостями проклятый Лёшка, жил лишь в такие невыносимые для остальных мгновения. Он проморгался, привыкая к полумраку и желтизне фонаря. Тот показался ему на секунду шаром зелёного солнца. Она подняла голову. — О, вернулся-таки. Неси уже, я чай хочу. Серьёзно. Не исчезла. Не исчез.