Метаморфозы. Никарагуа

      Июль 1912 года выдался ненавязчиво теплым. Почти ежедневно слабый дождь прибивал пыль к брусчатке, освежая воздух и улицы, а температура не поднималась выше двадцати градусов по Цельсию.       Геллерт помнил этот день — полгода назад он был в Париже по делам, и Розье пригласил его на прием, который проводил в своем особняке. На нем должны были присутствовать его партнеры по бизнесу, и, разумеется, он не мог не позвать туда и Гриндевальда.       Оно и неудивительно: какой-то безродный австриец, сирота, возмущающий юные умы своими провокационными речами и объявленный вне закона практически каждым министерством магии Европы, умудрился за последние годы обогатиться так, что уже просто неприлично. И на достигнутом останавливаться явно не планировал.       Мучил старых воротил волшебного мира лишь один вопрос: «Как?!».       Получить признание старой аристократии, богатеев, наживающих свое состояние не то что годами — поколениями, было до невозможности лестно, и, чего уж греха таить, Геллерт собой гордился.       Он кратко улыбнулся и отвернулся от маленького окна, из которого видел умытые дома проспекта Рошель, и оглядел маленькую мансарду. Тогда еще незнакомый ему Де’Лемонтруа заканчивал свои особо тщательные сборы.       Его нервозность можно было понять — позже он рассказал Геллерту, что это был его первый прием в доме аристократа, да еще какого! — самого Розье, что само по себе являлось чем-то из ряда вон для любого торговца со Двора Чудес, каким бы надежным поставщиком он ни слыл.       Франсуа закончил завязывать галстук и, надев пиджак, критически осмотрел себя в зеркало. Глубоко вздохнув, он смахнул с плеч невидимые пылинки и, видимо, сочтя свой внешний вид удовлетворительным и не оставляя себе больше времени на волнение, достал палочку и аппарировал.       Стены мансарды поплыли, и Гриндевальд оказался на пороге особняка Розье.       Пальцы Де’Лемонтруа подрагивали, когда он взялся за кнокер в виде бронзового бутона розы. Дверь распахнулась почти сразу, и опрятный домовик пригласил Франсуа в дом. Направившись за ним, Геллерт хмыкнул, разглядев едва заметные полоски влаги на дверном молотке.       Эльф сразу проводил Франсуа в большую гостиную, воздух в которой клубился и обволакивал сладким кальянным дымом. Торговец поначалу растерялся, но навстречу ему поднялся хозяин дома и, радушно поприветствовав, усадил в кресло между собой и «герром Гриндевальдом» — так он представил тогда Геллерта.       Было крайне необычно наблюдать себя со стороны. Краем уха прислушиваясь к разговору (он и так прекрасно помнил, о чем тогда договорился с французами), Геллерт с удивлением смотрел на молодого мужчину щеголеватого вида, что, закинув ногу на ногу, расслабленно тонул в кресле и со скучающим видом подпирал щеку рукой. Казалось, будто он всем своим видом, всей позой буквально кричит миру и гостям этого дома в частности: «Вот, вот он я! Смотрите, кто здесь истинный хозяин положения, и это точно не вы, мелкие торгаши, бесталанные бандиты и скучные ростовщики».       Аристократам это не нравилось, они были раздражены и отчасти возмущены подобной демонстрацией пренебрежения от малолетки, кем, по их очень важному мнению, являлся герр Гриндевальд.       Однако никто ему так ничего и не сказал, ни единого слова против.       Они сидели пришибленные, ощущали довлеющую силищу на плечах и как миленькие обдумывали его слова о магловских рынках сбыта и ценных бумаг, акциях, облигациях, дивидендах, курсе доллара и франка в Гринготтсе, а также о роли самого Гриндевальда в этом всем.       И о перспективах, конечно, о перспективах, которые несла в себе отмена Статута.       О том, что наличие рыночной экономики в новом мироустройстве не подразумевается, Геллерт, конечно же, благоразумно умолчал и только и делал, что подсовывал их карманным легилиментам соблазнительные картинки будущего триумфа.       Он перевел взгляд на Де’Лемонтруа: ушлый француз, тем временем, уже познакомился с ним и договорился о первой поставке незарегистрированных порт-ключей.

***

      Следующее воспоминание привело Геллерта в кабак с пошловатым названием «Танцующий Пикси», затерянный в трущобах Двора Чудес. Здесь было людно, а единственная напольная вешалка походила на гроздь винограда из-за навешанных на нее разномастных пальто.       Входная дверь на мгновение приоткрылась — снега на улице еще не было.       Де’Лемонтруа и некий аврор (Гриндевальд узнал характерную куртку из драконьей кожи) сидели в дальнем углу, низко склонившись над столом и почти соприкасаясь лбами. Вокруг них прозрачно подрагивал полог тишины, но этим, в отличие от большинства приличных заведений, в Пикси никого было не удивить. Здесь частенько принимались разные решения, заключались сделки, проходили переговоры, слишком мелкого разлива впрочем, чтобы заинтересовать французский аврорат.       Для по-настоящему стоящих внимания договоренностей использовались совсем другие места, куда министерству хода не было.       Геллерт подошел к говорящим и присел на скамью рядом. Рассмотрев аврора вблизи, он хмыкнул: так вот он какой, младший Де’Лемонтруа, который, еще в детстве вдосталь насмотревшись на промысел старшего брата, решил податься в законники подальше от жизни такой.       Недалеко ушел, как показало время.       — Ты же понимаешь, что это безумие? — сквозь зубы шипел Франсуа, подкрепляя свои слова ударами ладони по ни в чем не повинной столешнице, чем заставил Геллерта усмехнуться. — Как ты себе это представляешь? Ты понимаешь, что моя репутация во Дворе будет не просто подмочена — уничтожена! Ты же знаешь, сколько сил, сколько лет я потратил, чтобы войти в такой круг! — он покачал головой. — Аристократия меня не оставит, он им столько золота приносит, что это просто… просто… немыслимо!       Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, о ком он говорил.       Аврор умоляюще поднял медные брови:       — Но и лишиться вообще всего ты же явно не хочешь! Пойми, Франс, — он в отчаянии сжал пальцы в кулак, — они уничтожат и тебя, и твое дело! Они даже готовы объявить войну Двору!       — Да? — скептически поднял бровь Франсуа (видимо, это у них семейное). Он все еще был зол и тяжело дышал. — Так я и поверил. Ищи кому другому лапшу на уши вешать, — он снова начал распаляться, — главный аврор ни за что не откажется от своей доли…       — Я лишь передаю тебе слова, — скрестил руки на груди его брат и, отстранившись, поджал губы. — Верить или нет — ты решаешь самостоятельно. Если не Двор, то тебя убрать им точно труда не составит. Я не могу тебя потерять, мы вдвоем остались, если ты забыл, — он тряхнул волосами и поднялся с места: — Я за огневиски. Тебе взять?       Франсуа мрачно кивнул и остался сидеть, упершись локтями в стол и обхватив голову руками. От него так и веяло отчаянием и глухой безысходностью, и Геллерту даже стало немного жаль француза, но лишь отчасти — все-таки это воспоминание не просто так лежало в коробках, цвет которых был посвящен лично ему.       Некоторое время братья пили молча, погрузившись каждый в свои мысли и нагнетая обстановку пасмурными лицами.       Потребовалось не меньше двух порций огневиски, чтобы Франсуа медленно поднял голову. Он явно на что-то решился.       — Ладно, — выдохнул он, облизав обескровленные губы, — давай так… нужно отвести от меня подозрения. Нужно, чтобы никто даже не подумал, что я замешан в этом. Я… подброшу Гриндевальду маячок, а вся… грязная работа будет на вас. Но ты должен понимать, что это будет не быстро, — он перевел дыхание, глядя в зажегшиеся надеждой глаза брата. — Он очень осторожен: не носит украшений, всегда в разной одежде… и если он меня в чем-то заподозрит…       Младший Де’Лемонтруа поспешно кивнул. Он тоже был бледен как полотно и явно не хотел, чтобы его брат договаривал страшную фразу.       Картинка снова поплыла. Омертвев, Геллерт полетел на пол, напрочь забыв, что ему неплохо бы подняться со скамьи на такой вот случай.       Он поспешно вскочил, наткнувшись взглядом на зеркало; узнал маленькую мансарду, но не узнал в отражении себя: потерянного, белого как мел, все еще не верящего в то, что его кто-то мог предать. Сердце бухало не то в висках, не то в горле, пальцы немели, ладоням было холодно.       Гриндевальд не сразу осознал, что шевелящиеся за его спиной тени, дрожащие в свете свечей, это живые люди. Резко обернулся и, хватаясь правой ладонью за стену, он еле удержался на ногах.       В ушах нарастал противный писк. Голову сдавило.       Он увидел себя, всего перепачканного в крови, в обугленной одежде, приварившейся к коже, лежащего на узкой кровати спиной кверху.       Развернув диагностическую проекцию, над ним склонился один из самых проверенных лекарей Двора Чудес. Всегда невозмутимый месье Колло в этот раз матерился сквозь зубы, магией отделяя от месива, в которое превратилась его спина, ошметки ткани и плоти, похожей на подгоревший стейк.       — Регенерирующее, быстро! — скомандовал он застывшему Франсуа. Тот немедля вложил в протянутую ладонь не бутылек даже — целую бутыль с зельем.       С кровати послышался слабый стон.       — Блядь! — выругался Колло. — Морфий, один к одному с обезболом. Живей-живей-живей! — прикрикнул он на своего невольного ассистента. — Так… да пиздец! Костерост добавь и кроветворное!       — Сколько?       — По две меры… и шприц дай.       Мордред. Геллерт и не знал, насколько все было плохо, а сейчас стоял, пусть и не чувствуя запаха паленого человеческого мяса, но все равно зажимая рот ладонью.       Он не жалел ни об одном потраченном на благодарность галеоне.       Вот только… почему лягушатник позвал лекаря вместо того, чтобы сдать его министерству?       — Он же выживет? — хрипло спросил Франсуа, наблюдая, как лекарь сантиметр за сантиметром отвоевывает Геллерта у смерти.       — Да, должен, — помолчав, хмуро ответил Колло. — Был бы кто другой, я бы не был в этом уверен, но… у него осталось достаточно магии, чтобы выкарабкаться. Смотри… — указал он на что-то.       Геллерт тоже подошел ближе.       Колло довольно хмыкнул, не отрываясь от своего занятия:       — Уже восстанавливается. Запомни: в данном случае главное — снять боль, немного помочь и не мешать процессу. Вот от боли и без зелий мог помереть. Ну, это тебе на случай, если вдруг снова понадобится… мало ли. Даже если не убирать из него эту дрянь, — он продемонстрировал шокированному Де’Лемонтруа мелкий кусок искореженного металла, — она ему жить не помешала бы. Ну, до тех пор, пока не истощится в нулину, но я не знаю, что нужно сделать, с таким-то резервом.       Франсуа отошел к окну и уставился на голые платаны внизу. Вдруг глаза его расширились, он задышал чаще и, сжав кулаки, развернулся, внимательно глядя на целителя.       — Месье Колло… скажите, а… сколько стоит ваше молчание… и помощь в одном вопросе?       Геллерт закрыл глаза. Вот оно.       Во рту разлилась горечь.       Колло помедлил, прежде чем ответить:       — Смотря что ты собрался делать. Все-таки это Гриндевальд, — он нервно хохотнул, — а не мажонок из подворотни. Сам знаешь, на что способен этот… человек.       Подходя ближе, Франсуа прошептал:       — Он не слышит нас?       — Нет, куда ему… обдолбан почище муленружских шлюх, уж можешь быть спокоен.       Кто бы знал, как Геллерт действительно не хотел этого слышать!       — Ладно. Нужно оставить… — Де’Лемонтруа перевел дыхание, — оставить один осколок и навесить на него следящее.       — Ха! А чего ж ты его сразу не сдал… — озвучил он вопрос Геллерта. В голосе лекаря слышалось сомнение, — или не оставил так?..       Поджав губы точь-в-точь как его брат, Франсуа твердо ответил, глядя на лекаря:       — Я не убийца, месье Колло. Кто угодно, но не убийца.       Вот значит как.       Ну да, неудивительно, что Геллерт даже не заподозрил маячок. Кому в здравом уме придет в голову искать его внутри своего тела?       Умно, пусть возможность и представилась случайно, значения это не имело. Спасибо, что хоть аврорам не сдал, те-то уж точно не стали бы с ним церемониться и не преминули избавиться от самой больной занозы в заднице всей Конфедерации.       Ну да сам виноват.       Сил находиться в этом вечере больше не было, и Геллерт сам шагнул в тринадцатое ноября, в день, когда очнулся в маленькой мансарде, еще не понимая, что с ним произошло.       Де’Лемонтруа в этот момент собирался аппарировать к брату, чтобы передать карту, на которую завязал следящее (ее уголок Гриндевальд заметил в кармане его пальто), но не успел и замер под взглядом человека, которого собирался предать.       Пришлось задержаться — Франсуа все еще не хотел вызывать подозрений и без вопросов дал Непреложный обет, да, как выяснилось, не о том.       Что же до легилименции… ну, неудивительно, что она не помогла Геллерту. Он ведь тогда, действительно, ничего не заподозрил.       Все складывалось так гладко… что же тогда у тебя пошло не по плану, а, Франс?       Да все.       Сначала он увяз в разноцветных глазах, подернутых пеленой боли и морфия, и задержался на пару минут, чтобы рассказать Геллерту о том, что произошло. Потом и вовсе снял верхнюю одежду и никуда не пошел.       Вообще, порт-ключ не должен был переносить Гриндевальда к Франсуа домой, но как так вышло никто из них так и не разобрался, потому что…       Потом были неспешные разговоры в окружении свечей и смех. Затем еще разговоры, но уже под вино, уже не такие невинные и, более того, приправленные щепоткой далеко не детских рассуждений о темной магии; об артефактах; о заклинаниях, изначально предназначавшихся для пыток, но способных доставить в руках мастера настоящее удовольствие. Запретное и сладкое, доступное лишь единицам — однозначно лучше опия, но Франсуа только предстояло в этом убедиться.       …волосы у Де’Лемонтруа медные, а в остром свете зимнего солнца — совсем рыжие; по лицу и носу рассыпаны веснушки; а кожа — до прозрачного, до голубоватых вен — светлая.       Еще через неделю зеленые глаза блестят. Уже не герр Гриндевальд, а Геллерт благодарит не месье Де’Лемонтруа, а Франсуа, переводит на счет без малого мешок галеонов и приносит цветы.       Кто бы мог подумать, что в душе он романтик, а в постели — превосходный в своей чувственной грубости любовник?       И вот уже декабрь на исходе, а Франсуа так ничего и не сказал брату, умело лавируя в море из его обеспокоенных вопросов.       Все потому что в большой теперь мансарде Геллерт — не Гриндевальд — сидит каждое утро на подоконнике в окружении подушек своего любимого синего цвета. Они куплены две недели назад персонально для его великолепной австрийской задницы, до которой Де’Лемонтруа еще обязательно доберется, и не важно, что это может произойти не скоро или вовсе никогда не случится.       Он счастлив и так.       А пока Франсуа подходит и садится к нему на колени, гладит пальцами его бритый затылок, ловит мягкую усмешку губами и никак не может признаться: не то в любви, не то в предательстве.       Вместо этого он тонет в океане из концентрированной вины и всепоглощающей болезненной страсти, в который превратилась его душа; ест себя поедом, остервенело отдается и умирает в руках Гриндевальда, неизменно возрождаясь каждый раз вновь.       Возможно, это продлилось бы долго, много дольше, чем было живо на самом деле, если бы одним синим зимним утром в руках Геллерта не взорвалась та злосчастная чашка с кофе.       Геллерт в настоящем лишь бесцветно ухмыльнулся, слыша из собственных уст знакомую немецкую ругань и проводив себя взглядом до полок с зельями. Франсуа же подошел к подоконнику и, очистив его заклинанием, заглянул в газету.       Оттуда ему улыбался известный ученый Альбус Дамблдор, приобняв за плечи своего протеже Ньютона Скамандера — подающего надежды первого магозоолога в мире.       В истории Геллерта и Франсуа этот зимний день стал последним.       Они вновь превратились в «герра Гриндевальда» и «месье Де’Лемонтруа».       В новогоднюю ночь одинокий человек с медными вихрами, каштановыми в темноте, стоял на вершине Эйфелевой башни и, задрав голову, смотрел на звезды.       Их было не видно за салютами, красящими его волосы в красный, зеленый и синий.       Геллерт не хотел, но все равно видел поникшие плечи, пустые болотно-зеленые глаза и страшный запой, какой может быть только у мага-лягушатника с разбитым сердцем.       На письма от брата он не отвечал, и тот решил заявиться к нему домой, прихватив с собой бутылек Веритасерума — видимо, это от большой братской любви, не иначе.       Сидя на излюбленном подоконнике, Геллерт спокойно наблюдал, как эта сука допрашивает своего невменяемого брата, забирает карту (сам Франсуа отчего-то так ни разу ею так и не воспользовался), а затем уводит его в казематы аврората.       Магловский Фигаро, который Де’Лемонтруа прилежно выписывал каждый месяц и забирал каждый день, чтобы не читать, зарубкой отметил в памяти дату: 13 января 1913 года.       Неделя до эскапады Скамандера с похищением.       Сидя вместе с французом в камере, Геллерт раскручивал в памяти события той недели.       Многое встало на свои места: и участившиеся стычки с аврорами, и то, что они нашли его на другом конце Европы, хотя он, как и всегда, тщательно путал следы, а из Вены не аппарировал — воспользовался незарегистрированным порт-ключом. Припомнив, что несколько раз появлялся в Нурменгарде, он устало вздохнул.       Просто чудо какое-то, что они не успели нагрянуть к нему домой до того, как он установил финальную башню…       Он повернул лицо к Франсуа, сидящему на узкой тюремной койке и безучастно глядящему в стену.       …вот только Геллерт в чудеса не верил.

***

      Через несколько дней за Де’Лемонтруа пришел его брат. Без окон было довольно затруднительно отслеживать время, к тому же воспоминания порой подергивались дымкой, свидетельствующей о том, что дни перескакивают.       Первым делом, покинув камеру, Франсуа спросил:       — Какое сегодня число?       — Двадцать первое января, — ответил младший Де’Лемонтруа.       Понятно. День, когда Геллерт проснулся в чемодане Ньюта.       Лицо у аврора было странное. Он постоянно отводил взгляд, не давая старшему брату заглянуть себе в глаза.       Да, пьяный Франсуа под сывороткой правды не смог не рассказать ему о природе своих отношений с самым опасным темным волшебником современности.       В общем-то, неудивительно, что младший брат вел себя именно так.       Это могло бы быть смешно, вот только в душе будто умерло что-то после того, как Геллерт прожил прошедшие месяцы глазами своего бывшего любовника.       Братья все еще стояли в коридоре. Один мялся, а второй все никак не мог задать мучающий его вопрос.       Наконец, один из них не выдержал:       — Франс… он исчез.       В коридоре снова повисла гулкая тишина.       — Как? — послышался хриплый голос.       — Мы нашли его убежище в Австрии, в горах. Мы несколько дней готовили рейд, хотели создать антиаппарационный купол… — аврор замялся. — Франс, если ты не хочешь, то я…       — Я должен знать, Ник.       Николя, значит.       Он зачастил, и хорошо, что Франсуа смотрел мимо, снова в стену — видок у его братца был до невозможности виноватый, растерянный… и торжествующий одновременно:       — Артефакторы не успели замкнуть контур, потому что Гриндевальд, — послышалось или в голосе аврора проскользнуло восхищение? — Франс, ты не поверишь, он такую махину поднял в воздух, это просто… невероятно! Это ж сколько сил надо? Он, действительно, очень опасен…       Он явно не ожидал, что внешне безразличный ко всему Франсуа, вдруг схватит его за грудки и, больно впечатав в стену, прорычит в растерянное лицо:       — Что, блядь, произошло, мать твою, там? — он встряхнул брата как тряпичную куклу.       — Франс…       — Отвечай, — проревел Де’Лемонтруа.       Вдалеке послышались голоса и торопливые шаги. Казематы аврората явно не больно подходили для семейных разборок на повышенных тонах.       Николя смотрел на брата так, будто впервые его увидел, но, к чести своей, смог тихо пробормотать:       — Он поставил башню, и его крепость исчезла, просто растворилась в воздухе, а потом… он исчез с карты. Следящее больше не работает, вообще. Он либо там, либо…       — Я понял, — устало выдохнул Франсуа и отступил от него.       К братьям подбежали встревоженные авроры, но Геллерт больше не слушал их.       Уже всплывая из воспоминаний, он увидел смазанный образ: Франсуа у себя дома, у шкатулки, по которой связывались с Гриндевальдом его союзники…       Союзники ли?       Так вот от кого было одно из писем, что он видел в своей.       Он узнал все, что хотел.

***

      Малодушие.       Геллерт презирал это. У него было достаточно времени, чтобы обдумать свои отношения с Альбусом, начавшиеся и завершившиеся летом девяносто девятого. Он пришел к неутешительным выводам: они не продержались бы долго и расстались, так или иначе.       Именно поэтому он не ответил на его письмо десять лет назад, а не потому что все еще хранил в душе обиду, как это, наверняка, виделось Дамблдору.       Болезненная привязанность.       После того, как Гриндевальд покинул Годрикову лощину, то едва не стал сквибом. Неслыханное дело для волшебника его размаха, но таков один из законов их непростого мира: располагаешь силой — неси ответственность и тщательно выбирай тех, кому решил довериться. Как ты собрался вершить великие дела, если не можешь разобраться со своей жизнью?       В какой-то момент Геллерту казалось, что Франсуа — это тот человек, с которым может что-то получиться, но…       Предательство.       Если так подумать, то это не первое предательство в его жизни. Сначала «друзья» в Дурмстранге, затем Альбус, пусть из малодушия, но сути это не меняло.       Теперь вот, Франсуа.       А ставки с каждым разом все выше: дружба, любовь, в этот раз — свобода.       Может, даже жизнь.       И ведь не факт, что этот лягушатник такой один. Кто знает, что на самом деле творится в головах у тех, кто якобы следует за Гриндевальдом и его идеей?       Всех легилименцией не проверишь — с ума быстрее сойдешь. Приключений в мозгах Де’Лемонтруа Геллерту хватило с лихвой.       К тому же… он ведь и сам постоянно лукавил и манипулировал.       А кто манипулировал им?       Глядя в болотно-зеленые глаза, он не видел в них ничего, кроме животного страха, постепенно сплавлющегося в ужас от осознания того, что Геллерт все знает… и ничего уже не изменить.       Он позволил французу слететь с его колен на пол, не стал удерживать.       А смысл?       Геллерт сидел на подоконнике и молча смотрел, как тот судорожно отползает от него, боясь повернуться спиной, и захлебывается своим же дыханием.       Он даже ничего не пытался сказать в свое оправдание — и так все было понятно.       За окном медленно кружился снег. С момента произнесения заклятия прошло всего ничего — в чертогах разума время идет иначе, а здесь едва ли прошла пара секунд.       Но для Гриндевальда это был очень долгий день, и кто бы знал, как он чертовски устал. Далеко не факт, что от одной только ментальной нагрузки.       Кто б еще знал, насколько ему больно.       Он невесело усмехнулся, глядя на то, как Франсуа пытается незаметно подобраться к порт-ключам.       Ничего. Ничего, скоро Геллерт поделится своей новой болью с ним, прямым ее виновником.       Он никогда не мучил тех, кого ему доводилось убивать, предпочитая делать это быстро и… по-своему благородно, что ли?       Но из любого правила есть исключения, не так ли? А этот случай исключителен настолько, насколько по шкале исключительности это в принципе возможно.       Геллерт не сомневался. Разум был холоден. Тело леденело.       Он поднял руку.       Франсуа замер. В густой тишине было слышно только их дыхание: такое разное… такое больше не в унисон.       Старшая палочка почти не дрожала.       Они одновременно задержали воздух в легких, а затем…       — Круцио.       …тишину мансарды разрезал нечеловеческий крик.