Госпожа стихотворица

      Вообще интересная ситуация в их бесхитростном обществе — все накрепко повязаны друг с другом, и не только клятвами, но и связями иными, более глубокими. И по всем инстинктами, всё эстетичное в этом обществе оправдано, а происходящее — вне морали, вне нравственных начал… И передаётся через ритуалы, метафоры, поэзию… Поэтический квадрат, метафора, та самая магия слова, которой «ни поэт, ни общество не могут научить…» Олег Олегович от морали отвёрнут, его тянет в мир иной, полный блеска хрустальных шаров и кристаллов, шелеста магических книг, в которых каждая буква видна, как гроссмейстер, идущий с двумя зажатыми фигурами. Безумье, скаредность, и алчность, и разврат и душу им всем гнетут, и тело разъедают; их угрызения, как пытка, услаждают, как насекомые, и жалят и язвят; даже похоть и сладострастие — их наслаждения. А ведь думают, что существует такая вещь, которую нельзя себе представить, или, во всяком случае, увидеть нельзя так чётко, чтобы точно знать, о чём она. На мораль Олег давно не оглядывается, ведь давно полнится равнодушием к христианскому эгрегору и сам вместе с братом ищет себя в ином — не абстрактном мире, где ангелы играют на арфах, а о мире более реальном, который можно ощутить и даже в себя впустить. Мире потусторонних сил, плотских наслаждений, чистого восторга, восхитительного, божественного, красоты, возвышающего… Мистицизм проникает всюду в его душу и становится потребностью тела. Нет никого, кроме плоти, понял Олег и, отверженный в пространстве и времени, кинулся за пределы земного и бесплотного, не боясь ничего на этом свете, наоборот, чувствуя себя его вождём. Когда соитие с оборотнем или вампиром уже не кажется чем-то из ряда вон выходящим, то мертвец, протягивающий тебе отрубленный палец — уже что-то мистическое. Его тянет к колдовству, чёрные книги жгут ему кровь, хочется новых и новых запретных знаний. Чувства без ограничений кажутся прежде всего манящими. Имена и формы приобретают иной смысл, значение и для еды, мира и человека, поэтому всё меняется, только сами смыслы по-прежнему остаются. Трудно удержаться, когда ублажают всё тело… Когда твои руки тянутся к огню, зачем желать ещё каких-то слов? И если не можешь понять, чего хочешь, тебе помогут эти самые слова. А тот мир, что вокруг них водоворотом бешеным крутится, не менее увлекателен: визиты к светским друзьям, кутежи, поездки на машине и гондоле, рестораны, красавицы, лакеи, юнкера! Полусвет, деми-монд — удивительный мир, где высшее общество пересекается путями диковинными с людьми удачи — экстрасенсами, модниками и просто любителями авантюр. Госпожу Райдос, к примеру, с виду вдову почтенную, с несколькими детьми, в полусвете знают как свою — она одевается вычурно, красится ярко, с Димой Матвеевым порою флиртует откровенно, веером махаясь, — и живёт на широкую ногу, совершенно не беспокоясь о завтрашнем дне, полном лишений и страхов… Или как слепец, по миру вслепую всё ходящий, любящий мерцать золотом и красотою на масках священных и нарядов маскарадных, она удивляется блеску и тени между тёмных одеяний… Слишком много людей во время спиритических сеансов за руку с духами держит, слова нужные шепчет, свечи зажигает и поднимает, богов древних призывает, им во всём помогает. Виктория Райдос — поистине роковая женщина, кругом её магия действует — да и сама она хороша… Хотя Олег против не имеет. Не для него овации, аплодисменты, цветы и золото. Соитие как таковое кажется верхом возможностей и помыслов. Но и помимо соития удовольствие от жизни получить можно… Вот оно, чудо! И ведь именно с её подачи Олег когда-то и нашёл Диму — этот кокаинет шалопутничал в какой-то опиумной курильне, объясняясь знаками с китайцем, а Виктория китайцу переводила. Вообще неизвестно, как этих двоих судьба свела, но Виктория помогала Дмитрию развивать свои познания в чернокнижии, пару раз ездила с ним в Европу даже, для пущей таинственности и конспирации. Сложно было Диме соответствовать облику бессловесного идиота, святотатственно похитившему у богини красоты тонкий луч её внимания. А Виктория, поклоняясь богам тёмного искусства, невольно продолжает выполнять роль богини… Именно она и подбила их на создание бесхитростного общества, основанного на извращённых тайнах мира, на тайных культах смерти и плодородия, скрытых за ночной маскировкой, за оккультной символикой и аллюзиями. Оккультизм — жизнь их и кровь, вокруг нет иных богов, равно как нет и защиты, нет ни законов, рождённых действительностью, существующих только для мёртвых и постоянно грозящих тем, кто самонадеянно претендует на их место. Олег неспешно с кресла поднимается, где отдыхал после той прогулки по Литейному, всё обдумывая, чем бы заняться сегодня, поправляя попутно жёсткие белые манжеты и всё засовывая руки в карманы клетчатых брюк. Их бесхитростное общество уже собиралось на этой неделе, провело довольно неплохой спиритический сеанс, если не считать несчастья с тем юным поэтом. Право же, в нём задатки они разглядели сразу, особенно госпожа Райдос позже подметила странную, будто не свойственную ему энергетику. — В нём действительно что-то странное, — соглашается с ним сидящий рядом в кресле у камина Александр, и огонь ложится на его синие прямые брюки рыжим пятном, рубашка же белая чуть расслаблена, манжеты расхристаны вместе с воротником, а волосы короткие в беспорядке лёгком. — Вдобавок, мы не звали на сеанс ту женщину. Она сама к нам пришла. И дух Бодлера соединил их сердца. — А что если это ритуал призыва? — Олег думает вслух, уверенный, точнее, даже уверенный до глубины души, своей правоте. Весь магический опыт прошлых лет говорит ему, что медиумы и маги используют именно такой ритуал. Тот, кого призвали, занимает место жертвы и принимает все приказы, которые получает от всех членов общества. Только Габриэль Юрьевич на момент сеанса ещё не был в их бесхитростном обществе, поэтому это правило распространялось на него одного, и Олег, улыбнувшись, произносит: — Разумеется, власть наших душ не распространяется на дух этой женщины. Она независима, как ветер вольный, я сам это увидел, да-с. Нам лишь надо понимать, откуда и куда он дует…       Вообще случались и не такие прецеденты. Сложилось всё так, что по итогу пустились они все во все тяжкие, ведь не сковывались никакой моралью: госпожа Райдос бесцеремонно сосала деньги из своего покровителя, при этом успевая оказывать знаки внимания Саше; Сашу утянуло в медиумизм, равно как и самого Олега; а забил их гвоздь в гроб этот самый немой кокаинет, однажды прокравшийся в притон… Личности у них не было, каждый был сам по себе. Сперва они проводили магические ритуалы, которые менялись по заказу, потом эту богиню победы, которая развлекалась с духами предков и правителей, начала привлекать астрология. Иногда она даже брала в руки карты, завязывала разговор, делала астрологические предсказания, такие, например, похожие на пророчества прорицательницы Малки Эмет. Сама не понимая, почему это делает, госпожа колдунья научилась распознавать судьбу и поняла, откуда появляются таинственные пассы и странные жесты. Она начала угадывать, о чём говорят господа. Только не могла понять — где, и откуда, из какого подсознания приходит. Олег же ей помогал в этом деле вместе с братом: они впускали в себя души, вопрошали их, используя магические термины и обращаясь с магическим церемониалом, который был тесно связан с жертвоприношениями и следил за ходом большого обряда. Следуя этому ритуалу, они изучали душу погибшего, перенимая опыт у специально обученных людей, у которых была натренирована рука. Расшифровав волю умершего, Саша проверял каждого, прежде чем приглашать его. Таким образом выяснилось, сколь велико число человеческих возможностей. Кроме того, выяснилось: скрыть существование подобного общества вполне возможно, особенно если всё тщательно подготовить. Можно было вывести с помощью ритуала несколько сильных медиумов, наделить их частицей своего сознания, подчинить их волю и направить души в новые тела. Олег сам не понимает, откуда у него эта тяга: его как магнитом тащит к этому на вид только хрупком, а на деле не уступающему в коварстве всем им мальчишке, который хоть и не говорит и не слышит, но верёвки вьёт прекрасно. Разве что стальная Райдос терпит его выходки. А с тех пор, как Дима поселился в их доме на Фонтанке, то всё в корне изменилось. На него заглядывались уже оба брата. Усугубляло ситуацию и то, что подрабатывали братья Шепсы ремеслом не совсем легальным: им понравилась новая игрушка — синематограф, где демонстрировались отрывки из запрещённых в России европейских драм и произведений. И они загорелись идеей абсолютно в духе их характера: снимать свой синематограф, да только характера определённого, не для всех. И в это «не для всех» они вкладывали откровенную демонстрацию человеческой похоти и наслаждения, культ наготы и точёных изгибов, где подробности чувств тщательно прописаны, чтобы зрители с первого раза поняли, кого они видят на экране, кем оказываются в обществе соблазнённых, с кем ведут совместную жизнь. И братья Шепс устроили у себя на Фонтанке подпольную студию синематографа, тайно скупили за бешеные деньги реквизит, и стали делать для узкой публики необычные фильмы, в которых ярко проявлялись тайные сексуальные наклонности нового поколения. — Олежа, что думаешь о моей новой идее для фильмы? Это будет фильма только для нас троих, для тебя, для меня и для Димы, — Саша смотрит на брата, ожидая реакции, пока сам крутит ручки на новеньком проекторе от братьев Pathé. Саше нравится сам процесс, нравится возбуждение, которое вызывает у брата процесс создания фильмов. Прежде всего сторона самих съёмок, а не прочие вещи вроде того же проявления плёнки. Пройдёт совсем немного времени, работа пойдёт, плёнка ляжет в проявитель, приводя в движение маховик самоудовлетворения, возбуждения от процесса. Олег уже предвкушает вкус соития, тут же начинает придумывать, чем приласкать нежные от возбуждения руки, просящие о пощаде в стальных объятиях, какими средствами раздразнить член в своём изящном, но крепком кулаке. Мало того, Саша обещает Диме любой гонорар, какой он сможет потратить на себя, на чернокнижие и так далее. К этому времени братья приобрели уже некую репутацию у петербургской богемы, потому что к ним часто приходили с заказами, просили их как синематографистов-любителей профессионально заснять обнажённые женские груди в корсетах или прелестные белые животы нагих красавиц с высокими причёсками, раскрывающих свои прелести перед мужским взором без всякой стыдливости. Как говорится, семя упало в благодатную почву. Братья Шепсы понимали, какие возможности перед ними открываются, хотя в глубине души не без опаски думали о том, смогут ли они сохранить всё в тайне. Когда они только купили себе проекционную аппаратуру и добились разрешения снимать фильмы для собственного домашнего проката, то пустились во все тяжкие, не считая своих предыдущих злоключений.       Одно из таких злоключений было в 1910-м где-то, тогда они с Сашей и Димой очень в анархизм ударились, считали твёрдо, что власть всякая — есть насилие над людьми, а в подтверждение своей теории даже могли подстроить гибель каких-нибудь буржуев, кто над рабочими шибко издевался. Олег яснее всего помнит нефтепромышленника Мельникова, который катастрофу на заводе рабочим в вину вменил. Дима уже несколько месяцев у него слугой работал, а однажды вот что приключилось. Дима подавал чай Мельникову и его друзьям-богатеям, которые играли в карты и говорили о восстаниях. «Мы с вашего нефтезавода в Баку, спешим сообщить ужасную новость. Произошел пожар, двадцать восемь рабочих сгорели заживо» «Один из рабочих потерял руки в этом пожаре. Что с ним стало дальше? Он повесился. А как он скрутил петлю, если у него не было рук? Вам сказать об этом? Ему скрутила петлю его пятилетняя дочь» Они тогда этими же рабочими прикинулись, а самого этого нефтезаводчика на перилах вздёрнули. Олег до сих пор помнит шуршание верёвки о ладони, хрипы и лицо, стремительно багровеющее. Сейф они дружно обчистили, после чего смылись, Диму с собою прихватив. А в укромном местечке, где они все упрятались, произошло то, от чего Олега до сих пор в дрожь бросает. Товарищ по анархизму предъявил, что Олег с братом якобы на некоего Симонова работают, что он им деньги платит. Саша за брата отнекивался, говорил, что никакого Симонова они с Олежей не знают, но товарищ только пистолет к затылку Олега приставил. «Не беспокойтесь, товарищ Брем, нам бояться нечего. Обойдёмся же без лишней крови» Олег над Бремом смеялся откровенно, но на сторону Брема ещё двое переметнулись, а Саша и Дима при Олеге остались, аж пистолеты наставили на него, а остальные вонзили взгляды-дула в них. «О, как. Защищаете. Насчёт три, и этот прелестный слуга стреляет. Раз... Два...» Тут же показался товарищ, который должен был карету сторожить, да шёл как-то пошатанно, словно пил без просыха. Олег пригляделся: кровь с него хлестала бешено. Ещё несколько шагов, и каретный упал замертво. Дальше сложилась суматоха дикая: Олег помнит лишь, как в Брема выстрелил, Диму в охапку схватил и кинулся в другую комнату, закрылся, заперся, перестрелку слушая. Выстрелы маршем гремели, кровь фонтаном хлестала, как вдруг... Стихло всё. Олег только мокрое под рукой нащупал, пригляделся — кровь обагрила крахмальную рубашку Димы. Олег выкатился буквально из комнаты кубарем, вскочил, осматриваться стал — все убиты, причём изуверски исключительно. Резкий хлопок о пол. Олег ужаснулся: труп безголовый упал. Голову он вскинул: на балках потолка торчало нечто и пожирало труп, мясо с позвоночника и рёбер обгладывая. Ни минуты не мешкая, Олег выпустил в упыря оставшиеся пули, после чего кинулся к лежащему на полу Диме. «Дима... Дима!» Да только глаза его остекленели. Упырь неведомый тем временем с потолка слез, и Олег, снова из комнаты выскочив, лицо его увидел: ошмётки и плоть рваная, в глазницах пули. Прохрипела тварь навья: «Олежа... Больно же» «Саша... Какого хера?» «Я давно хотел тебе признаться, да не мог мига подобрать...» Олегу оставалось только в бег удариться, бежать-бежать-бежать! Он забился в какие-то каменные подвалы нижнего этажа, казематы узкокоридорные, как на досками заколоченный пол наткнулся. Олег начал доски отдирать остервенело, и чувствовал спиною, что взгляд братский его пронзает. Наконец доски поддались, и Олег мигом в проточной воде очутился, с собою совладал еле-еле, а дальше всё как в тумане. Олег помнит лишь звонок в дверь и живого, невредимого Сашу с Димой на руках. «Он погиб, Олежа» Далее Олег помнит лишь точечную боль, как укол, в грудь, чуть пониже шеи; помнит прикосновения ледяные к ладони и шёпот мягкий: «Не бойся, братец». Ещё немного времени прошло, прежде чем он окончательно очнулся. Он лежал на большой кровати, раскинутый бесстыдно, с грудью обнажённой и кровоточащей, рядом же — о Боже! — Дима лежал, только горло у того было разворочено в месиво неясное, окровенелое, да только затягивалось постепенно. Саша же рядом в кресле сидел, безмятежный такой же. «Что произошло, Саша?» «Ну здравствуй, братец» — Олежа! Олежа! Умоляю, прекрати в облаках витать, Дима скоро должен вернуться, — Олег мигом приходит в себя от щелчков брата у мраморно-сколотого виска. Саша всё с проектором своим возится, с любовницей будто, и сейчас будто замечает, что брат где-то витает. — Ты снова вспоминаешь тот день, да? — Такое невозможно забыть! — отрезает Олег слегка резко, что для него, впрочем, привычно. Воротник рубашки его душит, но вместо этого Олег избавляется от чёрного в белую полоску жилета. — Так что за идея для фильмы? Саша усмехается криво, и лицо его в снопе проекторного луча делится напополам словно, на тёмную половину луны и светлую.       Дима возвращается вечером, приезжает с очередного визита к госпоже Райдос, с которой у него до сих пор очень тёплые отношения. Братьям впору бы его подозревать в распутстве, да только его лицо, как обычно, непроницаемо и замкнуто, а главное, молчит он в ответ на все расспросы по причине вполне понятной. — Дима, а вот и ты! Знаешь, сегодня такой прекрасный день, чтобы остаться втроём наедине? — Олег словно плетёт ему паутину из языка жестов, при этом держится на расстоянии, до откровенного фамильярства не доходит, выдерживает момент, чтобы поймать этого кокаинета, который словно стал седым до срока, выкрасив себе часть прядей в блонд. — Что думаешь? — сначала палец поднят указующе и чуть покачивается, потом к виску приставлен. Дима обе руки с согнутыми пальцами сначала к груди поднимает, а потом словно вперёд выкидывает. Согласен. Даже на языке жестов он говорит мало, зато хорошо умеет слушать. Это важно, особенно если не знаешь языка, но мимика у Димы совершенно немая, так что непонимания можно не опасаться. При этом Дима не станет говорить глупости или лыбиться идиотской улыбкой. — У меня для тебя кое-что есть. Присядь пока у зеркала, — Дима повинуется, словно как-то подсознательно понимает, к чему ему готовиться. Он давно в курсе их с братом непристойного ремесла, но никогда, наверное, не воображает, что может стать его частью! Олег улыбается хищно и поспешно выходит из комнаты, а возвращается с длинным закрытым платьем чёрного бархата в руках, которое так и льётся по его рукам чернилами, растекается по полу. На нём серебристый узор, три расплывчатых силуэта — два из которых — девушки, а третий — лежащий с повёрнутой головой мужчина. Его горло пронзает длинный меч, что держит в руке девушка возле кровати. — Тебе точно понравится. На ткань нанесена картина Артемизии Джентилески: «Юдифь, обезглавливающая Олоферна». Диму пробирает дрожь настоящего восторга. Нет, это не вычурно, это – восхитительно, как в музее, перед полотнами Коро, Рембрандта или Руссо. Это неописуемо. Олег приносит коробку с прочими дамскими предметами, после чего деликатно удаляется покурить, пока Дима одевается. Дима, однако, удивительно ловко обращается с дамским бельём, ведь уже опыте в трюках с переодеванием. Этот кокаинет, уже облачённый в платье и подобающие прочие дамские предметы под ним, поразительно меняется. С ним можно делать всё, чего душа пожелает. И эта его магия как никогда кажется настоящей и сильной, и опасной, ибо за такую продают, потому что она стоит того. А ведь он старательно подбирал все эти предметы, размер, фактуру. Сколько лавок ему пришлось обойти ради этого! А вышивку на платье он сделал заказную, попросил швею с Невского... Олег возвращается с чёрной широкой лентой в руках, проводит языком по своим грубым красным губам и говорит: — Умница. Оно точно тебе понравится, можешь не сомневаться, — лента ложится Диме на глаза, перекрывая обзор, но Дима даже не паникует. — У нас для тебя сюрприз.       Дима покорно позволяет провести себя до спальни Олега, а дом их достаточно большой, чтобы вместить в себя три жилых комнаты. Комната Саши, самая большая из них, погружена с его подачи в интимный полумрак, разбавленный щедрым светом красных ламп, расположенных на потолке в виде трёх переплетённых виноградных лоз, перекинутых через балки. Простыни и покрывала на постели не совсем белые, они с золотой искоркой, такие же, в тон шторам, из плотной и мягкой ткани, разве что нежней. Много старомодной канвы и узора-капли в центре. Олег держит Диму за руку трепетно, чувствуя на ней множество следов свежего опиумного полёта, идёт, точно ведёт корсетную даму в оперное ложе — полный мандраж перед выходом, волнующее ожидание грозы в небе, которая так долго заставляет себя ждать. Он выводит Диму на середину комнаты, тот покорен и недвижим. Теперь Димину другую руку держит Саша, и заключён он между ними обоими, точно в тиски, и безумно желанен в своём чёрном платье и с повязкой на глазах, похожий на бессердечную монашенку, готовую принести себя в жертву у алтаря. От жарких мыслей о том, что они могут с ним сейчас сделать, у Олега спекаются губы, он вспоминает свой первый опыт с дамой. Кончики его пальцев сразу же немеют, утрачивая чувствительность, холодеют. Но с этим можно справиться. Главное, сконцентрировать волю, контролировать себя, тогда всё получится. Такого сильного напряжения на одну из целей Олегу давно не приходилось испытывать. Продержаться бы совсем чуть-чуть. Напряжение в шее становится невыносимым, начинает болеть. — Олежа, готов? — спрашивает тихо Саша, отходя от брата и стоя в одной рубашке у камеры. Сияние мистических свечей у кровати ложится на него сбоку, выбеляя правую половину лица и кусок плеча. — Да, сейчас, — шепчет Олег, осторожно перехватывая кукольную кисть Димы, замершего, точно статуя, с единственной целью — не шелохнуться самому. Саша смотрит в объектив с лёгкой улыбкой, уголки его губ чуть подрагивают, когда он глядит в тёмный угол, где застыли Олег и Дима. Ему явно очень нравится происходящее, точнее — вид Диминых страданий. Щёлкает проектор, и все трое мгновенно в роли вживаются, разве что Дима будто бы не совсем понимает, что происходит, а Олегу же эта мысль с фильмой уже не кажется нелепой, напротив, она кажется прекрасной и правильной. Он осторожно подводит Диму к кровати, шепча нежно: — Деметра, прелесть моя, свет мой, куколка ты моя сладкая. Смотри, какая сцена, удиви меня, прошу тебя, задай мне жару. У меня уже поджилки трясутся от желания... — Олега начинает бить дрожь, а Дима внезапно улыбается широко, и Саша помогает ему улечься. Олег принимает театральную позу и поправляет повязку на Димином глазу, после чего вещает: — Александр, помоги же мне с ней, разделим её по-братски, по кровной любви. Саша, подыгрывая, появляется в кадре, грациозно изгибается, поправив причёску, смотрит на Олега ликующе и целует Диму в губы, заставив его вздрогнуть, ощутить на щеке холодную сладость поцелуя. Олег продолжает: — В твоих объятиях так сладко и покойно... Рот Димы чуть приоткрыт, казалось, ещё чуть-чуть — и он засмеётся, глаза накрыты чёрным, рот чуть влажный, зовущий. От этого вида у Олега и Саши спекаются губы, сердце начинает биться в горле, давление резко падает, тяжёлая волна обдирает горло. — С чего начнём наш вечер, Олежа? — Саша обвивает Диму руками, утыкаясь носом ему в шею, а Олег испытывает сильнейший прилив зуда и садится рядом, только теперь ему приходится сосредоточиться, лишь бы не выйти из роли. Саша ласково проводит ладонью по груди Димы, животу, бёдрам, скрытым длинным чёрным платьем. — Ты предпочитаешь понежнее или погрубее? — Деметра, а что думаешь ты? — Олег, как в насмешку, поддевает край воротника чёрного платья, чуть под шею проникая, отчего Дима внезапно дёргается, будто осознаёт ужас своего положения, бледнеет, дыхание сбивается, розовеют щёки, потом уши, лоб — лицо его преображается. Всё его напускное равнодушие исчезает, вместо него появляется маска крайнего страдания, смятения и ужаса, пока Саша повторяет на плёнке незабываемое творение режиссёра. — Деметра полагает, что сегодня ей нравится погрубее, — скалится Саша, и Олег уже запоздало думает, что эта реплика должна принадлежать ему самому, но она отфильтровывается, и продолжает Саша: — Тогда начнём же, с позволения нашей дорогой дамы... — голос Саши наплывает в только что разыгранный спектакль, рождая в воображении Олега элегантные костюмы из «Кёльнского фарфора» и романтичный взгляд холодных глаз, полный презрения и надменной иронии. Дима вдруг резко бьётся в руках Саши, из его рта вырывается крик, его лицо замирает, превращается в острую и нежную белую маску. Из приоткрытого рта на грудь капает красная слюна, которую Саша бережно смахивает изящным пальцем. Дима же от переизбытка чувств в обморок падает, и братья переглядываются хитро, удостоверяясь, что камера поймала это изящное падение на подушки. «Стоит ли воспользоваться его беззащитностью? — думает Олег напряжно. — Стоит!» Он рывком задирает чёрную пышную юбку, отчего Дима дёргается припадочно и мычит что-то отдалённо напоминающее «нет, нет», ногами в чёрных, едва прозрачных чулках сучит, а Олег всё выше юбку тянет, открывая взору своему и братскому батистовые панталоны до колен. И юбку выше не поднять, она явно за что-то зацепилась! Саша помогает Диму на спину переворачивая, и Олег судорожно ищет на платье застёжки, наконец находит их и начинает остервенело с пуговицами сзади разбираться, пока Дима все словесно протестует, руками пытается их обоих оттолкнуть, а ногами пнуть побольнее. От каждой пуговицы расхристанной он стонет всё громче и чаще, да только кино пока что немое, и стоны его слышат только братья. Олег всё спинку платья чёрными лепестками раскрывает, а Саша пока за руку держит да по плечу поглаживает. А под платьем белая прелестная сорочка без рукавов прячется, ничуть шею не скрывая, и Саша от поцелуя терпкого не удерживается, а Олег же почти до талии добирается. Дима всё лицом в подушку лежит, сопротивляется, чёрная ткань на нём в талии в эротическом бесстыдстве сбита, наверняка у него щёки красны от стонов и возможных слёз... — Да убери же руку, Деметра, помоги хоть немного! — вскидывается Олег, совершенно распалённый, а сам верх платья ниже, ниже тянет, оставляя венозно-лиловатые руки Димы обнажёнными, отчего и Саша от поцелуев в голые плечи устоять не может. Они вдвоём Диму на спину переворачивают, и тот действительно от возбуждения ноет и горит. Наконец юбка в умелых руках Олега, бордельными девками с Лиговки натренированного, соскальзывает с Диминого стана худого, оставляя его в одном дамском белье, белом с чёрным корсетом. Саша помогает стянуть пышные панталоны, отчего Дима совсем в припадке бьётся, кричит, как кричат немые — мычаньем громким и натужным, а под панталонами корсет вообще к чулкам цепляется! — Чёрт подери! — сплёвывает Олег сквозь зубы, пока Саша уже вовсю шею и плечи Димы поцелуями покрывает, попутно лаская ему грудь одной рукою. Кое-как от панталон он Диму избавляет, раздражённо их на пол бросая, а под поясом от чулок всё же проглядывает краешек нижней сорочки, перекрытый кокетливыми чёрными лентами, что чулки и корсет соединяют. — Не так грубо, Олежа, не так! — протестует Саша, на миг от губ Димы опухших и алых отрываясь, но Олегу уже плевать. — Всё, хватит! Больше не могу! Слишком утомительно! Я отказываюсь! — злится он окончательно и откидывается на кровать, вытирая рукой вспотевший лоб и убирая с него налипшие длинные волосы. Но Дима, едва одетый его стараниями, вдруг стонет так умоляюще, так кривятся его губы, что Олег устоять не может. Саша же с кровати встаёт и нож для вскрытия писем достаёт, им злополучные ленты чёрные режет, шнуровку на корсете тянет, а у Олега внутри от этого зрелища всё горит. — Расстегни ему корсет, — просит Олег охрипло-резко. — Хочу видеть соски. — Не думал я, что тебя это так заводит на нашем любимом жанре снимков, — улыбается зловеще Саша и тянется к шнуровке сзади, ослабить её пытаясь, но после этого вспарывает шнуровку. Дима наконец в одних чулках остаётся, да в нижней сорочке, уже мало скрывающей его возбуждённую плоть. Но теперь уже и с нею покончено одним взмахом ножа, и Дима уже бледно-обнажённый на кровати лежит. — Наконец-то... — срывается с губ обоих братьев. У них в голове уже прикидка того, что с ним можно сделать, пульсирует, но лучше к ней сразу не приступать, а пристрастия потешить, чтобы между делом, когда совсем рядом лежит Дима, бесстыдный и податливый. Если бы не камера, они на полу бы его распластали, Саша бы к его животу сразу присосался, Олег на него забрался бы, почти всего его на член себе забрав, растягивая удовольствие всё сильнее, наслаждаясь тем, какое дикое возбуждение пробуждается в груди Диминой, каким затуманенным, блёклым он становится, словно сонный. Вот и сейчас они тешат свои пристрастия: Саша усаживает Диму перед собой и режуще-жёстко целует его, попутно впалый бледный живот лаская, особенно где пупок проходит, пальцем внутрь проникает, дразнит, щекочет, обводит, а Дима совсем уже в припадке заходится, пока Олег его параллельно за грудь пощипывает. Олег же вдруг ловит на себя взгляд брата, помутневший абсолютно, затуманенный разнузданным эротизмом происходящего. Кожа Димы под их пальцами стремительно краснеет, красно вокруг истерзанного пупка, вокруг покусанных возбуждением сосков, он руками быстро-быстро из стороны в сторону трясёт, язык в рот пускает и шепчет что-то нечленораздельное, глаза под повязкой наверняка закатывает и чуть ли не захлёбывается в блаженстве. Олег знает, у них с братом пристрастия пришибленные, но это ни в какое сравнение с десадовщиной не идёт вообще, уж тем более с таким жутким садомазохизмом. А далее съёмки принимают оборот совсем нешуточный: Олег и Саша помогают Диме подняться, успевая попутно хорошенько приласкать его мраморную наготу, и ставят его на колени, а ему их ласки очень даже по вкусу, совсем не против он этой страсти, по крайней мере, настолько, насколько обычно бывает. А Саша в это время ставит их в кадре так, чтоб сами они выглядели порочными маньяками, если и вправду с Димой только что самое настоящее надругательство проделали. — Мне кажется, будет прекрасно, если наша Деметра будет удовлетворена с двух сторон... — протягивает манерно Саша, от камеры вожделенно щурясь. Дима только слегка подрагивает от этих слов, он, кажется, уже готов принять их. И сюжет фильмы так выставлен, что наличие у дамы члена совсем не удивляет, как будто игра это всё, с кем-то спор на право обладания телом, взгляды, признания в вечной страсти и вовсе не реальность, слишком уж насыщенный балласт сонмов условностей в фильме присутствует, который может на несколько минут все смыслы вернуть. — С чего начнём? — спрашивает Олег, готовый уже к пуговицам рубашки потянуться. — Я уже в предвкушении! — Начнём с малого... Нужно сделать так, чтобы хорошо стало всем нам. И я знаю как, — Саша осторожно привлекает к себе Диму, тот ползёт к нему послушно, такой мраморно-нагой и невообразимо прекрасный, какой бывает только на фотографии, издалека, в засвеченном зеркале. Саша тянется к пуговицам на штанах, и вот уже Дима около Саши хлюпает и в его голую, мягкую и влажную плоть бьётся ртом, ласкает её губами и языком, вылизывает долго-долго, отчего Саша то ли тихо стонать начинает, то ли вскрикивает с придыханием: — Хорош же... Ласков будь со мной! Но однажды, когда на панели танцевали лучи менуэт, в твоём сонном картонном теле пробудился весенний бред! Олег же от этой картины — Димы, жадно обхватывающего ртом нагую плоть брата, и Саши, пылко декламирующего стихи — всё внутри совсем спекается, он готов сам себя у них на глазах до конца довести, но вместо этого держится и за грудь себя сквозь рубашку пощипывает жадно, живот иногда поглаживая, так ведь и сам может кончить уже. В смене декораций он видит — осыпает Дима его ноги лепестками маков, упирается коленями в кровать, по которой медленно ползти начинает к темнеющему за ширмой кальсон пятну своего возбуждения, извивается весь в попытках член его из пут одежды освободить. Хорошо так Олегу, хорошо, всё забыто, смеются братья от безумного удовольствия, о котором мечтают все, кто ещё жив в этом городе, заливающемся сейчас безумными огнями, радующемся каждому утру и вздоху. А Дима на плоть всё насаживается, ублажает сполна, и Олег готов уже приступить к своей части сцены, уже наяву к пуговицам брюк тянется, спрашивая попутно: — Как думаешь, Саш, ему нужно смазать? — Всем нужно, Олеж, даже мальчикам с Лиговки, будь они пущены по кругу раз десять, — отвечает Саша охрипло от вожделения. — Don't be so anal, братец, — успевает только бормотнуть Олег, как Саша в приступе смеха дикого заходится. Олег хмурится: — Это переводится как «не будь таким дотошным», а не то, что ты подумал, грязный извращенец! Олега уже бросает в жар от желания, но он всё же берёт банку с вазелином, на пальцы наносит и, ни капли от отвращения не кривясь, приступает к своей роли. Дима — опытен, уже сколько лет на Лиговке пробыл, поэтому ласки Олега сзади он принимает с тем же рвением, с каким дарит их Саше, ртом того ублажая, всем телом и самою душой отдавшись разврату жесточайшему. Наконец он оказывается зажатым в положении весьма интересном, и его ловит в таком виде камера — он словно насажен на них двоих, вбивается ртом в Сашу, пронзаемый сзади Олегом. И это зрелище на плёнке никак не может не возбуждать, Олег содрогается внутри Димы ритмично, чувствуя вокруг себя упоение его, чья плоть, кровью налитая, совершенно в живот вколотилась, и Олег готов поклясться, что Сашу сейчас неистово кроет от того, что плоть эта ему в пупок аккурат тычется, а сам алчно, нетерпеливо вбивается, вперёд-назад корпусом подаваясь, словно оргиастической совокупностью его разорвать хочет, сводя с ума своей вспышкой неистовой, полной и безудержной страсти. Но вот Дима затихает, вздрагивает, словно пьяный, содрогается, когда оба брата бурно изливаются в него и покидают его. У Олега буквально невские фейерверки в глазах, низ живота тянет диким узлом, который ему словно перерубают, и ему остаётся только избавить Диму от своего назойливого присутствия. Саша даже брюки не застёгивает, пока Дима предательски его семя глотает. Всем троим впору бы душ принять прямо сейчас, да только Саша первее всего любовно гасит камеру. — Снято! Любой обыкновенный гражданин столицы наверняка бы покривился презрительно, моралью плюясь заспиртованной: «Порно — это бесовство!», а Олег плюнул бы ему кислотой в лицо: «Не строй из себя целку! Не нравится — не ешь, НО И НЕ ЛЕЗЬ В МОЮ ТАРЕЛКУ!»