Госпожа стихотворица

      Фильма удаётся на славу: Олег почти с мистическим благоговением прожигает взором серым каждый кадр, затаив дыхание. А когда экран темнеет, он закатывает к небу глаза, как всегда делает, когда его настигает пик при соитии, мощнейший оргазм, выдающий такие умопомрачительные финальные аккорды, что человек, понимающий искусство кино, должен немедленно умерить гордыню и уступить место слабому обычному зрителю. Олег взгляда оторвать не может от перемыленной пока что плёнки, где Дима изображён сначала в чёрном пуританском платье, скромницу благочестивую из себя корча, а потом он — внезапно нагой, так мало этого им, ведь ясно становится зрителю, что Деметра — ни капли не Деметра... И ведь как же братьям Шепсам тогда улыбнулась удача, когда они урвали этого мальчишку с самой Лиговки, в приторно-красный галстук облачённого, с липкостью губ и смоляным блеском волос урвали, увезли, можно сказать, никому не нужного! Было чем гордиться. Саша его выкупил потом у хозяина публичного дома — этот несчастный мальчик считался даже не просто пропащим, от которого хозяин избавиться никак не мог, ведь Дмитрий, по его словам, изъявлял крайнюю расторопность, понятливость, и не было якобы услуги, которую он не мог бы оказать. Шепсы в тот день переглянулись презрительно: то, что мальчишку сношают все и он абсолютно не сопротивляется, не значит, что он податлив. Но этого они про себя не сказали — в общении с этими детьми нужны были кнут и пряник, говорил хозяин, раньше в России было всё по-другому, а сейчас всё сыплется. Скольких господ осчастливил он с помощью этого дитяти! Шепсы кривились: раньше было лучше! Нет, раньше было хуже! Да и сейчас полный раздор — на Лиговке можно было увидеть не только девушек и юношей, но и совсем детей, — что, может быть, было своего рода обратной стороной человеческой свободы, этой почти абсолютной свободы, ведь чтобы познать её, достаточно было много дней провести среди трущобных детей. Шепсы после того дня лишь сильнее возненавидели высокие речи властей о морали, нравственности и духовности: Саша кровью плевался, читая газету, пока Олег трепетно, словно с куклы фарфоровой, снимал с Димы красный лиговский платок. Большего позора для страны не придумаешь. И виноват в этом только он, этот бездарный, непрофессиональный режиссёр по кличке Император. — Боже мой, как мы низко пали... — смеётся Саша надорванно, облокотившись о столик, где лежит проявляющаяся плёнка. — Но это падение было головокружительным! Шепсы признают: они давно пали, очень давно, гораздо ниже, чем могли представить себе. У них есть отныне всё — деньги, любовь, признание, и плевать им на осуждения всего мира. Их любовь к комфорту стала священной, нет, священным вожделением стало сексуальное наслаждение, наркотик, похоть и секс, катализатором их общества стала магия денег, рынка, предложения и спроса, ведь из второго паноптикально, сквозь створки смыкающихся ценников рождалось первое, рождалось новое искусство. А власть, церковь и деньги соединились в одно гнилое змеиное тело, и оно было даже более мерзким и отвратительным, чем прелестные карточки с обнажёнными дамами по мнению благочестивых кумушек. Олег же молиться на эти карточки готов, он каждую даму снимал прежде трепетно, фиксируя на плёнку каждый изгиб, каждую ямку, каждый дрожащий очерк груди. До слёз умилён он был — и завидовал тем, у кого на тёмном глянце так цвели глянцевые женщины, но вскоре и сам таким стал. Но время прошло — он уже не так сильно смаковал на любительской плёночке незнакомое женское тело — он обожал своего лиговского мальчика. Они настолько сплелись душами, настолько были друг в друге равны, Олег стал узнавать в Сашиных высокопарных диалогах свои мысли, чувства и чувства Димы. Но дамы на карточках приносили стабильный доход — от их прелестной голой груди шёл слоёный ароматный дух, сладостный, хотя и возбуждающий, они не требовали ничего взамен, только такой же сладкой любви, ласки и внимания. На их впалый живот с очаровательной тёмной впадинкой пупка спускали семя перезрелые судари, которых жёны уже не удовлетворяли, эти маленькие бюсты, тонкие, почти мальчишеские руки, стройные ноги — они были слишком хрупкими, чтобы можно хранить их здесь, на этой плёнке, ныне покрытой струпьями плесени. Богатые платили братьям Шепсам прилично, больше, конечно, ему, Олегу, несопоставимо с Сашей — а Дима, в свою очередь, купался в этих ласках от них обоих, держась только на своих неземных связях с миром, взятом в ощущении только им одним. Конечно, внутри этого вознесённого над землёй мира нет никого, кто был бы так близок к тебе, который любит тебя и дарит такой сладкий и острый экстаз, никого нет. Нет Бога. Есть лишь Дьявол.       Они собираются поехать к Марианне, на очередной блистательный её поэтический вечер, втроём поехать, взять с собой Диму. Чтобы он блеснул в свете собою, своей презренной, горькой красотой, своею болезненной стыдливостью — пусть посмотрит на богатых, увидит, наконец, подлинное богатство. Братья Шепсы не боятся щегольнуть своей извращённостью — они одевают Диму в изысканное чёрное платье, украшают его тёмные волосы чёрными же гвоздиками — красиво и аккуратно, совсем как манекен восковой, сделанный по последнему слову моды. Дима не сопротивляется, держится очень прямо, ведёт себя неестественно, его всегда напряжённое лицо почти ничего не выражает, оно почти всегда равнодушно, кажется тупым, каменным, но на самом деле оно способно даже на сострадание. — Надеюсь собрать наше бесхитростное общество в салоне у Марианны, — Саша бросает брату многозначительный взгляд, полный готовности к буйному веселью. — А то эти монархисты всё говорят о каких-то там идеалах, и скоро о свободе можно будет забыть. Для вас же это может оказаться опасным. Черносотенцы совсем обнаглели, их оргии уже начались, посещают какие-то сомнительные православные подворотни... — И то верно, — вторит ему Олег, глядя на напряжённое и красивое Димино лицо, — давно пора положить этому конец. Пусть бы они там себе в своих рядах, а мы бы здесь у себя. Так нет же! Одна революция за другой, подумать только! Это всё ваши бизнесмены со своей свободой капитала, правительство, сборище хлюпиков... Саша затыкает его изящным жестом красивой руки, надевает шляпу и первым спешит к карете, Олег вслед за ним под руку выводит Диму, точь-в-точь даму в вуали, шествующую на свою карнавальную ночь. Все трое едут несколько торопливо, ведь Марианна совершенно не терпит опозданий, а своим сегодняшним выходом она попытается поставить всех на место, завлечь, восхитить их. Олег видит: лица брата неразличимы в полумраке кареты — укутались, будто это маскировка, та самая духовная шёлковая тряпица, которую они создают на выходе из социальных сетей, прячась под тонкой вуалью своих изощрённых культурных подделок, любимых фальшивок и диверсий. Прошёл слух, что в салоне Марианны представят кого-то новенького, возможно, даже кандидата в их бесхитростное общество. Поняв, что к чему, через секунду Олег понимает и причину этого возбуждения, которое горит на Сашином лице — она выйдет к ним, это можно только предположить. Какая утончённость, какая утончённость! До такой степени дать понять всем и каждому — этот вечер я посвящаю нашему беспределу! Но даже такое позволительно для женской натуры — для тонкой и изнеженной. Всем ясно, чего стоит этой дамочке та степень утончённости, которая позволяет ей так глубоко прятать лицо под вуалью. Ей ведь приходится самой придумывать свои инструменты, собственные программы, поэтические жесты, высекать и править из себя новую женщину. А карета всё едет, рассекает летнюю столицу, минует скверы, улицы — всё дальше от этих лживых политических перегородок. Лёгкий дух весны витает в воздухе — мелькают цветущие липы и тополя, сереют силуэты новых и старых особняков. Скоро они подъедут к салону, потом к золочёному дому Марианны, где их ждут поэты, певцы и художники, люди с тёмными сердцами и душами. Там будет роскошно и красиво — но Олег вовсе не уверен в том, как пойдёт этот ужин — так уж устроен этот мир. Здесь всё зыбко и обманчиво, все так взаимосвязаны, такие прочные. Прожекторы на высоких шестах, дымчатые доспехи на стенах, стальные цветы на бордюрах, яркие ткани на окнах — даже нечто красивое и восхитительное, существующее на одной лишь тонкой паутинке, висит на всех этих паутинках, имеет в своей основе всего лишь социальный паралич, продление эгоцентризма — только нет паутинки никакой, из-за чего сразу же становится так страшно, так жутко. Серьёзно, будет даже холодно и неуютно, если задуматься. Потому что эти мерцающие глаза, блестящие золотые маски, эти руки в чёрном, красивые и изящные лица — лишь слабые тени той самой причины, того самого страха, который пронизывает всё вокруг. Олег в нетерпении ждёт, когда же покажутся огни петербургских ночей. Уже скоро — салон будет совсем близко, надо только чуть-чуть потерпеть. Но вот он видит его — большой фонарь, деревья и крышу дома напротив. Значит, приехали. Вот он, Екатерининский славный канал. Они втроём проходят к дверям, показывают швейцару приглашения. Дима нем, точно морская дева сказочная, тело его напрягается под напором невидимых энергий, словно отталкивает их от себя, делает холодное и каменное, бесчувственное и презрительное — чтобы на лице не появилось ни одного чувства. Словно актриса, погружённая в свои грёзы. Есть мужчины, которые в юности бывают похожими на ангелов, хоть и кажутся при этом очень совершенными. Их пропускают в зал, где уже вовсю пьют, беседуют, играют в карты. Официанты в белых перчатках разливают шампанское, звучат голоса, видно накрашенных дам, ярко сияют цветы. Запах духов и цветов, густой и вязкий, буквально заливает Олега — от него почти невозможно уйти. Голова сразу становится пустой и ясной, замолкают мысли, пропадает досада на брата, он становится одно целое с этим миром, слышит и видит всё, видит самого себя — вот только не из прошлого, совсем из будущего. А потом появляется она — Марианна. Блистательная в переливах роскошного платья, обременённая огненным всполохом волос, она выплывает из полутьмы зала, останавливается на пороге, обводит глазами помещение и направляется к одному из столиков, за которым сидят поэты. Столкнувшись с ней взглядом, те затихают. Олег жаждет поскорее оказаться на свету, но Саша останавливает его взглядом — молчи, мол, и иди сюда. Взгляд его выразителен и твёрд. Опять, думает Олег. Может, у него всё ещё впереди. Возможно, звёзды ещё сиять будут. — Мой юный друг, — говорит она одному из поэтов, касаясь его плеча, обращается к остальным поэтам: — Скажите же нам, какие вопросы не дают вам покоя, мучают вас, ссорят с жизнью? Что вас мучает? Какие тайны вы стремитесь сохранить? Почему вы ищете тайного убежища в своих поэтических исканиях? Ответьте же на этот, может быть, главный вопрос, ради которого я вышла сегодня к вам!   — Ах, вам бы такие вопросы! — отвечает с улыбкой один из них, маленький, щуплый мужчина с румянцем на скулах и безумными глазами. — Впрочем, почему бы и нет? Право же, скорее бы прибыл тот особый гость... В словах поэзии я кое-как сам себе пишу будущее, которого мне не суждено увидеть — разве что при жизни. Мне не хочется хоронить моих героев, дорогая Марианна, потому что они могут понадобиться живым. Они нужны мне в настоящем, ведь оно наступает так быстро, стоит лишь сделать шаг вперёд. Смею надеяться, господа, с вашей стороны будет это самое будущее не просто искренне выслушать, а понять и полюбить — это для меня главное. От такой пылкой речи он устаёт, ему аплодируют. Он чуть смущён, другие поэты смеются. Марианна берёт его под руку и ведёт к столику, говорит что-то шутливое, обращаясь к другим поэтическим звёздам, указывая на него, в то время как он стоит — бледный, растерянный и испуганный, глядя перед собой. Многие смеются, многие отводят глаза. Этот страх овладевает Олегом с самого начала, шепчет тонким голосом внутри. Саша говорит: *«Всё будет хорошо, пойдём»*. За ужином они сидят рядом с Марианной. Поэты всё время смотрят на них — то на неё, то в их сторону, переглядываются, усмехаются. Среди трапезничающихся Олег видит и неофита в их бесхитростном обществе — Габриэль Юрьевич, певец разложения и трупных пятен. Олег помнит: именно ему брат отдал амулеты, ведь в нём пробудились силы медиума. Габриэль Юрьевич едва не потерял сознание в церкви, об этом Саша рассказал. С неофитами такое бывает частенько, они преувеличивают свои чувства и ощущения, ещё не совсем понимают, что правда, а что игра буйного воображения. На распознавание своих истинных чувств нужны месяцы, нет, годы практики. Такие люди становятся очень интересны — их особенно привлекает магия, ибо она единственная разрешает болезненные и неприятные для них вопросы. Причём, конечно, Габриэль Юрьевич в письме-ответе на приглашение уверял, будто мучается чем-то духовным, однако, как Олег понимает, на самом деле он просто сторонится людей и встречается с ними только в состоянии экстаза. Как сегодня: видимо, впал в транс и запутался в собственных чувствах. Олегу хорошо знакомы подобные состояния, так что он не удивлён, когда Габриэль Юрьевич замечает его, смотрит с брезгливым любопытством — словно вампир, который видит бедного заблудившегося человека, впервые столкнувшегося с вампирской сутью. Потом, видимо устыдившись, отводит глаза — наверное, вспоминает, чем кончил несколько дней назад. Сорванным сеансом.       После лёгкого ужина Марианна соизволит открыть поэтический вечер, и начинает его кто-то уже порядком намарафеченная: Гиппиус, конечно же! Огненно-рыжая, в платье с поясом, открыто смотрит на гостей в лорнет. Ею восхищаются судари, сударыни ненавидят и дразнят безумицей, упоминая при том, похоже, Достоевского. Тот, по мнению большинства, сделал из безумия и мистицизма величайший символ нашего времени. — Это произведение я посвящаю одному моему другу, — вдохновенно вещает она. Впрочем, по её поэтической иерархии стихи выше, чем у кого бы то ни было здесь — такая же непристойная перфекта, несколько строчек, несомненно достойных восторга. — Без оправданья. Она драматическую паузу выдерживает, словно ожидая одобрения, после чего начинает декламировать, пылко, чётко, с расстановкой:

Нет, никогда не примирюсь.

Верны мои проклятья.

Я не прощу, я не сорвусь

В железные объятья.

Как все, пойду, умру, убью,

Как все — себя разрушу,

Но оправданием — свою

Не запятнаю душу.

В последний час, во тьме, в огне,

Пусть сердце не забудет:

Нет оправдания войне!

И никогда не будет.

И если это Божья длань —

Кровавая дорога —

Мой дух пойдет и с Ним на брань,

Восстанет и на Бога.

Зал тонет в аплодисментах, похвале, вокруг Зинаиды Николаевны расцветает пылкая шокироующая разнузданность, мистический эротизм которой так подчёркнут облегающим платьем с рюшами и оборками. Рука Олега задерживается на локте Марианны дольше, дольше обыкновенного, дольше секунды. Его лицо по-прежнему бесстрастно, но всё же — буквально на миг, всего на одну секунду, заметную только Саше, заглянувшему в глаза, чтобы понять — он понимает, что этот вечер тоже будет особенным. Далее декламирует Габриэль Юрьевич. Выходит он, как всегда, весь словно на изломе, одновременно и мужественно отважен, и женственно изящен. Сколько Олег себя помнит, ему всегда нравился такой типаж — сидящий рядом Дима как полное подтверждение. — На этот раз приношу глубокие извинения за короткую программу, — Габриэль Юрьевич обводит глазами публику. — Я бы хотел поблагодарить лично вас, Александр, — Олег, что взгляд на поэт на брата его устремляет. — Вы даже не представляете, насколько мне это важно… А впрочем... Только здесь грань этого типажа другая — если Дима в женском платье выглядит скорее дико, что и надо для фильмы, то у Габриэля Юрьевича внешность откровенно мистическая, он женственен, но женственен зловеще. Такого в дамское платье вырядишь, не поймёшь, кто таков. Габриэль Юрьевич, даже горла не прочищая, вмиг обращается в нечто потустороннее, вещая щагробным высоким голосом:

В предрассветный омут полутьмы

Солнце опускается кроваво.

Из костей моих воскреснет дьявол,

Пир устроит посреди чумы.

Над истлевшим гробовым фасадом

Изойдёт погибшая луна,

И в тиши заплачет сатана,

Опоивший рай смертельным ядом.

Ему тоже аплодируют, только шёпотом. Олег с Димой тоже поднимаются на ноги и, в такт стихотворению стуча вилкой о стакан, начинают трясти плечами, словно в ритуальном танце. Габриэль Юрьевич похвал не ждёт — Олег Олегович понимает, что это стихотворение написано как раз под влиянием случая в церкви, и «поблажек» ему не светит. И правда, двусмысленность положения ничуть не умаляет, а, наоборот, нагнетает экзальтацию. Странным образом кажется, будто сердце ушло в грудную клетку, задыхаясь от странного волнения, которое написано на лицах. Габриэль Юрьевич со сцены сходит, бледный смертельно, словно всё заново пережил, Тщательно огибая диваны, словно сомнамбула, срывает с бутылки крышку, начинает пить прямо из горлышка. Никто не возражает. Все тоже пьют: льётся рекою отравленно-зеленою абсент, катятся по полу стаканы, вздрагивают от порывов ветра тюлевые шторы.       Но идиллию поэтического вечера нарушает некто совершенно развязный, кого в узких кругах, среди которых и братья Шепс, знают как господина Череватого. Собою он, в общем-то, хорош и явно этим пользуется, а если прибавить к этому его поведение эпатажное, становится совершенно понятно, почему на него и юноши, и девушки заглядываются. Ростом Череватый высок, под полтора аршина, жилист, обладает также небольшой бородкой и густыми тёмными бровями, что и без того выразительный взгляд карих глаз подчёркивают. На шее у него татуировка по левую сторону, и ходят слухи, что господин Череватый в юные годы не то матросом был, не то в тюрьме сидел. Вообще его появление — всегда пересуды разные, шепотки и слухи. Вот и сейчас — Олег Олегович явственно видит россыпь белых кокаиновых веснушек под носом — Владислав Геннадьевич, отпетый гуляка и дуэлянт, пытается веселья найти, подсаживается то к дамам, то к сударям, шутит, заигрывает. Веселится общество, особенно общество стихотворцев — вид у молодых людей счастливый. К удовольствию присутствующих, господин Череватый является именно из компании таких вот молодых господ, соединяющих в себе разнонаправленные качества Только Олегу Олеговичу не по себе несколько — он на своём месте, из-за чего от выпитого, и пока единственного — чуть кружится голова. Сходя со стула, негромко говорит он немому Диме: *«Габриэль Юрьевич успел нам так мало сказать»*. Дима, кажется не понимает вопроса, смотрит на то место, где только что стоял Габриэль, потом обводит взглядом публику и улыбается. Примерно в таком же состоянии пребывает ещё несколько человек, да и остальной зал тоже. Господин Череватый занимает место среди поэтов, подмигивает всем сразу, пьёт абсент и начинает декламировать размашисто едкую, хлёсткую пародию понятно на кого:

И я такая добрая,

Влюблюсь — так присосусь.

Как ласковая кобра я,

Ласкаясь, обовьюсь.

Зинаида Николаевна нахала откровенно в лорнет рассматривает, ногою тонкою качает, посмеивается. Из публики, однако, видно, какое любопытство она испытывает — всем же любопытно, о чём поэтесса будет читать в ответ. — Может быть, вы почитаете, мадам? Мы всё просим-просим, — вопрошает Череватый, развалившись вальяжно, как кот на жёрдочке. У него наглый взгляд и нахальная улыбка, она так и просятся на морду. Как бы там ни было, мадам Гиппиус плывущей походкой проходит по залу и, делая воздушно-неземные пассы руками в пене белых кружев, на ходу буквально складывает, почти шансонетку:

Углём круги начерчу,

Надушусь я серою,

К другу сердца подскачу

Сколопендрой серою.

Череватый выбрасывает ей ответ едко, точно выстрел:

И опять сожму, сомну,

Винт медлительный ввинчу,

Буду грызть, пока хочу,

Я верна — не обману.

Госпожа Гиппиус смеётся:

Плоть усталую взбодрю,

Взвизгну драной кошкою.

Заползу к тебе в ноздрю

Я сороконожкою.

Видит она, что Череватый наповал сражён, и выдаёт три контрольных:

Вся в мистической волшбе,

Знойным оком хлопая,

Буду ластиться к тебе,

Словно антилопа я.

Я свершений не терплю,

Я люблю — возможности.

Всех иглой своей колю

Без предосторожности.

Винт зелёный в глаз ввинчу

Под извив мелодии.

На себя сама строчу

Злейшие пародии…

Публика тонет, братья Шепсы хватаются за волосы, Габриэль Юрьевич ладонь в лоб впечатывает именно от действий Череватого самого, смеётся, оглядывается вокруг, кривит губы в ухмылке. Марианна хохочет тихо, глядя на поэта, от взгляда её в душе возникает непереносимый жар — жар тот, который обыкновенно называют пороком. Олег видит, как в Диме его лиговская натура просыпается, хоть и нет красного платка. Взглядом тот кричит: люби меня, я весь тебе близок! Только в словах более грубых и острых, какими его бранили на Лиговке прежде, этого кокаинета с выкрашенными губами. От смеси самых худших страстей — желчи и зависти, рвоты и яда, желеобразного яда и кровавой пульпы — шагнуть на скользкую тропинку и получить лист чистой белой бумаги… Но больше Дмитрий Матвеев любить никого не может. Юноши-поэты всё для того и затеяли, чтобы послушать мадам, словно только этого и ждали. Дамы уже мечтают о прекрасных белых глазах, чистых руках и подвижных губах. Господин Череватый не унимает дуэли поэтической, взор свой пристальный глаз почти чёрных обращает на Габриэля Юрьевича, в их тёмном взгляде заключена завораживающая сила. — О, кого я вижу! — вкрадчиво говорит Череватый. — Я о вас слышал: вы певец смерти и юный эклектик. Чего же хочет ваш ребяческий дар, позвольте узнать? Вы не из той ли стаи сохнущих по смерти поэтов, где сам Бальмонт пишет о роковых переливах своих голосовых связок? Габриэль Юрьевич, похожий на траурного театрала с выкрашенными глазами, сильно бледнеет. Лицо его дёргается в неком конвульсивном спазме. Он обхватывает себя руками и тихо что-то про себя говорит. Олег Олегович не слышит, что, но догадывается, о чём. — Быть может, вы предложите что-то получше? — Габриэль Юрьевич вскидывает голову, не боясь растрепать угольные локоны. — Есть у меня мыслишка, которая надолго затмит ваши неумелые вирши, — господин Череватый смотрит вдаль, на цитрусовые деревья, цветущие на закате и радующие глаз оттенками золотого и синего. Тяжёлый воздух отдаёт гвоздикой, разлитым вином, табаком и кофе. — Я не гоняюсь за похвалой и аплодисментами, — Габриэль Юрьевич небрежно махает рукой. — Вы мне не критик. Вы хоть и взрослый человек, но пока в душе ребёнок. Вот через сто лет сойдёте на пенсию и тогда попробуйте упражняться со мной в остроумии. Марианна вмиг выходит на середину зала, между Габриэлем и Владиславом становится, хоть и отделяет их приличное расстояние. Колышется шёлк платья, пламенем вьётся всполох волос: — Господа, господа! Напомню вам правила дуэли: каждый выстрел — не более чем одно четверостишье. В предыдущем сражении победа однозначно за мадам Гиппиус. Браво! Зинаида Николаевна плечами передёргивает торжествующе и усаживается на диван — наблюдать. Марианна же приглашает: — Господа дуэлянты, пожмите друг другу руки! Габриэль и Владислав друг другу навстречу идут, чеканя шаг. В глазах обоих горит решимость, Олег явственно её видит. Он просит тёмные силы, чтобы победил неофит их бесхитростного общества, ведь иначе и быть не может, ведь Габриэль Юрьевич, несомненно, талантлив. Дима же, сидящий рядом, по виду совсем расплывается, глядя на Владислава Геннадьевича. Сущность лиговской шлюхи просачивается сквозь дамское платье и вуаль, Олегу мерзко становится. Габриэль Юрьевич и Владислав Геннадьевич руки друг другу жмут крепко, твёрдо, на белых лицах обоих — жестокие улыбки. Олег накладывает Череватому порчу на проигрыш, хоть это и не требуется. Череватый собою бахвалится, но стихов его ещё никто в салоне не слышал. Они отходят друг от друга на безупречные десять шагов, готовые сполна расстрелять друг друга строфами. Владислав Геннадьевич нелепого пафоса полон, пытается символистам подражать, получается скверно:

Рухнет небо цинковой плитою,

И пустотою мир накроет мрак.

Течёт по венам едкий аммиак,

Меня пронзая грустью гробовою.

Габриэль Юрьевич смеётся убито:

Кровоточа вином и парафином

И исходя нетленьем богохульств,

Погибну я от смертоносных пуль,

Отравленных колючим кокаином.

Череватый шах поэтический делает, нанеся попутно оскорбление всему салону:

Поэзия мертва, как я,

Трепещет тихо трупным ядом

И в соке трупного гнилья

Исходит бледным звездопадом.

Габриэль Юрьевич разбивает весь пессимизм под грохот аплодисментов:

Но верю я: наступит час,

И лучезарное мерцанье,

Как золотой иконостас,

Прервёт посмертные страданья.

Владислав Геннадьевич парирует хищно, в нём пламя горит, не ему понимать, когда поэзия мертва:

И я воскресну в тот же миг

Движеньем тела воскового

И зная: ныне я двулик

Обличьем упыря ночного.

Олег понимает: то есть дуэль не ради победы, а ради бахвальства, потому что смерть, кроме эстетического наслаждения, никак не компенсирует потери. Он очень хорошо знает, что ещё раз переживать подобное невозможно, и вся энергия, которую декаденты растрачивают на бессмысленные спектакли, превращается в гробы, тумбы, венки и мозаику. И кстати, любая рифма отражает самое главное — является отражением состояния души и чувства и строго соотносится с ритуалом — как, например, топонимическое строительство отражает бедность мысли и идиотизм бытия. Снова ничья, ведь нельзя признать, у кого стихи лучше — нет победителей, нет проигравших, идёт больше красивых слов, чем реальных побед. Олег замечает — Дима около него совсем в мякоть расплылся, сполз с него весь лоск, обнажена сущность лиговская, платка того проклятущего не хватает. Дима, этот немой кокаинет готов отдаться. Неважно, кому — лишь бы отдаться. Олег тут же понимает, кому именно. Этому наглецу Череватому. Тот после дуэли с использованием выражений высокой русской словесности как раз к братьям Шепсам и подсаживается, заливает, так сказать, раны-гнойники, приправляет разговором, сигаретку требует. У Олега уже ноги гудят — а Дима как ни в чём не бывало: наклоняется к Череватому, папироску немым жестом предлагает и опять руку возвращает на столик. — Ну и дама у вас, — говорит Череватый. — Хороша! Но это если посмотреть сзади. А вот с двух сторон ещё более хороша. Такой профиль по контуру смотреть — глаза разбегаются. Олег немного подвигает кресло, чтобы его колени были вровень с ногами Череватого, тот как-то странно изгибается в ответ, но руку с колена снимает и в сторону Олега отводит, несмотря на страшный взгляд того. Молчат. Чёрт его знает что. Выгнать бы его из салона, думает Олег. Габриэль Юрьевич уходит тем временем куда-то к выпивке, наливает себе абсента и пропадает. Глаза Димы под длинными, тщательно намазанными чёрным тушью ресницами кажутся очень пронзительными. Олегу не по себе. — Знакомьтесь, Деметра, — отвечает заместо него Саша, сидевший до этого молча, на брата глядя, — играет что-то в манере, понятной только этим двоим, никогда не переспрашивает даже, всегда отвечает, словно заученный текст репетирует. — Утончённа, сдержанна, никакого пафоса. Череватый — вот подлый смех, вот подлый обман! — целует Диме руку, тот в ворохе дамских вуалей вообще не может различить, кто перед ним, но от прикосновения этого Олег плечом чувствует, как Диму словно током бьёт. Лиговская натура его никуда не делась, как был он проститутом, так им и остался, его стихия — интриги, изобретательность, изысканность. Вот только теперь эта самая изысканная утончённость делает его ещё гаже. — Что ж, — говорит Череватый. — Я тоже не прочь с ней познакомиться… и прошу вас о том же. Как я понял, беседа наша сегодня не будет долгой? Я через десять минут верну вашу даму. Перед тем, разумеется, извинюсь. Всего наилучшего. Он Диму под руку уводит. Музыка звучит. Гулко дышит в плечи шорох портьеры. Олег не знает теперь, куда себя деть — то ли пойти помочь Саше убрать пепельницу, то попросить его принести что покрепче. Дима. Что он творит, дьявол его побери. Зачем было его провоцирующее бесстыдство демонстрировать? Олег не понимает. Вместе с Сашей и подсевшей к ним Марианной он пьёт нервно, мажется сладкими духами и почему-то слушает разговор о настройке рояля — Саша что хочет, туда и ставит, Марианна сразу притихает, машинально приглаживает волосы и улыбается, только иногда взгляд колдовских глаз бросает в Сашину сторону. Дима, Дима, Дима... С его натурой за ним нужен глаз да глаз, любой финт отколет, стоит сделать ему знак. Не юноша, развратник, ещё один продавшийся за деньги чернокнижник. С первой встречи их Череватый узнает от Димы всё, до самых интимных подробностей, с первой же встречи превращается во врага. Через неделю жди смертного приговора. Дуэль. Голоса из зала долетают плохо, тут ещё шум с балкона мешает, перекрывает музыку. Габриэль Юрьевич к ним подсаживается, наливает себе. Глаза густо вычернены, губы тонкие, сухие. Сигары крошит жадно, ни одной не держит. На Сашу смотрит, а взгляд не в его сторону — вбок переводит и по Марианне как бы скользит — глянет, потом направо, налево, остановится, глянёт опять. Тяжело на сердце у Олега, право слово. — Я, кажется… — говорит Саша. — Да-да! Вы говорили что? Про музыку и про настройку рояля... А я вот о чём подумал: а не пригласить ли нам господина Череватого на танец с нашей дамой в качестве ответного жеста вежливости?..  — Да, — говорит Марианна. Она смотрит на Олега и улыбается ему одними губами; он чувствует себя неловко под её взглядом, как будто она его раздевает… Но что делать? Он встаёт: «Прошу меня простить». Он идёт по залу, глазами Диму выискивая, и находит. Дима вместе с Череватым сидит, пьёт, рука Владислава Геннадьевича бесстыдно на колене у Димы лежит, томно так лежит. Улыбается ему Дима приветливо, встаёт. И тогда Олег, наконец, видит в глазах Диминых победную издёвку, понимает её значение, взглядом понимает и тут же видит то, чего по-прежнему не замечал. Дима. Чёртов ты блудник. — Простите, но нам пора, — цедит Олег сквозь зубы. Диму он уводит прочь, грубо, за руку, вцепляясь ногтями до кровавых полумесяцей под чёрной тканью. Боковым зрением он видит спешно прощающегося с гостями Сашу, который уже их обоих нагоняет. Олег уже не помнит, как они добираются до Фонтанки. Он помнит лишь чужую руку на Димином колене.