Госпожа стихотворица

      Только скандала квартире на Фонтанке избежать удаётся, ведь Олег ещё по пути довольно быстро остывает, а Саша его даже не спрашивает о таком яростном порыве уехать с поэтического вечера. Все трое быстро укладываются спать, уже хмельные порядком. Олегу видятся демоны крылорогие, ревущие в его собственный адрес: «На скалах на скальных говоры носят и листвою золотой по ветру летят...» Олег не понимает. Вокруг него летают какие-то чёрные птицы, которых он тоже не может разглядеть. Потом над ним появляется веяние ветра, и слышится рык, в котором слышатся слова: это ад, Эркюль-Эркель, гибель, очередь за мной. Олег отмахивается от этих слов, но ему слышится ответная ярость: «…на кривой черкесской тропинке век наш длится, настоящий огнь до конца не погас… Выдерни чеку — он отдастся…» Последняя фраза проносится мимо, как хлопанье несмазанных дверных петель. Он видит Сашу, стоящего с револьвером у двери и глядящего в темноту: он держит Браунинг на изготовке и уже начинает насвистывать весёлый мотивчик, его светлая кожа горит от возбуждения, изо рта вылетает тихое «ах, чёрт возьми», и он стреляет в воздух. Олег в ужасе кидается прочь, скатывается по лестнице и летит вниз, мимо пляшущих огненных свечей, распевающих какую-то, не особо понятную, воинственную песню, крики, женский визг, гром оркестра, разбитые стёкла, окрики и свист, выстрел, ещё один… И посреди этого сатанинского пира — Дима. Красный платок с Лиговки видится Олегу стекающей кровью из перекушенного, перегрызенного горла, платье дамское видится отвратительно пошлым и вульгарным, удивительно напоминающим бязевый халат, залитый кровью. «Это я, Дима», — шепчет в отчаянии Олег, опускается рядом и смотрит, смотрит… Куда там! Всё перемешалось. Пить хочется во сне брусничной крови страсть как, испить бы, да неоткуда. Пригласить бы к себе какую простушку, снять её в фильме, а потом крови из неё испить, пока жажда не уймётся. Только Олег понимает: это идёт в противоречие с их нынешними идеалами, почти революционными. Олег с братом хочет устроить революцию, смести чёртов царизм, ведь понимает — старый мир прогнил до основания. Он видит полыхающее вокруг Димы безумие, этот излом пресловутого fin de siecle – призрак огнедышашей льдины, которая уже не таит под собою бетонные берега, но продолжает торчать за миг до конца, подобно стенобитному тарану. Олегу впору бы кричать, хоть его никто не слышит. Но нет, он продолжает. Для него это не выход, это разрывающий сердце звук, призванный пробудить народ от чар забвения. И в самый последний момент он, сам того не заметив, начинает выкрикивать слова песни в такт музыке. Ему становится легче. Ветер вздымает пыль на дорожном полотне, и вдруг с неба падает жёлтый лист.       Олег просыпается. Он словно под наркотическим кумаром, в глазах у него бьётся кровь, жажда дерёт грудь невыносимо. Кажется, он знает, как и где ему достать кровь. Оттуда же, из той же дыры, откуда они с Сашей достали Диму. Он одевается еле-еле, словно действительно с кожи его ещё не испарился очередной след морфийного полёта. Пуговицы в пальцах дрожат, материя камнем кажется, волосы длинные в глаза лезут настойчиво. Только успевает он галстук завязать, как кричит ему брат откуда из кухни: — Олежа, ты посмотри, что этот недоумок сейчас сотворил! Что, опять слуга золу со вчера не вынес? Олег дёргает плечами раздражённо, вниз спускается, на каждой ступени задерживаясь. Лестница кажется ему до ужаса длинной, и Олег каждый раз, как его каблук достигает ступени, готов с этой лестницы упасть. Стоит Олегу только сойти на первый этаж, как лестничный ужас его отпускает. Это ему как замена полуденного, только в столице солнца нет, что ему, брату и Диме, как вампирам, на руку. Он достигает кухни, откуда прислуга уже ушла закупаться продуктами на Апраксин двор, и видит картину поистине удивительную: Дима, в одной только ночной рубашке и в едва наброшенных юбке и корсете, в позе совершенно не оставляющей места для воображения, в печи застрял. Благо, растопить не успели. От такой картины маслом у Олега весь вампирский кровяной кумар как рукою сводит, уступает другому — плотскому, когда хочется взять, обладать, подчинить себе. По горящему взору братских глаз Олег понимает: Саша чувствует ровно то же. — Давненько мы в такие передряги не попадали, — улыбается Саша чуть коварно, к галстуку тянется, чтобы ослабить. Олег уже лицо Димы по ту сторону печи представил: нежные глаза, а по факту в них лишь пустота. Такие фрукты с Лиговки обычно повторяют: «Я себя сделал сам, я никому ничего не должен», а по факту всё совсем наоборот. Дима должен им с Сашей, и должен очень много. А долги, как известно, нужно платить. Олегу приходит мысль совершенно дикая: овладеть Димой по очереди, пока он стоит, согнувшись под прямым углом, около жерла печи. Только секунду спустя он отметает эту мысль, ведь ни к чему проституту Дмитрию Матвееву ходить, будто крестьянин крепостной, весь в саже измазанный. — Саш, вытащим его, а потом разберёмся, — бросает небрежно Олег и Диму хватает поперёк талии, на себя тянет. Собственноручно, не дожидаясь прислуги, братья его в ванную уводят, там отмывают от золы и сажи. Этот немой кокаинет не сопротивляется, покорно и порочно улыбаясь. И на лице у него написано: «Всё сделаю». Олег сам краем глаза видит это, улыбается уголками губ. «Заведу сейчас, иначе опять погрузится в дурь», — думает он. Похоже, мальчик знает, куда двигаться, без вариантов. Это его уникальная способность. Олег не прочь бы стать для Димы идеальным объектом обожания, но с этим выходит сплошное разочарование. Вдвоём с Сашей они усаживают Диму на кровать в спальне, где они снимали фильм с участием их троих. С Диминых плеч капает вода, случайно обнажившаяся в ходе умывания грудь с торчащим соском вызывающе белеет в кровавом рассвете. Саша и Олег гасят у кровати канделябры, прикрывают шторы. Комната медленно погружается во тьму. Лишь на ночном столике, рядом с зеркалом, горит свеча. Она усиливает призрачный свет, создающий мягкий абрис мебели и расставленных по кругу стульев. Утро в столице всегда туманно, с первыми проблесками рассвета и до самого заката. Здесь всё ровно то же — солнца почти не видно, хоть небо и подсвечено одной из самых красивых картин мирового синематографа. — Объясни нам наконец, — цедит Олег, снимая пиджак и бросая его на спинку кресла, за которой стоят две одинаковых коробки с плёнкой. — Что это всё значит? — Ответа мы будем ждать долго, а в моей голове всё ещё мутно после пунша Марианны, — Саша без сил опускается на стул, закинув руки за голову. Сейчас он похож на римского патриция, уставшего от ночных дебошей. Нет, думает Олег, скорее на московского богача, который после длительного кутежа занял кровать и пялится, впрочем, из-за плеча на экран синематографа, гадая, успеют ли актёры развлечься с очередной милашкой. Дима же сидит, словно ему абсолютно плевать — глаза отрешённые, чернила на шее подрагивают, голую грудь кусает утренний холод. Он бледен, но не от проблем со здоровьем, а от страданий и бурных ночей. Взгляд его бездонных чёрных глаз поистине притягивает, и глубок он так не от белладонновых капель, а от рождения. Чёрная кайма сурьмы по линии век только углубляет тень. «Что за угрожающий трагизм себе рисует эта богема!» — восклицает в сердцах Олег, вспоминая почти с плёнки сошедшее лицо Габриэля Юрьевича. А тот и впрямь как с плёнки — белый мрамор, чёрные тени. Олег даже не прикидывает, с чего начать. Этого немого кокаинета разговорить невозможно, но заставить его расплатиться за ту сцену с Череватым — вполне осуществимо. Та сцена в воображении Олега уже в бесчинную оргию, в сатурналию превращена, кровью облита, скорбями полна, участью навеки напоена. Саша действует первым, тон задавая, первую скрипку играя — Диму на кровать лёгким толчком ладони в грудь опрокидывает, разводит его колени своим, приседает над ним и, заглянув в его совсем распахнутые глаза, начинает яростно ласкать губами его нижнюю губу. Олег в восхищении замирает, не в силах пошелохнуться, но вмиг будто в себя приходит, к Диме ближе подбирается, чтобы было удобнее. Продолжая движение, он отстраняется от Димы, берёт в рот мочку его уха, после чего принимается целовать чувствительную область пониже шеи — да так, что у Димы возникают вполне оформленные мысли, которые он старается побыстрее выразить в звуках, похожих на страстные стоны с заклеенным ртом. По мере нарастания наслаждения ритм ласк всё убыстряется. Всё короче и быстрее движения языка, всё неразборчивей произносимые слова. Наконец дыхание в груди у Олега обрывается, глаза закатываются, руки сами собой с плеч Диминых соскальзывают и ложатся на его вздыбленную плоть под юбкой. От Димы согласия не требуется, он уже сам от прикосновений и поцелуев братьев распаляется всё сильнее, взглядом умоляет избавить его от корсета и юбки. Олег и Саша ни в чём ему отказать не могут. Дима голоден до похоти. Слишком голоден для чистой души. И сминает губы Саши в насильственной нежности с исступлением, по силе равным первому оргазму. Саша на несколько мгновений теряет над собой контроль. То же самое в какой-то момент происходит с Олегом — он издаёт утробные горловые звуки, стаскивает с Димы чёртов корсет, разрывает юбку, рвет батист, под которым — это видно — ничего, кроме белой кожи, нет. Обыкновенно секс их троих проходит в бешеном темпе, как при оргии, вышибая рассудок и заменяя его мучительной страстью, и с собой Олег уносит в царство Аида всё то, чем был порождён, — от голоса, блеющего во тьме, до непонятной тени, размазанной по стене. Дима бьётся под ними обоими от звериного наслаждения, затронувшего каждую клеточку тела, Олег почерневшими от опиума глазами — успел уже где-то трубку выкурить — ловит блики розового марева, плывущего над переплетением дрожащих в экстазе тел. Олег по члену Димы водит, похожими на переплетённые костяные пластинки пальцами по выпуклой головке и по скользкому от смазки стволу. Звуки, издаваемые Сашей, мало отличаются от Диминого стона: он тоже возбуждён почти до остервенения, хотя его возбуждение не настолько остро. С братом он в этом вопросе расходится мало — на остатки своей ослабевшей воли ему остаётся лишь рычать, да и то в самом начале. Он действует как машина — совершает всё быстро и безжалостно, стараясь не терять времени на ласки, а терзая каждый миллиметр распухшей плоти. Олег продолжает ласкать напряжённый ствол Димы, отчего тот начинает стонать и извиваться, но и Саша не отстаёт — перебирается с поцелуев в губы на грудь, языком обводит твёрдый сосок и опять возвращается к губам. Пока всё идёт нормально, вернее, пока всё под контролем. — Помни, брат, наказать его надобно, — шепчет Олег, чуть отстраняясь от брата, со лба которого продолжает катиться капля пота. — Чтоб понял он, каково это — потерять над собою власть. Саша же с груди ниже перебирается, рёбра его царапают плотную рубашку, соски тверды от холода утреннего, дыхание сбивается, зрачки расширяются, лоб покрыт испариной. Воздух в комнате становится всё плотней, его ножом резать можно. Саша кожицу около пупка прикусывает, отчего Дима вздрагивает всем телом, стон у него из груди вырывается — то ли от испуга, то от боли. Саша быстро этот порыв гасит, уже внутрь ямки забираясь, быстрыми движениями языка скользит по впадине пупка, отчего Дима запрокидывается на спину и весь к братьям прижимается. Олег же уже всё просчитывает они с Сашей только ласками обойдутся, а от подобного вида напротив себя он готов и сам кончить, тем более что природа его не особо восприимчива к боли, особенно когда боль сладкая. От медленных и размеренных движений Сашиного языка по животу Димы на душе у Олега спокойнее становится, веки тяжелеют, тело погружается в сладкую негу, мысли замедляются. Как по заказу — уже с самого пика наслаждения опять пауза нужна, обычно на это требуется время — Дима начинает постанывать, сперва тихо, потом всё громче и громче. Постепенно они втроём движутся синхронно, приближаются к заветной точке в самый последний момент, достигают пика одновременно и падают на простыни с ощущением крайней пронзительности своей близости, трогательной похожести, даже общности чувств. — А теперь, Деметра, — хрипит Олег, чувствуя, как спадает его возбуждение, — будешь всю квартиру отмывать щёлочью. Дима смотрит на него в шоке глубоком, Саша поддакивает: — Хоть что-то будет от тебя полезное, давай. Тряпку в зубы и вперёд, помогать прислуге.       Получасом позже братья Шепс идут по туманной столичной мостовой — выглаженные, опрятные, жаждущие. Утреннее подобие соития совершенно не утолило жажды крови, Олегу и Александру Олеговичам нужно было срочно найти кого-то такого, чья кровь будет особенно сладкой. От долгой жажды вампиров обыкновенно схватывает асфиксия, и её временно можно утишить лишь курением. В следующую секунду Олег судорожно вдыхает в себя дым тлеющей папиросы, которая помогает справиться ему с асфиксией: эти папиросы не содержат в себе обычный табак — они являются хрупкими вместилищами для лечебных трав, кокаиновой пыльцы и туманного опиума. Саша перехватывает у Олега папиросу, затягивается. Вокруг них блуждает зеленоватая, дымка — словно абсент, с молоком или семенем мужским смешанный. Весь высший свет в этой мгле блуждает, простому люду видны лишь смутные движущиеся тени. Полусвет, вечный демимонд тоже в этой дымке еле виден, к переливам абсента примешивается звёздная пыль кокаина, карминная и небесно-голубая. Окурков на мостовой нет, потому что с них стекает только первая стадия опьянения, а когда наркотическая эйфория уже позади, окурки превращаются в траву, мусор и прах. Горящая папироса, чадящая в руке, отбрасывает фиолетовый отсвет на бледное лицо Саши. Олег видит: он похож на древнего воина, пытающегося схватить глазом редеющий горизонт, или на средневекового алхимика, который пытается понять природу вещей через лунное отражение в ртути. Сашин взгляд кажется отстранённым, спокойным и разумным, взгляд из иного мира, но в этом мире Олег может просто заставить себя отвернуться. Можно не смотреть на Сашу, можно вообще не привлекать к себе его внимания, — но взгляд всё равно настигнет, какие бы предосторожности Олег ни предпринимал. Таков закон: если всё твоё внимание целиком поглощено кем-то другим, какой-нибудь чужой волей оно неизбежно привлечёт к тебе внимание или заставит обратить на тебя внимание… Правила игры, ясно видимые во мгле туманной столицы, несправедливы в городе обыкновенном. — Где бы нам выпить? — то для вампиров как пароль, как английское «Могу ли я надеяться?» А надежда в их исполнении будет вызывать у смертных только пустоту и отвращение. И вот два вампира, которых никто не видит, идут сквозь туманный день, ищут крови. — На старой доброй Лиговке, — и это как ответ на Сашин пароль, как английское «Я должна подумать». Но смотрит Саша не на туман, в котором летают отдельные души, видные только избранным, он смотрит сквозь него, куда-то вглубь, глядит в то место, где нет ни пространственной, ни временной точек, не было и никогда не будет места ничему, кроме смерти, тьмы и небытия. Они идут сквозь туман, сквозь этот опиумный дым, пахнет он чем-то вроде корицы, которой наполнилось горло женщины-валькирии, захмелевшей после сражения. Олег видит стену тумана, уходящую вдаль, видит проёмы окон — в домах газовые рожки и электричество, всё вокруг залито розоватым светом — таким мягким, что кажется, на улице вечное лето. Мимо проносятся человеческие лица, порой, кажется Олегу, они тянутся к ним, хотят узнать, зачем они пришли. Но едва его взгляд встречается с чьим-то, все эти улыбки и вздохи меркнут, словно над миром сейчас появится луна и скроет город. Их променад длится до самого вечера. Попутно братья успевают и в ресторан «Медведь» зайти, и посмотреть оперу в театре, и даже прогуляться с внезапнейшей из внезапнейших Викторией Райдос. Платье её совершенно магическое в своих переливания синего и лилового, с вкраплениями золотых и тигровых ниток. Сама она сегодня особенно блистательна, угольные волосы её собраны в корону, а шея украшена тяжёлым ожерельем из аметистов в чёрной оправе. — А где же милый господин Матвеев? — улыбается она, и от её улыбки Олегу вмиг тяжело становится, словно на него падает солнце. Виктория задумчиво глядит перед собой, то и дело припадая губами к витому посеребрённому мундштуку. — Он остался дома, — отвечает Саша учтиво. — Ему несколько нездоровится. — Тогда от меня передайте пожелание скорейшего выздоровления. Когда новая фильма? — сама она о их синематографе знает и поёт порою дифирамбы: как хороша игра чёрно-белого, как трагичны тени, как огранены руки творцов. — Очень даже скоро, Виктория Германовна, — улыбается ей в ответ Олег. У него всё распланировано. Где снять и кого, и чем это всё закончится. Он поджигает папиросу с опиумом и видит на лицах проходящих мимо дам то самое выражение, которое мгновенно превращает девушку в шансонетку и кокотку. — Тогда удачи, — и несравненная Виктория Райдос исчезает в вечернем тумане.       Братья Шепсы вскоре до пресловутой Лиговки добираются, платят за извозчика. Какая ирония — публичный дом прямо напротив приюта Магдалины для раскаявшихся девиц из него. Девушки уже при параде — стоят, каблук в прорезь меж кирпичей, тугие корсеты, набриолиненные букли волос. И у всех, как на подбор, роковые красные платки на шеях. Олег при виде их Диму вспоминает и содрогается. Ночь стелется туманом по Лиговке, покрывает мостовые, уводит людей в тень. Олег и Саша уже внутри публичного дома девушку для фильмы находят самую подходящую. Но перед этим нужно было несколько расслабиться. Им принесли кокаин, «марковский», с самой Зверинской. Вообще вампирам человеческие дурманящие средства не вредили, а вдохновение для фильм нужно было ловить совершенно особенное. Саша, сидя за столом в ожидании, когда красавица их освободится, высыпает кокаин на блюдце, ловко делит ребром ложки на две тонких полоски и втягивает ноздрёй одну, смешно припав к столу. Затем шмыгает с беспардонностью, от которой запунцовели бы все дородные барыни со светских приёмов. — Дерзай, братец, у нас вся ночь впереди, — улыбается он хищно. Олег за ним повторяет, но экстаз не приходит. Нужно подождать минут пять, пока ноздря неметь начнёт. Братья на спинки стульев в ожидании откидываются. Нос наконец-то, через те самые минут пять, примораживает, к горлу подкатывает. И вот захлёстывает. Сжимается галдёж, размываются свечи, плывут лица. Стены желтеют, как будто дом терпимости в дом скорби превращается. Страшное умиротворение схватывается в омарафетченном теле, и только горьковатый дым от запретного зелья из курильниц наполняет смрадом лёгкие и не даёт окончательно погрузиться в небытие. Трещат раскуриваемые сигары, смеётся девица в корсете, пританцовывая перед графом Т. — последнее воспоминание, конечно. В открытые окна долетают далёкие звуки музыки, обрывки патефона. Наверное, немецкую играют. Через минуты три, окончательно дезориентированные, братья выходят на улицу. Раньше или позже нужно очнуться — но они ждут немного. Олег видит — корсетная девица за ними выходит вслед, совершенно мефистофельского облика. Обострённая, гипнотизирующая, сардоническая. — Хорошо вам, господа? — улыбается она акриловыми губами. — Понимаю, да, понимаю вас... Холера, как хорошо... Она их обоих за руки берёт, и ладонь её как шёлк тёплый среди этого туманного холода. Глаза её, потопленные в марафетном болоте и масляной сурьме, вверенные лучшему безумству ночной пляски, обнажают обоих братьев во всех смыслах. — Вы хотели, чтобы я снялась в вашей фильме, верно? — а нос у неё кривоват, словно переломлен. Дьявольщина, думает Олег сквозь звёздную пыль. Но забытьё не длится долго, от неловкого шага девица о порог запинается, оступается. Олег дёргается, шатается. Его враз душит дымом и гомоном. Увы, весь мефистофельский лоск девицы рассеивается, как мираж: явно раскрасневшееся под слоем пудры лицо сально блестит, а грим отчаянно растекается. «Неужели мы все здесь таковы?» — пульсирует у Олега в голове. Будь он дамой, он бы тут же кинулся в уборную, масляной палочкой поправлять помаду, что кармином на пальцах отпечаталась. — Смутно мне, смутно, — шепчет Олег, повисая на плече у брата. — Поезжайте с нами, сударыня, мы вас к утру вернём... Нет, тело моё не отравлено, я пережил чудесное, знали бы вы, как он захлёстывает, как возносит! Но затем… Как в помои швырнуло, мерзко! Только не становись кокаинетом, братец, они, конечно, томны удивительно, но, вместе с тем, так несчастны! Одно дело — читать про их стенания в стишках, и совсем другое — видеть, как страдаешь ты и... И Дима... Саша получасом спустя преспокойно увозит отходящего от зубного порошка Олега и мефистофельскую девицу на Фонтанку, первым же извозчиком. Девица рядом с ними тонет в тенях, ломанная, нарочно непропорциональная, безобразно-красивая.       Уже на Фонтанке, Диму и прислугу чёрным ходом минуя, братья девицу прямо в комнату с камерой проводят. Девица одета элегантно — милая блузка с отстрочками, юбка в пол, туфли и шляпка. Всё в чёрно-белых тонах, словно специально для съёмок. Корсет профурсетки она не оставляет, скрывает под благопристойной одеждой. Для фильмы в самый раз — для Олега одно удовольствие с этими лентами и крючками разбираться, смакуя каждый открытый лепесток кожи. От предвкушения крови, от её дурманящей близости в плену шейных вен Олег пьян даже сильнее, чем от марафетного полёта. Первее всего им их мефистофельскую красавицу загримировать хочется — Саша, как более разбирающийся в искусстве макияжа, на её опиумном лице тени чёрной сурьмой углубляет, губы ей в трагический уголь красит, размашистые ресницы подрисовывает. — Что за угрожающий трагизм вы рисуете, братец, — комментирует ехидно Олег, но Саша на него цыкает, и Олег свой эстетский монолог заговаривает: — Непростое это дело, госпожа Радлова, при таком свете на мятый газетный лист смотреть… А госпожа Радлова действительно на свёрнутые «Петербургскія​ вѣдомости» поглядывает, пока её лицо преображается в тот самый угрожающий трагизм. Уж что-что, а это порождение богемной моды успело покорить весь деми-монд, отразившись во множестве журнальных обложек — Олег полагает, что именно так будут потом изображать российских женщин авангардисты в эпоху социальных потрясений. На Радлову он посматривает с большим уважением, хотя и побаивается: есть в её руках нечто неподвластное его пониманию, свойственное только мощной породе. Два года он тщетно пытался ей понравиться — всё как-то не складывалось, и то, приглянулась она ему только потому, что Диму очень напоминала. Теперь, когда ей оказывают такую честь, как участие в съёмках, она готова признать своё поражение и отдаться на волю экзотического художника, слепящего её безжалостным светом своего искусства. Олег это по её лицу читает, смешанному из гордости и благоговения, тревожной радости и смирения. Лицо госпожи Радловой ещё хранит в себе следы пережитого ужаса, отражая испуганную девическую душу, в окружении масок кинематографической красоты она кажется ещё моложе и беззащитнее. Такую снять в фильме — настоящее чудо. Изящной кистью Саша нежно обводит контур тревожного страдания на её лице, а у Олега от жажды крови уже в глазах темнеет. Так она близко, так близко, такая хрупкая и нежная… И ведёт себя так, будто ничего не случилось. Улыбается, щурится на Сашу, кокетничает — даже флиртует. Смотрит на себя, смущается и краснеет, правда, не от удовольствия, скорее от неловкости, которую находит в своей неискушённой ложной стыдливости. Это Олегу нравится. Ещё бы. Наконец-то госпожа Радлова, мефистофельская девица с угрожающим трагизмом на лице готова к съёмкам. Саша даже примерный сценарий накидывает бегло на листе бумаги: она — его хорошая подруга, что приехала в румынское поместье к родственникам, которые оказались вампирами. Госпожа Радлова должна притворяться набожной дурёхой в чёрном крепе, молиться и кричать во время постельных утех. Олег из принципа не говорит, что они с Сашей будут с нею делать. Госпожа Радлова только усмехается сардонически. Она любит сюрпризы. — Когда уже приступим? — улыбается она сквозь черноту губ. — Скоро-скоро, госпожа Радлова, скоро, — Олег жестом брату указывает, мол, поторопись. Тот знак понимает и исчезает. — Моему брату нужно аппаратуру настроить, свет выставить. А мы с вами пока посидим, побеседуем. Пить брусничной крови страсть как хочется, но Олег себя утешает — скоро всё будет. И не жаль ему госпожу Радлову совсем. Для него это скорее как досадная необходимость — пить кровь. Другие вампиры же воспринимают это иначе — это для них важнейшая из потребностей, и чхать они хотели на гуманизм и мораль. Поговаривают, что вся почти высшая элита империи — вампиры. Князь Юсупов, к примеру, этого вообще не скрывает. Можно, конечно, и эту красавицу обратить, но самовольное обращение — против правил. Олег усмехается криво — скажут пусть это его брату, который сам и Олега обратил, и Диму! — Ну как жизнь, госпожа Радлова? — спрашивает он любезно. — Обыкновенно. Пятьдесят копеек за ночь, — та лишь локон угольный на палец крутит. — Поэты к нам захаживают, деньги дают и как начнут стихи читать! Олег смеётся: — Это вы о той деревенщине из села Константиново? Госпожа Радлова в ответ лишь тоже смеётся, без тени смущения. Вот ведь какая надменная… А ведь не такая уж глупая, оказывается. Какие-то свои фантазии на эту тему прячет — не зря же у неё такой закрытый костюм и маска аристократического напряжения. Саша возвращается скоро, уже несколько взъерошенный, но быстро приглаживается: — Прошу на сцену, — он делает ударение на слове «сцену», словно при выступлении перед стихо-рифмато-стиснутыми студентами. Красиво это у него получается — легко и уверенно, словно он всю жизнь таким образом и выступал. В нём много сил и огня, Олег на секунду даже завидует — как бы ему самому хотелось вот так же красоваться перед публикой.       Вдвоём они госпожу Радлову до спальни проводят, где всё уже для съёмки готово, свечи зажигают, подушки подставляют, руки госпоже Радловой гладят и целовать принимаются — чтобы кровь её закипела и разлилась теплом по всему телу. — Бетта, прошу, проходите сюда, — Саша мгновенно в роль вживается, зла от неё не чует, ей нравится, наверное. — В нашем поместье вы буквально первый день, мы позаботились о вашем уюте, — подхватывает Олег, помогая ей сесть на кровать. — За проживание мною уже плачено, — ответила «Бетта», избавляясь от верхней накидки и шляпки. — Что-то ещё? Вместо ответа Олег лишь целует её, смазывая чёрную помаду. На платье Радловой вышиты белые лилии... Он чувствует их аромат и смеётся над символизмом. Белая лилия — лживая непорочность, которую ему так хочется окунуть ы кровь. Адское сплетение запаха лилий и разлагающейся плоти — этот коктейль дурманит и вызывает волну кровавого возбуждения, которое куда сильнее, чем этот спектакль с обольщением. Олег видит — Саша едва сдерживается, чтобы не присесть перед возбуждённой «Беттой» на корточки, тем более, что пока она делает вид, будто не замечает его действий, по природе своей весьма эротичных. Саша осторожно снимает с неё туфли, пока Олег в губы её до крови вгрызается. Ему мало, ему мало — он хочет всю эту холодную как лёд красоту, обволокшую его, погрузить в первобытную похоть. Он хочет слышать от «Бетты» непристойности и богохульства, хочется видеть её красное, размалёванное чёрной тушью лицо, выбивающееся из-под маски, когда она потеряет над собой контроль. — Какой вы холодный, — выдыхает «Бетта» Олегу в губы, отстраняясь от него и глубоко вдыхая полной грудью. Как же ему от её близости хорошо, подумать страшно. Но ведь она сама виновата, за такой блядью охотиться нужно, а не глупые ухаживания устраивать. Саша временем избавляет её от туфель, перебирается выше, по икрам, замирает на коленях, отчего «Бетта» вздрагивает, хохочет: «О нет-нет, почему так холодно?», целует, проводит ладонью по бёдрам и ягодицам, доводя её до беспамятства. Госпожа Радлова спохватывается, потом отвечает на его ласки — как Олег и ожидал, она развращена нравственно и телесно. Успевая целовать его, она ещё и под ласками Саши плавится, вот это настоящая женщина. С какой страстью и трепетом она бьётся в его руках! И где она, восхитительная чувственная Ева с запретными плодами? В их объятиях, объятиях их обоих, умирающих от желания, издыхающих в сладких муках, их общее наслаждение — никто из них не хочет останавливаться, а время на плёнке летит, Саша ракурсы как можно сочнее выбирает, Олег не возражает. Сашу всегда больше волнует эстетика кадра, нежели само наполнение фильмы. От одежды они её избавляют постепенно, и от их ледяных прикосновений к голой коже госпожа Радлова пьянеет абсолютно. Они шепчут ей непристойности, которые Саша потом отдельным кадром смонтирует: «Давай, обнажись для нас, сладкая, мы хотим видеть всё» и так далее. Всё уже на совести Саши, к какой бы эпохе и месту тот ни причислял фильму. Он умеет соединить размывающий душу эротический стриптиз с подлинной возвышенной поэзией, он настоящий виртуоз. И от этого «Бетта» с каждым новым кадром становится всё красивее, всё притягательнее, пока Олег и Саша снимают с неё платье. Шнуровка платья, петли корсета, ленты чулок — всё это снимается с «Бетты», которая через несколько минут уже не помнит себя от боли. Кровь из её ранок на шее и груди — неплохой побочный эффект — начинает заливать платье, но это нисколько не смущает «Бетту». Олег и Саша уже легонько её покусывают, и она понимает, что к чему. — О боже мой... Вампиры? Настоящие? — и крик её так естественен, что Олегу хочется его записать на пластинку. — Мне страшно! — в голосе такой неподдельный испуг, словно у девчонки. Вот это актриса! Но не слишком ли много крови на её платье? Они избавляются от его остатков парой взмахов острого кинжала, который Саша предусмотрительно положил под матрас. Ту же участь разделяет и бельё — панталоны, сорочка, чулки... Олег покрывает поцелуями «Бетте» грудь, слегка надавливает и чувствует, как под его пальцами горячая, упругая плоть вздрагивает и поднимается. Хочется есть — первое чувство голода он подавил усилием воли. Его член становится совершенно твёрдым, жаждущим именно этой женской плоти, пульсирующей и совсем горячей. Но пока не они с Сашей госпожу Радлову только дразнят, щекоча ей грудь и вульву, иногда смыкают свои руки посередине и находят прелестный «чувствительный нервный узел», вздрагивающий от прикосновения острых ногтей к животу, пупок ей щекочут, проникают внутрь на два пальца, обводят языком вокруг пупка, поглаживая его изнутри, распаляясь от горячего желания; живот госпожи Радловой — средоточие чувственности, желания и блаженства. Она начинает двигаться, сначала медленно, постепенно ускоряя темп — и ей просто некуда деваться. Олег в неё проникает первым, плотью в плоть, вложив всю свою силу и страсть. А после этого всего боль и жажда на миг отступает, хотя синяки останутся — на груди и животе. Саша же целиком на ласки переключается — целует госпожу Радлову в шею, пощипывает соски, наклоняется и быстро целует её в пупок, так что она вскрикивает от удовольствия. Олег внутри неё двигается ритмично, темп наращивает всё больше и больше, достигает самой бешеной скорости, которая на плёнке точно запечатлена. Страсть бьёт из него фонтаном. «Бетта», заворожённая его быстрым движением внутри себя, окончательно теряет контроль над происходящим. Олег изливается внутрь неё, попутно кусая за шею, но не прямо в артерию — смертельный исход им с Сашей пока не нужен. — Твоя очередь, братец, — Олег осторожно покидает распухшую раскрасневшуюся вульву, глотает слюну и улыбается. Саша быстро его сменяет и входит внутрь почти бессознательной госпожи Радловой, ногтями ей в бёдра впивается, потом перехватывает ладонью горло и другой рукой сильно его сжимает. Госпожа Радлова, вскрикнув, открывает глаза. О да, они проделали за это время просто потрясающую работу — оба перепачкались кровью и семенем, выбились из сил, да и сил у обоих сейчас осталось всего ничего, а выглядят они так, будто весь год не вылезали из тюрьмы, куда их упекли слишком прочные моральные устои. Выражения их лиц искажены, в глазах безумная страсть. — Не бойтесь, Бетта, мы вас освободим от этого позора проституции, вам не придётся больше продавать своё тело, не так ли? — хрипло, с трудом выдавливая слова, говорит Саша. Он похож сейчас на профессионального палача, совершающего ритуальное убийство и при этом испытывающего извращённое наслаждение. Это действительно зрелище внушает ужас. Они с Олегом почти на грани апогея наслаждения — как будто вся энергия накопилась за последние месяцы в этих двух телах. И вдруг госпожа Радлова начинает хохотать, прикрывая рот ладонью, пока Саша толкается внутри неё. Это не секс, это нечто иное, неожиданное, шокирующее, совсем не похожее на классический акт любви, описанный в книжках — это что-то страшное и безобразное, думает Олег, выстраивая ракурс получше, чтобы запечатлеть это со всеми подробностями. Растрёпанные волосы Саши, прядь на щеке, внезапно изменившийся облик госпожи Радловой — всё это разительно меняет Олегово представление об искусстве синематографа, и он начинает бояться, хватит ли у него силы довести дело до конца. Нет, он чувствует в этом нечеловеческом наслаждении что-то извращённо сексуальное, яростное и жестокое. Олег тем временем осторожно у госпожи Радловой кровь попивает из прокусов на шее, потихоньку, по чуть-чуть. Жажда отступает, стоит только алым струйкам побежать по паутине фиолетовых вен на обнажённой женской груди. Такая тугая, такая горячая... Олег всё ещё ощущает госпожу Радлову на себе, вокруг себя, пока её насаживает на багровый от возбуждения член его брат. Снимков её нагих они проделали столько за время их знакомства, что память о ней определённо останется. Олег сам снимал — встрёпанная причёска а-ля Гибсон, стыдливо прикрытые руками грудь и самый низ живота. С каждым снимком закрытой кожи становилось всё меньше, госпожа Радлова всё сильнее раскрепощалась, и утопали в пыльно-коричневой дымке линии её наготы. Особенно она обожала выставлять живот напоказ на снимках, делала акцент именно на нём. Теперь же с каждым крохотным глотком крови уходит из неё жизнь. Вокруг её крошечных сосков и глубокого пупка кожа совсем красна, так её Олег успевает истерзать ласками, но останавливаться даже не думает. — Как же вы хороши, холера... — ругается Саша, царапая бёдра госпожи Радловой до крови и тут же припадая губами к крохотным ранкам. Он кончает сразу же после этих слов, и вместе с этим Олег глубже в шею их жертвы впивается. Кровь горчит во рту, привкус железистый, как у холерной воды из заражённого источника, а тело госпожи Радловой сильно подрагивает, в такт их с братом общим вдохам и выдохам. На полу в приступе любви валяются чёрные чулки, остро пахнущие гнилью — похоже, когда-то давно они принадлежали госпоже Радловой. Когда-то давно — смешно говорить о промежутке в несколько часов, особенно для Олега. Впрочем, говорят, время летит быстрее, чем кажется. Пьют они с братом её кровь жадно, торопливо, бессмысленно — если учесть, сколько совсем недавно они вылакали её, Олег осознаёт всю символичность момента. Только сейчас до него доходит, насколько он переполнен этим извечным человеческим страстным безумием. Вот, значит, о чём говорил Саша на их последнем свидании, говорил он, стоя под звёздным небом, глядя на купол Исаакиевского собора и положив Олегу руку на плечо: «Ты можешь сделать всё, кроме того, на что решишься. Всё остальное тебе по плечу. Но и то, к чему ты привык, тебе тоже не по силам...» Он оказался прав, даже больше, чем прав. Бросить начатое, отказаться от всего, покинуть всё и пуститься в пустую дорогу — легко сказать, подумал тогда Олег.       Когда крови в теле госпожи Радловой уже не остаётся и съёмка завершается, Олег с Сашей выходят в ванную — умыться. По пути Олег вдруг замечает: — Брат, в доме подозрительно тихо. Когда прислуга улеглась спать, это одна тишина. Здесь, кажется мне, совсем другая. Будто всё вымерло. Даже из квартиры в другой конец коридора выйти страшно. Словно вокруг все умерли... — Я Димы нигде не вижу, — Саша оглядывается по сторонам. — Не случилось ли с ним чего? — Куда это он мог запропаститься? — Никуда не мог он пропасть, точно тебе говорю. А он такой тихоня, любит поспать, прямо помрёт, если разбудят. Они напоследок осматривают квартиру, но Димы не находят нигде, только в его спальне на полу возле столика стоит ополовиненная бутылка красного вина, нетронутая закуска и журнал «Историческій вѣстникъ». Проходя мимо этого столика, Саша видит, что страницы журнала слиплись от бурых капель крови. Его дыхание становится всё более затруднённым — кажется, его вот-вот вырвет. Дима, Дима... Вид этого красивого молодого человека, уже на последнем издыхании переживающего высочайшую вершину сексуального блаженства, действует на Олега крайне возбуждающе. Он торопливо разворачивает журнал — перед его глазами всплывают крупные фотографии светской хроники, снятые в Санкт-Петербурге осенью прошлого года. Внезапно он замечает: Дима обычно брал этот журнал с собой, выходя из дома. — Ты думаешь о том же, о чём и я? — Олег тремор в руках почти не скрывает. — Череватый... Это всё Череватый! Череватый, будь он проклят! — Брат, объясни наконец, что происходит? — вскипает Саша, хватая его за отвороты жилета. — Я сейчас всё объясню, — выдыхает Олег опасно близко к его губам, чуть подавшись вперёд.