Метаморфозы. Никарагуа

      Запасов черной ярости и неудержимого желания причинять боль Гриндевальду хватило почти на час. За это время он успел три раза влить в лягушатника регенерирующее и кроветворное, чтоб не преставился раньше времени; обнаружить в закромах блишен и напиться в хлам; разъяриться спьяну еще больше, разгромить мансарду и взорвать к чертям цветы, обходя, впрочем, стеллаж с зельями и артефактами.       Теперь он сидел за восстановленным столом на восстановленном стуле, устало массируя лоб большим и средним пальцами левой руки. В течение последнего часа голова угрожала расколоться на две половины, Геллерта подташнивало: не то от головной боли, не то от адской смеси запахов в комнате, не то от вида Франсуа. От вони не спасали даже распахнутые настежь окна и постоянно разгоняемый заклинанием сквозняк.       Взгляд уперся в крепко сжатый кулак, стискивающий Старшую палочку.       Упившись чужой болью, горячее древко нетерпеливо вибрировало в ладони, предчувствуя убийство, соучастницей которого ей не терпелось стать.       — Убей… убей меня, — послышался едва слышный хрип с пола.       С усилием сглотнув очередной рвотный позыв, Геллерт с трудом собрался с силами и перевел стеклянные глаза на сипло дышащее нечто, что еще час назад было Франсуа Де’Лемонтруа, талантливейшим окклюментом и лучшим контрабандистом Двора Чудес.       Рваные чернильные лепестки устлали все поверхности дома и его тело, смешались с лужей крови, рвоты, испражнений и мочи, в которой бессильно лежал изломанный судорогами человек.       После третьего Круциатуса Франсуа покрылся гематомами, и начал отхаркивать что-то, что при первом приближении оказалось мягкими склизкими кусочками.       Именно тогда Геллерт влил в него зелья в первый раз.       После каждого регенерирующего голосовые связки у француза тоже восстанавливались и он начинал орать, но недолго: ровно до тех пор, пока вновь их не рвал.       Происходило это довольно быстро.       На девятом непростительном кричать он уже не пытался — только хрипел и корчился, барахтаясь в бурой луже.       Вот тогда-то с глаз Гриндевальда будто спала пелена, и его самого чуть не вывернуло от неизгонимого смрада и осознания того, что он натворил. Ноги тогда подкосились и, на автомате восстановив ближайшую мебель, он буквально рухнул на стул, закрывая лицо ладонями.       Смотреть на своего бывшего любовника он просто не мог.       Видимо от шока первым порывом он потянулся к карману пальто. Ему просто жизненно необходимо позвонить… но вместо привычного гладкого металла дрожащие пальцы нашарили только круглые бока маховика.       Геллерт вздрогнул и поспешил вытащить руку.       Что за?..       Это было неожиданно… и крайне нездорово. Все, что произошло за последний час было крайне затруднительно назвать чем-то здравым.       Почему он его просто не убил? Разве обязательно было делать… все это?       Он не хотел знать, кем или чем является после содеянного.       Видят боги, лучше бы это была дуэль или погоня, чем…       В какой-то момент в болящую голову закралась соблазнительная идея воспользоваться маховиком и вернуться на час назад, чтобы не дать себе совершить ошибку… однако что это изменит?       Никто не заставлял его пытать Франсуа, он сам принял это решение.       И что теперь?       Ничего. Просто теперь он кое-что о себе знает.       Пересохшие губы разомкнулись, и Гриндевальд еле выдавил из себя, обращаясь неизвестно к кому:       — Простите… простите, молю, простите меня, простите, пожалуйста…       К кому он обращался?       То заклятие, которое он столько раз использовал за последний час, и то, которое собирался применить в ближайшие секунды, недаром назывались непростительными.       Шепот оборвался.       Еще никогда ему не приходилось прибегать к смертельному не в бою… но Франсуа должен умереть.       Единственное, что Геллерт мог сделать него — подарить легкую смерть.       Или для себя?       Волосы у Де’Лемонтруа медные, а в остром свете зимнего солнца — совсем рыжие. Теперь они перемазаны в крови, а озорные вихры налипли на лоб и на пальцы — он выдирал их в попытках спастись от всепоглощающей боли.       По лицу и носу рассыпаны веснушки; а кожа — до прозрачного, до голубоватых вен — светлая. Ныне она осквернена темно-синими, почти черными пятнами, и веснушек за ними не видно. По рукам вместо вен — красные полосы от коротких ногтей, оставленные тогда, когда губы, что умели быть очень нежными, распахивались в немом крике.       Франсуа судорожно вздохнул. Он смотрел в глаза прямо, с немым смирением.       В топком болоте больше не было надежды.       Не было страха.       Нельзя было позволить ему уйти в унижении, и Геллерт рвано повел палочкой, убирая с пола и с его одежды нечистоты.       Почему он не сделал этого раньше?       Ярко-зеленая вспышка расцветила каждый уголок разгромленной квартиры, отразилась в ровных стеклянных рядах на полках, в зеркале и в окнах, затмила дрожащий свечной свет… и все закончилось.       В глухой тишине раздались торопливые шаги. Задыхаясь и запинаясь об обломки кровати и тумбочек, Геллерт ломанулся через мансарду. Врезавшись в косяк, он ввалился в ванную комнату и, упав на колени и больно ударившись ребрами о мраморный борт, согнулся над ванной.       Тело пробивала крупная дрожь, по лицу и по спине бежал холодный пот. Гриндевальда тошнило как никогда в жизни, а желудок был полон кислоты и алкоголя — в последний раз он ужинал с Альбусом в Никарагуа, а после этого только и делал, что пил огден с ним же, красное — в Нурмергарде и блишен — уже здесь.       Когда все прекратилось, почти ничего не видя из-за темноты в глазах, он не вставая кое-как выкрутил кран и, зачерпывая ледяную воду одной рукой, сполоснул лицо. Ребра ходили ходуном, обожженное горло горело, ресницы слиплись от невольных слез, но голова стала болеть немного меньше.       Геллерт прикрыл глаза и прислонился лбом к прохладному камню.       Мерлин… что же он наделал…       Через некоторое время Гриндевальд вытер тыльной стороной ладони мокрый рот и поднялся, помогая себе руками. Постоял, склонившись над ванной и упираясь в борт ладонями. Длинно выдохнул, пытаясь собраться с мыслями. Убрал за собой невербальным Экскуро.       Как осуществить то, что запланировал, Геллерт не знал.       Одна только мысль о возвращении в комнату, где все еще лежал изуродованный труп, заставила тело опять содрогнуться в спазмах, и все началось по новой.       В какой-то момент Геллерту показалось, что он скоро выплюнет желудок, и, испугавшись этой изуверской мысли, усиленной впечатлениями от кашля Франсуа, он заставил себя проглотить немного воды и тут же наклонился обратно.       Сколько его так полоскало, он не знал и не хотел знать. Он вообще, если честно, ни о чем не хотел бы думать — больше всего ему желалось перестать существовать хотя бы на несколько минут или, на худой конец, аппарировать подальше отсюда.       Гриндевальду как никогда требовалась передышка…       Внутри черепной коробки молотом по наковальне билась лишь одна мысль: «Я — чудовище».       …вот только как ни старайся, от себя не убежишь.       Это тоже было одной из тех вещей, о которых он не хотел бы знать.

***

      Потребовалось больше двух часов, чтобы Геллерту удалось собраться с мыслями. Еле уняв дрожь в конечностях, он привел себя в относительный порядок и вышел из ванной.       Из-за распахнутых окон в комнате было невероятно холодно. Однако несмотря на то, что в ней теперь больше пахло улицей, нежели следами простой человеческой слабости, казалось, что аромат страданий и смерти пропитал каждый сантиметр бывшего жилища Франсуа.       Гриндевальд медленно подошел к его телу.       Глаза Де’Лемонтруа были закрыты, а голова повернута чуть в сторону, к столу. При жизни его нельзя было назвать красавцем: слишком часто взлетала вверх одна бровь, кривилось подвижное лицо, выдавая малейшие изменения в настроении своего обладателя, будь то гнев, радость, грусть или торжество.       Он был моложе Геллерта всего на пару лет, но много смеялся, любил плутовато улыбаться, щуря зеленые глаза, и к своему возрасту заработал достаточно морщин, говорящих о его жизни куда больше, чем он сам.       Трансфигурировать урну из ближайших обломков — дело двух секунд.       Куда сложнее прекратить вглядываться в ставшее симметричным лицо с заострившимися чертами. Вторым слоем тяжелых масляных красок смерть написала на нем умиротворение, безжалостно замазав карту жизни Франсуа, будто начинающий художник стыдливо прятал ненужные, ошибочные штрихи.       Геллерт не обманулся, даже если бы никогда не видел его спящим.       Что ж… пора.       Повинуясь взмаху руки, над телом взметнулось бездымное алое пламя.       Прошло не больше пяти секунд, и Гриндевальд широко повел ладонью, закручивая струйку серого праха в воздухе. Повинуясь чужой воле, он с сухим шелестом опустился в урну.       Крышка за ним захлопнулась.       Подумалось: «Вот и все, что останется после каждого из нас: ничего, кроме пепла в опустевшем доме, боли в оставленных нами сердцах и редких воспоминаний».       А кто будет скорбеть по самому Геллерту?       Следом тихо прикрылись окна. Медленные шаги проследовали к заставленным полкам, полыхнуло — на этот раз синим — и одна из шкатулок с рубином прекратила свое существование.       Прикрыв на секунду глаза, Геллерт все же решил перестраховаться:       — Акцио, мои вещи! — но ничего не случилось.       Равнодушный взгляд рассеянно скользнул по осиротевшему добру. По-хорошему нужно было здесь все прошерстить, но Геллерт, не чувствуя в себе ни сил, ни желания этим заниматься, отвернулся от стеллажа.       Возможно, когда-нибудь он об этом пожалеет.       Понял ли Франсуа значение черной королевы? Или до последнего находился в счастливом неведении?       Не важно.       Теперь не важно.       Бережно прижимая урну к левому боку, Гриндевальд направился на выход, огибая больше никому не нужные обломки мебели. Открывая входную дверь, он на мгновение замер, но тут же сделал шаг во тьму коридора.       С губ сорвалось неслышное:       — Au revoir François.       «Un jour nous nous reverrons…», — ответил ему нежданный порыв зимнего ветра за за окнами.       Показалось?       С тихим щелчком дверь за спиной захлопнулась.       Коридор опустел.

***

      Сколько Геллерт прослонялся по ночному Парижу, он и сам сказать не мог — просто шагал вперед, не имея перед собой ни четкой цели, ни особого желания куда-то прийти.       На пустынных улицах, выбеленных снегом, редко встречались прохожие — только полупьяные отдыхающие, что вываливалась из дверей баров и кабаре под аккомпанемент танго и чаще — регтайма. В последние годы он становился все популярнее, и под утро в заведениях обычно играли именно его.       Оно и понятно: после кутежа в течение всей ночи мало кто мог сохранить координацию движений и выдать хоть сколько-то изящных па, разве что публике на потеху. Регтайм же располагал к тому, чтобы последние умаявшиеся посетители, страдающие от грядущего похмелья, сидели за столами, подперев тяжелые головы кулаками, и бездумно потягивали то, что еще оставалось в их стаканах, а затем торопились домой.       Отстраненно Геллерт отметил, что замерзает, и на автомате набросил на себя согревающее. Запястья и ступни обдало таким жаром, что он едва не подпрыгнул от неожиданности и, дернувшись, врезался в молодого парнишку, едва не сбив его с ног.       — Hé, attention! — послышался возмущенный возглас, а в кармане с маховиком почувствовалось движение.       Импульс сработал быстрее, чем Гриндевальд об этом задумался. Карманник, мальчишка совсем, отшатнулся и схватился за шею, синея на глазах — сглаз вышел неожиданно сильным.       Некоторое время Геллерт равнодушно смотрел на то, как он заваливается на снег, царапая свою шею, будто пытаясь вскрыть ее и хотя бы так получить в легкие хоть немного спасительного воздуха.       Обломанные ногти заскребли по влажным стенам и горлу, он заметался, слабея с каждой секундой…       — Scheiße!       Ладонь наискось рубанула воздух, и чары слетели с катающегося по снегу парнишки. Прикрыв глаза, Геллерт медленно выдохнул и, проверив карманы, двинулся дальше.       Смерти пацан все же не заслужил — уж точно не за то, что полез в карман не к тому человеку да под горячую руку.       Не такой. И не от него.       На сегодня достаточно жестокости.       Завернув в темный переулок, Гриндевальд проверил время по Темпусу — до открытия любимой булочной осталось пять минут. Он бы напился, но чувствовал, что сейчас не лучший момент для того, чтобы туманить разум алкоголем… а если быть до конца честным, то и уверенности в том, что его сразу же не вывернет — не было.       Слишком свежи были воспоминания о том, что произошло буквально несколько часов назад в доме на проспекте Рошель.       На другой стороне улицы крадучись по теням рвано двигалась чья-то тень. Приглядевшись, Геллерт понял, что это тот карманник перешел через дорогу, опасаясь, по всей видимости, снова нарваться на него. Пацан врезался в очередного прохожего, и все бы ничего, но, покивав головой, извиняясь, он сразу же нырнул в темную подворотню и скрылся с глаз.       Что ж… это было ожидаемо.       Геллерт покачал головой и рубанул воздух палочкой, а спустя пару мгновений нажал на дверную ручку пекарни месье Трюффо.       Помещение встретило его сладким запахом выпечки, ванилина и кофе. Глубоко вдохнув по-домашнему теплый аромат, Гриндевальд прошел к прилавку, мимоходом оглядывая пышные круассаны, мягкие маффины, эклеры и профитроли.       Желудок жалобно потянуло, однако, стоило только представить, как нежное тесто тает на языке, рот наполнился знакомой горечью. На секунду показалось, что он снова чувствует запах…       — Bonne matinée Monsieur Grindelwald!       Месье Гриндевальд едва не вздрогнул и резко повернул голову на дородного мужчину, который широко улыбался ему, выглядывая из кухни.       Наблюдая, как улыбка медленно сползает с лица хозяина пекарни, а его брови встречаются над переносицей, Геллерт заставил свои губы скривиться в приветливой улыбке:       — Bonjour Monsieur Truffaut.       Трюффо отряхнул руки о передник и встал за прилавком.       — Вам как обычно?       Геллерт отрицательно покачал головой:       — Нет, спасибо. Сегодня… просто кофе. Черный. Покрепче.       — Присаживайтесь, месье, я принесу вам заказ, — взгляд пекаря сделался цепким и необычайно внимательным.       Скупо кивнув, Геллерт отвернулся от него и навел на лицо чары гламура.       Ну… вполне ожидаемо, что тридцать часов без сна, ментальная перегрузка и небывалый стресс с перемноженной на саму себя болью, все еще раздирающей душу в мелкие клочки, бесследно не пройдут — протопчутся по внешнему виду.       Сегодня он даже в зеркало на себя не смотрел. И как бы ни было паршиво признаваться в этом, Геллерт страшился обнаружить в отражении не привычную картину, а изменившегося себя. Того, кем ощущал себя на протяжении последних часов.       Заняв столик у окна, он застыл взглядом на Эйфелевой башне.       На периферии зрения Париж постепенно просыпался: к темноте, желтым газовым бликам и белизне добавлялось все больше синих красок; по улицам бродили первые фонарщики; начали свое движение автобусы, буквально пару недель назад окончательно вытеснившие своих предшественников на конной тяге. Людей пока было мало, но не пройдет и часа, как город любви проснется и закипит вновь, и ничто ему не напомнит о сегодняшней ночи.       Геллерту нравилось наблюдать за медленно пробуждающимися мегаполисами, но сегодня он видел перед собой далеко не улицы.       Там, на вершине Эйфелевой башни, стоял одинокий человек с медными вихрами, каштановыми в темноте, и, задрав голову, смотрел на звезды. Их было не видно за салютами, красящими его волосы в красный, зеленый и синий…       — Месье Гриндевальд… месье Гриндевальд!       Вздрогнув, Геллерт вскинулся и непонимающе уставился на Трюффо, треплющего его за плечо.       — Вы, видимо, утомились за ночь, — он понимающе улыбнулся и кивнул на чашку, стоящую на столе. — Ваш кофе уже остыл. Если хотите, то подогреть?       Поморщившись, Геллерт отказался и потянулся за напитком.       — Скажите лучше, долго я?.. — он провел по лицу ладонью, силясь снять сонную паутину.       — Нет, вовсе нет, минут десять от силы. Я бы не стал будить вас, но скоро повалят посетители… — хозяин пекарни извиняющись развел руками. — Я подумал, что вам было бы неловко спать на виду у всех.       Отпив кофе, Гриндевальд глянул на него:       — Спасибо, месье. Вы были абсолютно правы.       Он надеялся, что Трюффо уйдет по своим делам, но на того, судя по всему, напало по-утреннему болтливое настроение, и он уселся напротив.       — Веселая вышла ночка? — он заговорщически подмигнул ему.       Вот этого только не хватало! Геллерт сцепил зубы:       — Не то слово…       Если б ты знал… если бы ты только знал, как прошла моя ночка, то сидел бы вот так спокойно? Кого бы ты видел, глядя на меня?       Хозяин вдруг подался вперед и понизил голос:       — А у меня вчера был удивительный день!       Гриндевальд на это скептически приподнял бровь. Ладно. Можно и потерпеть немного — хотя бы за то, что кофе здесь, действительно, хорош.       — Представляете, месье, с прилавка пропал круассан, а на его месте лежал целый франк! Я уж грешным делом подумал, воришка, ан нет! — Трюффо будто фокусник всплеснул руками и уставился на своего собеседника, ожидая реакции.       Геллерт закатил глаза — ну надо же, кто бы это мог быть! — и усмехнулся:       — Видимо, кому-то не терпелось получить лучший круассан во всем Париже здесь и сейчас.       Польщенно надув щеки, пекарь поднял палец вверх и начал:       — И так щедро оплатил… — но дверь открылась, и вместе с холодным воздухом в помещение впорхнула молодая девушка.       Трюффо поспешно вскочил с места и побежал ее встречать.       — Простите, месье Гриндевальд, мне надо идти… Бонжур, милая, месье Трюффо к вашим услугам…       Поймав кокетливый взгляд из-под пушистых ресниц, Геллерт подарил девушке краткую улыбку и отвернулся к окну.       Сова, вероятно, уже доставила посылку и письмо старшему Де’Лемонтруа, но реакции стоило ожидать не раньше, чем через несколько часов, если не завтра. На сегодня у Гриндевальда не было запланировано никаких дел, кроме возвращения в Никарагуа, чтобы забрать Альбуса в Нурменгард. Потом можно было бы проверить шкатулку, заняться обустройством финальной башни, наведаться на биржу или присмотреть мебель, а может, и виноградник — давно ведь хотел, да что-то руки не доходили. Еще стоило подумать, как бы повысить точность видений, чтобы предвосхищать события более мелкого, бытового плана, относящиеся конкретно к нему.       Все, что угодно, только бы не чувствовать себя настолько паршиво и забыть скорее, кем он стал сегодня, как страшный сон.       Кокетка выпорхнула в мороз, и в пекарню заглянул разносчик газет:       — Свежий выпуск Ле Фигаро! — мальчишка был непозволительно бодрым для такого раннего утра.       Удержавшись от того, чтобы поморщиться, Геллерт влил в себя остатки кофе.       Трюффо крикнул из кухни:       — Отдай месье за столом у окна, я не могу!       — Держите, месье! У месье Трюффо подписка, платить не надо, но буду рад…       Гриндевальд раздраженно всучил ему франк и забрал газету.       Не веря своему счастью, пацан смешно округлил глаза:       — Спасибо! Спасибо вам!       Казалось, что он недалек от того, чтобы начать биться лбом об стол в порыве благодарности за столь неслыханную щедрость.       Геллерт вздохнул и внимательно посмотрел на него, разворачивая выпуск (он уже успел заметить в саммари кое-что стоящее внимания).       — Иди уже.       Газетчик выбежал из лавки, а Гриндевальд, быстро отыскав нужную статью, погрузился в чтение.

ВОЗВРАЩЕНИЕ МЛАДОТУРКОВ

      У турков, как всегда, происходит невероятное. Еще вчера казалось, что мир — это уверенность нашего сегодня, но это оказалось не так, потому что революционное движение свергло министерство Камиль-паши. Младотурки, захватившие власть, заявляют, что они не уступят Адрианополь.       Давайте воспроизведем депеши, которые принесли нам новости этого поворота театра…       Чего блять?       …Около трех часов дня сотни демонстрантов прибыли с криками: «Мы никогда не отдадим Адрианополь, мы хотим войны»…       Они… хотят войны?       …Это раскат грома в небе, которое еще этим утром было светло-голубым. Никто не хотел верить в пророчества о гибели, и вот они были правы…       Все поставлено под сомнение.       Геллерт сам не заметил, в какой момент начал нервно растирать лоб пальцами, а колонка все еще была полна новостей.       …смятение. Дипломатические круги надеялись, что конференция возобновит работу в понедельник и что мир может быть подписан до Пасхи. Есть опасения, что Османская империя не слишком дорого платит за свое желание восстановить сопротивление не только Европе, но и также и судьбе… Мы предпочитаем возобновить борьбу и диктовать свои условия Турции на земле военных действий…       Не слишком дорого…       А сколько — достаточно?       В пекарню ввалилась компания молодых людей в приличного вида сюртуках. Их лица были свежи, каждый из них держал в руках газету, а кто-то — даже не одну: французский Таймс, Фигаро, Иллюстрацию, возможно, что-то еще.       — Вы видели, на Монмартре русские будут ставить балет…       — Идем на выходных в Мулен Руж? Там будет петь мой ангел!       — Кофе и пять эклеров для просвещенной молодежи, месье Трюффо!       — Я слышал, что та курильня еще жива, идем после работы?       — А вы читали Фигаро? — раздался вдруг обеспокоенный вопрос.       Почти не ощущая себя от неизвестного чувства, пригвоздившего его к месту, Геллерт перевел взгляд на источник голоса.       Маленький серьезный очкарик стоял чуть в стороне от компании и обеими руками держал газету, раскрытую на второй странице. Как раз там, где редакция цитировала донесения.       Линзы его очков встревоженно блестели, ловя отблески керосиновых ламп и зимнего утра.       — Конечно! Жан, за кого ты нас принимаешь? — рассыпалось вокруг многоголосье.       Жан поджал бледные губы и выдохнул:       — Кажется, на Балканах снова будет война…       Тут вперед вышел один из молодых людей, самый щеголеватый. Он вальяжно подошел к Жану, приобняв его за плечи, наклонился к маленькому уху и ткнул пальцем в новости военного театра:       — Ты об этом? — он хмыкнул. — Ну да, будет, это и ежу понятно. Но знаешь, это будет беспокоить меня только в том случае, если меня отправят на фронт, а пока… мы молоды, — парень выпустил Жана из своей хватки, — успешны, — подмигнул, крутанувшись на каблуках, — а еще… мы живем в Париже, городе любви и самых отвязных развлечений! Лови момент, дружище! И пора бы тебе уже, — он многозначительно поиграл бровями и понизил голос, — познать, наконец, прелесть женских ласк…       Компания одобрительно загоготала, множество рук начали хлопать покрасневшего до корней волос очкарика по плечам.       — Решено! На выходных идем в район Пигаль! — воскликнул самый говорливый под одобрительный гул своих товарищей.       Смущенно улыбнувшись, Жан свернул газету и кивнул. Он был рад.       Геллерт тихо встал из-за стола. Оставив расчет за кофе, он вышел из пекарни.       Мороз должен был сразу же куснуть светлую кожу, но не сделал этого. В груди было пусто. В голове — тоже.       Одним словом, никак.       Когда он стал невольным свидетелем разговора молодых мужчин, за ребрами будто что-то сгорело, лопнуло, точно электрическая лампочка после скачка напряжения.       Несколькими минутами ранее Геллерт хотел избавиться от боли и от знания того, что он является настоящим чудовищем… но не такой же ценой. Кроме того, разве сравнится он с теми, кто безразлично шагает по своим делам, даже не представляя, к какой на самом деле беде они так преступно равнодушны?       Еще вчера он верил, что маглы похожи на магов. Что, не обладая силой, они обладают сознанием, что слабые не всегда виноваты в своих бедах, что…       Это не просто стадо. Тупой скот.       Гриндевальд обвел невидящим взглядом улицу.       Париж… сколько же с ним было связано. Сегодня именно он открыл Гриндевальду глаза на истинное положение вещей, что в его жизни, что в мире маглов.       Можно подумать, Геллерт и раньше об этом не знал. Однако предпочитал закрывать глаза, будучи убежденным в исключительности себя, своей идеи, идеалов, последователей…       Мы же это проходили. Прекрати.       А может, просто верил. Людям. В людей.       Что ж.       Даже не стараясь укрыться от взглядов, Геллерт поднял палочку вверх и закрутил вокруг себя кокон дальней аппарации.       Ему не было важно куда, главное — подальше.       «Ненавижу Париж», — гулко прокатилось в пустой голове.