Метаморфозы. Никарагуа

      Однажды… нет, не так.       Можно сказать, ровно три года назад, Геллерт гостил у своего старого школьного знакомого Анджея Войцека.       Анджей являлся отпрыском старинного дворянского рода и был на пару курсов старше Гриндевальда. Они неплохо общались, часто пересекались на светских раутах, неизменно превращавшихся в безудержные кутежи и состояли — как и все — в дуэльном клубе. В общем, они довольно неплохо проводили время и, можно сказать, приятельствовали. Особенно ценно было то, что переписку они продолжили вести даже после той неприятной истории, из-за которой Гриндевальда исключили из Дурмстранга.       Поэтому, только получив сову с приглашением в охотничий домик Войцеков, затерянный в горах где-то на границе между Польшей и Словакией, Геллерт не раздумывал. Статуса нон-грата у него в то время еще не было, и легальное перемещение из Вены в Варшаву и по маршруту далее не принесло ему проблем.       Какие же были беззаботные времена!       Однако он ни за что не променял бы свою жизнь, пусть и неспокойную, а порой, и вовсе, опасную — но такую настоящую! — на возможность жить мирно.       Ведь жизнь ли это?       Той зимой, сразу после Нового года, Польша радовала своих обитателей легким морозом, пушистым снегом и скрывала за низкими тучами режущее глаза солнце. Оказавшись на месте, Геллерт расправил плечи и вдохнул колкий воздух с еще большим удовольствием, чем ранее в Варшаве — в горах традиционно было прохладнее.       У Анджея он должен был провести пять дней, но в итоге пробыл четыре. Геллерт тогда замечательно отдохнул, конечно, проводя время за неспешными беседами под глинтвейн, ностальгией у камина и охотой (процесс увлекал, а вот давно позабытый вкус медвежатины восторга не вызвал).       Жаль, что встреча не обошлась без эксцессов, и именно тогда, вьюжной ночью перед ненаступившим пятым днем, он открыл в себе талант аппарировать практически куда угодно — так он хотел сбежать из домика в Карпатах.       Вечером четвертого дня было холоднее обычного. Мир за окном съела темнота, и казалось, что в воющем за стенами ветре слышны песни сотен волков. Разумеется, Геллерту и Анджею было нечего бояться, ведь они, к конце-то концов, маги. Но в тот вечер почему-то особенно радостно было сидеть, грея бока у жара камина в окружении теплого дерева и звериных шкур, и знать, что никакие первобытные страхи из темноты до них не доберутся, пока в очаге горит огонь.       Атмосфера располагала к задушевным беседам. Геллерт и Анджей вели неспешный ностальгический диалог, делились планами на жизнь и, возможно, даже в чем-то открывали друг другу душу.       Видимо, от этого размягчился Войцек и решил задать простой, на первый взгляд вопрос, который вспорол Геллерту сердце или что там вместо него тогда у него было.       — Герр Гриндевальд, — в обычной своей шутовской манере обратился к нему Анджей.       Геллерт на это удивленно приподнял бровь и с ленивой заинтересованностью повернул к нему голову, показывая, что слушает.       Войцек же стал вдруг печально-серьезным, и в глазах его промелькнула тщательно скрываемая многолетняя тоска.       — Завидую я тебе, знаешь, — сказал он. — Я вот живу, связанный по рукам и ногам делами, имуществом… обязанностями. Родители говорят, что пора остепениться и выбрали жену. И она вполне хорошая, правда, — он замахал руками так, будто бы Геллерт собрался ему возражать, но он лишь молча ждал продолжения, — но есть в этом что-то… пресное! Как будто не настоящее. Как ты думаешь? Понимаешь меня?       Он с надеждой посмотрел на Гриндевальда.       — Возможно… — осторожно начал Геллерт, не совсем пока понимая куда он клонит, но уже, впрочем, догадываясь.       Анджей перебил его и воскликнул громко, почти обвиняюще:       — Да конечно, ты не понимаешь! Ты — свободен как птица! Ни рода у тебя, ни дома! Перекати-поле. Носишься по всей Европе, наводишь смуту, живешь как хочешь и где хочешь…       Он встал и подошел к окну, за которым бушевала зима. Плечи его поникли.       Геллерту же все было предельно ясно: далеко не в первый и явно не в последний раз он слышал подобные заявления от тех своих знакомых, которых не миновала судьба Анджея. Войцека можно было понять: молодым людям, как правило, не очень-то по душе навязывание чужой воли и ограничения.       И все было бы хорошо, и, может быть, Геллерт нашел бы для своего… друга? — слова поддержки, если бы тот вдруг не прошелестел, так и не повернувшись к нему лицом:       — Кстати, Геллерт… я все хотел спросить… ты не подумай, мне просто интересно. А где твой дом?       Гриндевальд не нашелся с ответом.       Видимо, и на него повлияла необычайно доверительная атмосфера: вместо слов, легко и обычно слетающих с губ, перед глазами пролистнулись картинки прошлого и настоящего.       Вот, он маленький бежит по улицам Санкт-Вольфганга домой, чтобы уговорить деда поехать на выходных в горы.       После смерти герра Гриндевальда дом тот заброшен. Бурьян разросся в некогда ухоженном саду.       Чары стазиса не обновлялись больше пятнадцати лет.       Сентябрь. Он возвращается в Дурмстранг, здоровается со своими сокурсниками и соседями по комнате. Смеется, шутит. Сегодня вечером после отбоя они будут отмечать долгожданную встречу.       Много ли их остались рядом после того, как его со скандалом выперли из школы? Сколькие из них разорвали с ним любые связи ради безупречной репутации?       Это риторические вопросы.       Можно было бы пафосно сказать, что его домом стала вся Европа.       Но уж себе-то не ври.       Гриндевальд ничего тогда не ответил Анджею. Просто встал и, даже не потрудившись забрать верхнюю одежду, вышел в ночь, откуда аппарировал прямиком в Париж. Конечно же, Войцек пытался его остановить, куда без этого, но отступился как только узнал злую ухмылку, всегда предшествующую не дуэли даже — бойне.       Почему Геллерт выбрал именно Париж? Он и сам не знал. Может быть, сказалось то, что в последнее время он бывал там достаточно часто, чтобы запомнить его улицы, фасады, подходящие для аппарации места… и бары.       После Всемирной выставки в восемьдесят втором они повыскакивали на узких улочках точно шампиньоны после дождя и теперь были повсюду.       Впрочем, Париж во все времена был богат на развлечения.       В магловских барах Геллерту, тем не менее, было не весело. Он пил до утра и все задавал себе вопрос Анджея.       Это позже он придумает Нурменгард, и то больше из необходимости. А тогда, в начале 1911-го, все было гораздо проще.       Все было просто. И так же просто и одновременно невыносимо ему было…       Больно.       Про Годрикову лощину он тогда не вспоминал, и к лучшему. Скорее всего, ему стало бы еще паршивее, если бы он впустил в свои мысли воспоминания, ныне недостижимые, но по-прежнему радостные и теплые. Геллерт давно запретил себе думать об этом и намеренно избегал новостей о новом светиле волшебных наук. Со временем стало легче, и он искренне полагал, что излечился, что зарубцевалось за ребрами то кровоточащее, что лишало его всяческих сил.       Так и было.       Ровно до тех пор, пока в один прекрасный момент Гриндевальд не увидел рядом с Альбусом Скамандера. На колдофото всего лишь, и чувства его были приглушенными — тогда Геллерта мучила только припорошенная временем ревность. Но осадок остался и иногда лишал покоя, заставляя вновь и вновь скользить ищущим взглядом по страницам газет.       ♫ TALKING TO GIRAFFES — Ozzie Teflon Frzzn Slowed & Reverb ♫       Сейчас же знакомые — и одновременно нет — ласковые прикосновения возвращали ему давно утраченное чувство. В груди, там, где под толстым уродливым рубцом не билось сердце, ворочалось что-то невыразимое и большое. Оно прорывалось отчаянно и яростно, тянуло и болело, грозило затопить всю его душу, всего Геллерта с головы до самых пяток и, вполне возможно, утянуть за собой и Дамблдора.       Он будто вернулся домой.       Вопреки состоявшемуся ранее диалогу, то, что происходило сейчас, не оставляло ни намека на жесткость, ранее разбившую уверенность Геллерта в дребезги. Даже этот поцелуй полностью соответствовал характеру Дамблдора, знакомому до щемящей нежности: он не стремился давить или жадничать, но интриговал щекотными прикосновениями к небу и языку. Будто приглашал сыграть с ним в очередную игру. И Геллерт велся на это, велся так, будто ему снова восемнадцать, и он юнец, плещущий гормонами через край.       Разве могут быть живы чувства, срок которым пара месяцев, в течении аж пятнадцати лет? Без какой-либо подпитки, уж он-то постарался сделать ради этого все возможное.       Гриндевальду хотелось верить, что нет. Он не мог себе объяснить, почему чувствует сейчас то, что чувствует, и это сбивало с толку. Вот только думать об этом не хотелось от слова совсем.       Хотелось…       Наклонить голову вслед за деликатными пальцами, поглаживающими затылок и шею. О, как он плыл от этого!       Сделать плавный шаг вперед, завести ладонь на чужую поясницу, и, развернувшись на носках, зарыться в длинные волосы. Почти потерять себя от их шелковой мягкости.       Прошептать едва слышно: «Я так скучал…», и снова встретить эти ищущие губы. Уловить в ответном движении: «Я тоже!».       Захлебнуться в топкой нежности, что совсем ему не свойственна.       Целовать-целовать-целовать улыбку, от которой собираются первые, едва заметные морщинки в уголках синих глаз.       Сердце рвалось из груди так сильно, что в какой-то момент Геллерту показалось, что еще немного, и его хватит сердечный приступ. Если бы ладонью он не чувствовал такое же безумие в груди Альбуса, то он, наверняка бы остановился, отошел на шаг и, усмехнувшись, аппарировал от греха подальше. Руководствуясь исключительно инстинктом самосохранения, разумеется. Чтоб не свихнуться.       Но руки держали крепко — капкан, из которого не вырваться, будь ты хоть трижды опаснейшим магом современности — и сейчас его вел другой инстинкт. В голове поселилась легкость из-за часто схватываемого, густого и насыщенного тропического воздуха. Гриндевальд чувствовал себя немного — или много? — под кайфом.       Наверное, поэтому он не уловил, как вдруг оказался вновь припертым к стенке, разумеется, с бережной ладонью за затылком.       Так.       — Аль… — начал Геллерт, но тут же, длинно выдохнув сквозь зубы, прошипел: — Scheiße! — и поспешил заткнуться, запрокидывая лицо к потолку.       Потому что смотреть на Дамблдора, стоящего на коленях перед полами его распахнутого халата, было решительно невозможно.       Несколько мгновений ничего не происходило, только дождь все усиливался и тихо шуршал листьями снаружи. Пахло водой и сладкими цветами. Геллерт рискнул взглянуть вниз и встретился с глазами, полными лукавого веселья. А потом уже не смог оторваться, прикипев взглядом, к алым зацелованным губам, скользящим по его члену. Руки сами потянулись к огненной короне, но не в попытке задать свой, грубый, почти животный ритм — они никогда так не делали — а чтобы зарыться в них, пропустить сквозь пальцы ленты, обвивающие ладони рыжими змеями.       Ему просто жизненно необходимо было за что-то удержаться.       Потому что так не бывает.       Не может быть, чтобы Альбус Дамблдор выкрал Геллерта Гриндевальда практически из дома только для того, чтобы так искренне и самозабвенно сводить с ума где-то на краю земли.       Но было.       Во рту совсем пересохло — губы нещадно обжигало собственное дыхание. Оно коротко и рвано срывалось, нагревая воздух вокруг лица, и Геллерту показалось на мгновение, что пространство вокруг подернулось рябью знойного марева. Но нет — это Дамблдор с нажимом провел по обнаженным бедрам вверх и сжал его ягодицы.       Гриндевальд на это грязно выругался и, почти не чувствуя в ногах опоры, окончательно растекся по стене. То, что творил с ним этот невыносимый мужчина, было просто восхитительно, но…       Вдалеке по небу прокатился гром.       …невообразимо мало.       Альбус специально делал все, чтобы он задыхался от наслаждения, но не кончил. Великолепный мерзавец — вот, что сказал бы про него Геллерт, если бы уверенные ладони не поднялись выше и не надавили на поясницу, погружая его глубже во влажный и жадный плен. О боги и богини, Геллерт подавился воздухом и беззвучно всхлипнул, когда Аль начал сглатывать.       Вернув теплые руки на его задницу, он невесомо провел по коже пальцами, и мурашки стайкой взлетели вверх, к плечам. Гриндевальд дернулся и подтянул плечо к уху, силясь их прогнать.       Альбус в ответ на это хмыкнул, вибрируя горлом, и мягко отстранился. Геллерт прикрыл веки и едва не застонал от разочарования, ведь он был близко, так близко… но тут же проглотил любое возмущение, когда почувствовал цепочку легких поцелуев от тазовой косточки к нежной коже у паха. В этом жесте было столько неторопливой чувственности, что он мгновенно успокоился, понимая, что все будет, просто не сейчас. Ему не нужно никуда спешить, ведь сегодня он обязательно получит все, и, возможно, даже больше.       Скорее всего, не один раз.       Темноту расцветила розовая вспышка от молнии.       Он поднял веки и глянул вниз, встретился с ним взглядом. Синюю радужку было не разглядеть. Глаза Аля блестели, и смотрел он до того алчно, что напоминал дракона, который нашел целую гору золота. Так, словно в его сердце уже давно созрело решение: либо мое — либо никому, кроме.       Пришло осознание, ясное как день: Альбус его не отпустит, больше нет. Когда смотрят так — не отпускают.       Так, будто он без памяти влюблен.       — Мурашки…       Дамблдор тихо улыбнулся и повторил легкое касание, только внизу спины, у ямочек. Проследил пальцами, как кожа покрывается пупырышками и поднялся, следуя за ними по телу наверх. Распахнул синий халат еще больше. Мягко потянул его с бледных плеч, окончательно оставляя Геллерта обнаженным.       Тяжелая ткань беззвучно сползла вниз, но ему не было холодно.       Красные губы оказались слишком близко, устоять — невозможно. Руки сами потянулись обхватить загоревшее на тропическом солнце лицо. Стремясь быть ближе, Геллерт переступил через одежду, оказавшуюся для него ненужной.       Альбуса хотелось натурально сожрать.       Признаться честно, хотелось много чего еще.       Он целовал свое наваждение глубоко и неспешно, без капли брезгливости слизывая свой собственный вкус с его рта. Снова зарылся в не дающие покоя волосы. Язык становился все более нетерпеливым и жадным: Геллерт будто дорвался до некогда любимого лакомства — лимонного мороженого, и теперь старался успеть насладиться им, пока палящий день не оставил от сладости неприглядную лужу.       Когда он, кстати, в последний раз ел мороженое?       Дамблдор обнял его за спину, прижал к себе крепче; прервал поцелуй, больше похожий на секс, ей богу. Всмотрелся в глаза. Затем убрал упавшую на лоб белую челку, и, пропустив волосы Геллерта сквозь пальцы, устроил ладонь на его затылке. Погладил большим пальцем чувствительную кромку уха, наклонился ближе.       В живот упиралось его очевидное желание.       — Идем в постель, — негромко позвал его Альбус под очередную электрическую вспышку, прекрасный в этом мгновении как языческое божество.       Его длинная шея, одуряюще пахнущая цитрусовыми, была прямо перед носом. Отличный повод, чтобы провести по ней языком и нежно прикусить мочку уха, согревая ее своим дыханием. На ощупь Геллерт нашел пояс красного халата и распустил некрепкий узел. Ухватился за рукав, потянул его за собой, заставляя скользить с сильных плеч.       Отвернулся. Шагнул к кровати с алым балдахином.       Тут же глянул через плечо, ухмыльнулся пьяно и развязно, на один уголок губ — только Альбусу:       — Идем.       И Альбус шел за ним, будто теленок за пастухом, стекал взглядом от трогательно оголенных позвонков на шее и ниже, по фактурной спине, до круглых ягодиц, по лепным бедрам к красивым щиколоткам. Не выдержал, настиг его в один шаг у самой кровати — а может, и аппарировал — прижался к теплой коже, обхватывая ладонью бархатистый член и прижимаясь губами к основанию шеи.       Вожделение почти невозможно было терпеть, но ради того, чтобы продлить эти моменты первой близости за многие-долгие годы…       Для Дамблдора прошло куда больше, чем пятнадцать лет.       …он был готов на многое.       На все.       Ради Гриндевальда он научился сдержанному ожиданию.       Свободное падение на прохладные красные простыни. Где-то там, далеко, над их головами и водопадами Никарагуа раскатывался гром, едва слышный из-за грохочущей в ушах крови. Стена воды вновь сомкнулась, повинуясь воле Дамблдора, и скрыла их убежище от всего мира.       Это только для двоих.       Он — только для него одного.       Глядя на него сейчас, сгорающего дотла от его ласк, Альбус как никогда хорошо понимал, почему люди готовы идти за Геллертом до конца, хоть на смерть. Поднялся, придерживая себя одной рукой, притерся к нему пахом и обхватил два члена. Почувствовал тыльной стороной его ладонь — конечно, ему хочется быстрее — увидел, как складываются беззвучные немецкие ругательства на припухших и зацелованных губах.       Обрываются судорожным выдохом, почти стоном, за закушенной губой, разменянным на частое, жаркое дыхание из горла.       Убрал руку, вновь его дразня. Встретил возмущенный взгляд и громкое, на этот раз, ругательство:       — Аль… ты, блять, издеваешься? — и упал спиной на простыни, повинуясь уверенному сильному движению.       Подумать только, он держит в руках своего долгожданного Геллерта, и ему так идет любимый красный за спиной — под стать ему, революционеру. Со своей бледной кожей — аристократически бледной, Аль, мне не пристало загорать! — он напоминал античного бога, ожившего по воле магии и страсти.       К чему он решил сойти со своего Олимпа к нему, простому смертному?       Глаза его — дикие-дикие, звериные, острые. Глубокие, глубже озера Лох-Морар в далекой Шотландии.       Красивый? О-о, для Альбуса — точно больше, чем красивый.       Геллерт для него — это страсть на алых простынях, воплощенная в человеке. Личная революция: в голове, в разодранном в клочья сердце, в смятой постели.       Для Альбуса Дамблдора Геллерт Гриндевальд — это свобода, обжигающая губы и оседающая на языке полынью, ветивером и озоном.       Свобода рывком опрокинуть его обратно и снова смять желанные губы, на этот раз не сдерживаясь — так, как хотелось с самого начала.       Воля раздвинуть коленом его ноги и прильнуть всем своим существом к раскаленному телу.       Выбор спуститься цепью поцелуев к уху и выдохнуть, едва связывая слова от жрущей разум похоти:       — Позволь?.. — и почувствовать, как он расслабляется под ним и откидывается на подушки; смотрит осторожно, но кивает.       — Только я тебя прошу, Дамблдор, давай быстрее, у меня сейчас яй…       Договорить ему было не суждено. Как не целовать его, изнемогающего от желания и распаленного, ругающегося матом, встрепанного, раскрасневшегося?       Давно уже мокрого от своего желания.       Альбус не знал и не хотел об этом знать. Просто его поцелуи в какой-то момент стали легкими как лепестки цветов, что они видели вчера, а Геллерта внутри окатила прохлада и сразу за ней — теплая расслабляющая волна.       Ну наконец-то.       Однако сущей неожиданностью стало то, что Аль потянул его на бок, а позвоночник пониже ребер потерял подвижность из-за известного медицинского заклинания. Дамблдор поднырнул под него рукой и обхватил поперек груди, с ласковой уверенностью оглаживая бедро.       Ах, да, осколок. Неудивительно, что он успел про него позабыть, с таким-то времяпрепровождением.       Чувствуя настойчивое давление — предвестник запредельной близости, Геллерт возблагодарил всех богов за то, что родился магом и мог не тратить время на такие вещи как подготовка… в данном случае, себя. Однако все равно было дико и непривычно чувствовать нечто подобное: он уже и забыл, какие ощущения приносит не обладание, а принадлежность кому-то.       Ну, как кому-то — Альбусу, только ему мог отдаваться Гриндевальд. Никому из окружения и в голову не пришло бы предложить подобное — Геллерт все же старался окружать себя умными людьми.       Дамблдор толкнулся до дрожи под коленками сладко, вырывая из него очередной судорожный вздох, и стало не до лишних мыслей.       То, что происходило дальше, не поддавалось никакому описанию. Одно Геллерт знал точно: настолько тянущего сердце чувства он не испытывал даже тогда, когда они с Альбусом, бывало, запирались у него в комнате и изучали друг друга неверными от страха и желания пальцами. Здесь и сейчас Дамблдор будто врастал в его душу корнями, прижимая к себе крепко и бережно.       Удовольствие разносилось по сосудам, расплывалось по телу точно круги по воде от брошенного камня, только не затихая, а наоборот, нарастая. Волны становились все больше, душили, заставляли хватать ртом воздух, терять любые звуки, кроме мерного гула в ушах. Пальцы беспомощно и сильно вцепились в чужое предплечье — не разжать их, не вырвать Геллерта из сахарных объятий. Не уйти от точных ритмичных движений, пробуждающих в его теле цунами.       Кажется, сегодня он, действительно, получил все и даже больше.       Очень может быть, он даже кончит без рук.       В какой-то момент, когда Геллерт был совсем близок к краю, он услышал свой собственный голос, негромко взлетающий к балдахину на судорожных выдохах. Аль остановился, и Гриндевальд почувствовал, как он невыразимо нежно прикусывает его шею, проводя напоследок расслабленными мягкими губами.       Ну как так можно? Это запрещенный прием, чистой воды преступление.       А затем он оказался на животе с прижатым к простыням членом и едва не взвыл, когда Альбус двинулся длинно и хорошо, так хорошо, как никогда, ни разу в жизни не бывало.       Прошипел отчаянно, с прорвавшимся против воли стоном:       — Scheiße…       То, что столько времени набирало силу, окатывая теплом все его тело, стало практически непереносимым. Геллерт вцепился в край подушки, Альбус с силой проводил ладонями по его спине. Спинка кровати билась о стену, но как же, черт возьми, не до нее!       Море грозило затопить его с головой, и ей богу, Гриндевальд был совсем не против.       Ну вот… вот-вот, ну же!       Но, видимо, передержал.       — Ты же хочешь… — прохрипел вдруг Дамблдор. — Так… давай. Кончи для меня… моя любовь.       Это был контрольный.       Стиснув зубы, Геллерт чувствовал, как сильная, очень сильная волна удовольствия перемалывает все его тело: каждую мышцу, каждую кость — оставляя его бессильным и мягким как желе. Это было долго — дольше чем обычный оргазм.       Внутри стало горячо, сзади сдавленно застонал Альбус.       О, mein Gott, это было слишком хорошо. Дамблдор покинул его тело, снял чары неподвижности, и Геллерт, с трудом ворочая ватными руками и ногами, повернулся на бок, лицом к серому свету. Устало прикрыл глаза.       После такого страшно тянуло в сон.       В Никарагуа он только и делает, что ест, спит и предается праздному безделью. Ну, вот, трахается еще.       Как бы это не стало вредной привычкой.       Пока он лениво размышлял, по телу прокатилась прохладная волна очищающего. Однако не успела кожа покрыться мурашками холода, как сверху на него опустилось одеяло. Щеки коснулся легкий поцелуй, совсем невинный по сравнению с тем, что закончилось только что.       Губы растянула несвойственная ему простая улыбка. Если подумать, за последнюю пару часов он сделал столько себе несвойственного, что… лучше, пожалуй, и вовсе об этом не думать.       Не открывая глаз, Геллерт поймал ускользающую ладонь, прижался губами к самой ее сердцевине, на перекрестке линий жизни, ума и судьбы. Приоткрыл один глаз, довольный и умиротворенный, точно объевшийся сметаны кот.       Дамблдор улыбался ему.       Уже проваливаясь в сон, Гриндевальд почувствовал, как он гладит его по голове и говорит:       — Добрых снов, Лерт… я расскажу тебе за ужином о чем-то.       Вдалеке рокотала вода дождя и водопадов. Вот теперь он по-настоящему поверил в то, что Альбус ему не лгал насчет своих чувств. Секс — это не главное, куда важнее то, что остается после него. Он не был святым или просто хорошим, и знал эту простую истину как никто другой.       Скольким он разбил сердце неприступностью своего?       «Хорошо, — подумал Геллерт. — Хорошо, Альбус… только будь со мной таким, как сейчас, всегда».       С другими противоречиями можно было разобраться позже. С решениями тоже можно не торопиться. А сейчас…       Легким пухом Гриндевальда накрыл сон.