Анфилада лингвистических тупиков

— Я никуда с тобой не поеду! — Искорка не поддаётся на уговоры, а у Авантюрина терпения не хватает, чтобы держать себя в руках, а не сжимать их в кулаки до белых костяшек и не вдыхать полной грудью, дабы просто не сорваться. Его всего трясёт от желания тупо скрутить её, как это делают полицейские в фильмах, связать чем угодно и насильно запихать в машину. — Если ты не поедешь со мной, придётся ехать с кем-то другим, — звучит как угроза, а Авантюрин действительно идёт на подлый шантаж, скрипя зубами, потому что иначе уже не получается. Искорка из страдалицы превращается в наглую, невыносимую язву, от которой мало того, что не избавиться, так она ещё и гноится без конца своим ядовитым. — Я вообще не поеду! — в него летит плюшевая игрушка, от которой несложно увернуться, но за ней ещё одна и ещё, и вот пятая по счёту прилетает прямо в нос пуговкой глаза, из-за чего Авантюрин на доли секунды теряет самообладание, но успевает осечься, прежде чем хотя бы просто руку поднимает — это могла быть фатальная ошибка. — Поедешь в любом случае, ёб твою мать! — он губы поджимает, чтобы сдержать поток словесного говна, а Искорка смотрит на него как на врага народа и головой своей, не мытой ни разу за неделю, мотает из стороны в сторону. — Я вызвонил её сюда для встречи с тобой, оплатил все расходы! Тебе, блять, нужно просто прийти в ёбаную кофейню и поговорить с ней немного — всё! — и голос срывается. — Ты же пьёшь таблетки, которые она выписала! — Мозгоправы твои это только твоя хрень, от которой для меня толка вообще может и не быть, — качает свои какие-то права Искорка, складывает руки на груди, вляпываясь запястьем в жирное пятно на футболке, и сглатывает. — Тебе от себя самой не противно? — уточняет Авантюрин скептически, но улыбаться, как всегда, уже не получается. Насмешкой и не пахнет, только дёргающимся глазом и раздражением на фоне неразгребаемого дерьма, для которого нужна не лопата, а скорее экскаватор. Его уже просто-напросто трясёт от накрывающих волн непрекращающегося стресса, что копится и копится — трава зелёная в парке не помогает, а смотреть на траву, забитую в косяк, сложнее, чем кажется, потому что это сразу минус психика и плюс зависимость. Топаз помогает как может — Веритас хотя бы не мешает. Но в итоге облегчает задачи и устраняет побочки только Счетовод и его мягкое пузико, его хрюкающая носопырка, с помощью которой он храпит по ночам у Авантюрина над ухом — умиротворяет. — А тебе какая разница? — Искорка лыбится на грани сумасшедшего восхищения, перемотанная бинтами с головы до пят, она больше напоминает мумию: истерзанное тело ноет в унисон с душевным, и Искорка тратит все силы просто на то, чтобы глаза открывать по утрам и ложку с кашей в рот пихать, а её заставляют привести себя в порядок и поехать куда-то на встречу с незнакомым человеком. — Да блять, никакой! — сдаёт позиции Авантюрин, тут же сглатывает, но пути назад не видит. — Да хоть в канаве сдохни от этой самоненависти, опровергни свои же слова, которые в меня вбивала тогда: сдайся и помри, как скотина, только на еблю годная! Молчат оба, зубы стиснув до боли в дёснах, и смотрят друг на друга, немыми противоречиями перекидываясь. А за спиной Авантюрина уже на своих двоих стоит Веритас, которому всё равно нужны костыли для прогулок, потому что гипс сняли, швы убрали и повязки наложили; нога странно ощущается без привычной тяжёлой брони, а ещё наступать на неё не больно, но сложно — словно она инородное тело, пришитое там, где быть его не должно. Рацио смотрит сквозь полуприкрытые веки на спектакль, тянущий на «Золотую малину», и тяжко вздыхает, когда немая сцена заканчивается тем, что Авантюрин разворачивается и уходит в свою комнату, громко хлопает дверью и сносит там что-то звонкое, что-то легко бьющееся — из-за грохота сердце в груди переворачивается, как напуганная антилопа, что не сразу может слинять от хищника: сначала приходится одуплить, где вообще низ, а где верх. — А ты чего смотришь? — продолжает нападать из вежливости Искорка и пялится на Веритаса исподлобья, даже не моргая. Тот слегка склоняет голову к плечу и бровь выгибает. — Думаю, раз ты мозгоправа игнорируешь, а он уже тут как тут, съезжу-ка я вместо тебя, — ухмыляется, словно реально халява привалила, а Искорка ресницами хлопает. — Твои фокусы гейские на меня не действуют, — кривится она нарочно, и видно, что это наигранная реакция, потому что глазки бегают и плечики зажимаются от неуверенности в том, от чего она отказывается. — Хочешь, чтобы тебя в лечебницу очередную упекли и лечили, заставляя блевать от гейского порно? — Ты где таких ужасов начиталась, лицемерка? — у Веритаса уверенности побольше будет, у него уже всё схвачено. — Ужастики по ночам смотришь, пока Рин думает, как тебя по кусочкам собирать? Носится с тобой, как нянька с аутистом в детском саду, а ты это принимаешь так, словно это норма, словно он псинка твоя верная и не кинет тебя в одно хлебало развлекаться, когда ему надоест слушать твои истерики и оскорбления, — и с каждым полушагом он подходит всё ближе и ближе, явно хромая, но уверенно так, а после вовсе дверь за собой закрывает, чтобы остаться в тёмном, душном и затхлом замке чужого горя наедине с принцессой в башне. Искорка громко сглатывает, ведь, будучи с Веритасом наедине, не чувствует себя в безопасности, а тот рассматривает разбитую комнату, вспоминая, какие добрые люди в ней жили до его семейной драмы, до того, как юная артистка погорелого театра развесила тут свои бумажные гирлянды и расклеила звёздочки на стенах, словно это поможет ей спрятаться от ночных кошмаров. — Кто ещё из нас лицемер? Строишь из себя интеллигенцию заумную, а сам вон какими блядствами раскидываешься! Пшёл вон отсюда! — лучшая защита — это нападение, даже если голос дрожит, даже если выпроводить без пяти минут не калеку ужасно сложно. — Я никуда не поеду: чтобы ваши гейские врачебные этики на мои здоровые мозги влияли! У Рацио на лице такое выражение, словно он с бабкой-гомофобкой у подъезда общается, у которой уровень развития идёт нога в ногу с телепередачами «Первого канала», где ещё про инопланетян рассказывают и вселенские заговоры — или это «РЕН-ТВ»? Сложно, когда телик в дом не завезли, а интернет используется, чтобы статьи мировых учёных читать и компетентным саморазвитием заниматься. — Ты сама поняла, что спизданула? — он только под её манеру речи подстраивается, хотя для него это несложно в данном случае, ведь Искорка другие эмоции и не вызывает. С первой же встречи они относятся друг к другу с особенным пренебрежением, но если Веритас предпочитает избегать общения с гомофобно настроенной артисткой и дни в календаре зачёркивает до её очередного тура по городам, то она иногда прям лезет на рожон, словно хочет по лицу отхватить за высказывания, лишённые толерантности, причём в них нет ненависти к тем же лесбиянкам или транс-персонам, только к геям и только к красивым — это её слова, кстати. Это всегда попахивало травмой — Рацио предпочитает игнорировать чужую ненависть к себе, но история, в которой оказался замешан Авантюрин, перевернула его мнение на сто восемьдесят, потому что если Искорка относится к нему хорошо, если она помогла ему в случае насилия, то почему тогда так реагирует на самого Веритаса. — Ты презираешь геев-активов? — слова вообще ни к селу ни к городу разбивают тишину после проигнорированного вопроса. Искорка сидит у себя на кровати, вжимаясь в угол, и чувствует крошки от чипсов бёдрами, но стряхивать их не хочет из принципа — пусть лучше они теряются на разноцветной простыне и мешают ей, чем она продемонстрирует свою обессиленную неряшливость этому чистоплюю. — Это тут вообще каким боком вылезло, вечно ты всё к себе одному сводишь, — огрызается и смотрит в сторону, а сама подушку к груди тянет, чтобы весь корпус за ней спрятать. Веритас изучает чужие движения и мимику, словно перед ним не живой человек, а объект для исследований, — Искорка потеет, губы кусает и причинные места скрывает, словно реально, может, подсознательно боится, что он с ней что-то сделает. — Это ты у нас звезда кордебалета — приковываешь к себе внимание даже тех, кто плевал на твоё существование с высокой колокольни, — говорит вкрадчивым низким голосом специально, чтобы подчеркнуть маскулинность, и замечает, что подобная смена тона отзывается на чужом ехидном лице тенью. Сам стоит у двери, которую запер изнутри, чтобы никто не прервал этот недосеанс групповой психотерапии. — Так я прав? — Залепи хлеборезку и покинь помещение, душно становится, — она проветривает грудь под заляпанной футболкой демонстративно, но при этом подушку ближе жмёт. — Ты была гомофобкой с тех пор, как сюда въехала, шутила гадости, и все твои высказывания, даже самые отвратительные, мы с Топаз оставляли без внимания, чтобы не создавать конфликт, — Веритас подключает логику, — мы смирились с тем, что к нам ты испытываешь лишь негатив, хотя и не могли понять, почему тогда не съедешь к какому-нибудь парню или к подруге, чтобы себя же лишний раз не раздражать; думали, может, ты просто мазохистка, или тебе нравится издеваться над нами, но теперь выясняется, что с Авантюрином у тебя хорошие отношения, более того, ты вытащила его из огромнейшей кучи дерьма в прошлом, и это достойно уважения, в том числе и моего, но тогда мне всё ещё непонятно — почему ты так относишься ко мне? — Ты душный, — стискивает зубы Искорка и тянется к окну, которое не открывала с того дня, которое запрещала трогать в принципе, потому что шумно на улице. А сейчас прям целиком распахивает, встаёт на подоконник коленями и дышит свежим воздухом. — Очень душный! — Даже если ты захочешь убежать, в форточку всё равно не пролезешь, поэтому на вопрос ответить придётся, — Веритас устраивается поудобнее, опираясь на запертую дверь, переносит весь вес на здоровую ногу и складывает руки на груди в ожидании. Не поедут они к психологу — это ясно, как день за окном, что спать пока ложиться не собирается; солнце светит вовсю, играет с листвой и переливается зайчиками на водной глади того озера, куда Рацио не прочь вернуться, чтобы начать всё заново, но сейчас эти мысли мешают ему вникать в чужую гордость и искать там толику правды. — Говори уже, я всё равно никуда не уйду, в какой-то момент ты в туалет всё равно захочешь и придётся выбирать: унизительная бутылка или горькая истина, — самого кривит от одной только перспективы увидеть, как Искорка использует бутылку или, не дай бог, кружку, из которой он, конечно же, пить никогда не станет, скорее всего, даже утилизирует на месте, но осадок всё равно останется. — Ты первый обоссышься в этой битве, — она разворачивается к нему всем телом и свешивает ноги с подоконника — кожа голеней сталкивается с холодностью выключенных батарей, и волна мурашек пускается в забег до загривка, который она тут же чешет, чтобы чуть поумерить неприятность ощущений. — Мне сходить в бутылку будет проще, чем тебе, — даже усмехается, когда Искорка глаза закатывает. — К тому же вряд ли это зрелище тебя порадует. — Ты просто кусок сопливого говна, что вечно ноет и ноет о том, как все его ненавидят, поэтому ты меня бесишь, — выдаёт она и чётко смотрит Веритасу в глаза, чтобы проследить смятение, вычленить согласие с этим её вердиктом — лучше уж он будет считать её сволочью, чем она выговорится ему. — И чем я отличаюсь от тебя? — тотальная безэмоциональность бледного лица, что до недавнего времени постоянно пряталось под маской, поражает воображение и пугает где-то на бессознательном уровне — Рацио бы подошла роль маньяка в одном из спектаклей, где Искорка любит отыгрывать роли не самых простых персонажей. — То есть сама себя ты тоже бесишь? — он явно справился бы лучше, чем многие её коллеги. — Не твоего ума дела, любовничек, — шикает, а долгожданный ветерок по макушке гуляет, но вот спина всё так же преет, а потому она медленно тянется к волосам, чтобы собрать их в гульку и сократить расстояние между прохладным стеклом и мокрой кожей. — Эта заезженная пластинка мне уже надоела, — опускает он руки и легко отталкивается от двери, чтобы сделать несколько шагов навстречу чужой моментальной растерянности. Подходит к Искорке почти вплотную и останавливается ровно в тот момент, когда её голые пальцы касаются ткани его домашних штанов — стоять без опоры труднее, чем кажется, но он готов потерпеть. Искорка, в свою очередь, зажатая настолько, что неудобно самой, кажется, даже не дышит вовсе — прячет испуганные глаза за отросшей чёлкой и зубы жмёт друг к другу. Её немного потряхивает, а в уголках глаз стынут слёзы, которые сами по себе по щекам никогда не покатятся, — это просто эмоция, это страх необъяснимый, который тело самостоятельно испытывает, без участия сознательной части. — Отойди… — шепчет в себя сквозь стиснутые зубы и вдохнуть не может, потому что точно начнёт кричать, а Веритас упирается руками в подоконник по обе стороны от её ног, потому что стоять всё же непросто, но этим он создает особое давление, от которого Искорку всю перекашивает — она инстинктивно отворачивается и прячет губы. — Это ведь не из-за изнасилования в клубе ты себя так ведёшь, — Рацио не позволяет себе приблизиться ещё, потому что это уже вторжение в личное пространство, но и выпускать подопытную из клетки тоже не намерен. — Не гей ведь тебя обидел — тогда в чём проблема? — Либо ты сейчас отойдёшь, либо я блевану, — она дышит, только чтобы сохранить остатки завтрака внутри желудка. — Стиралка постирает, — а ему вообще ничего не страшно. Веритас сжимает подоконник сильнее, чтобы снять болезненность с травмированной ноги, поджимает её немного, стоит лишь на одной и горбится, но смотрит прямо перед собой, на краснеющее ухо, на впалые скулы, и ищет точку столкновения с растерянным взглядом. — Ты орёшь, что некрасивая, что теперь тебя никто не захочет, что ты испорченная, но тебе этого никто не говорил — откуда такие выводы? И многого стоит этот перехват чужого хилого кулака аккурат возле собственной скулы — и так отхватывает от гопников по полной, не хватало для пущего счастья ещё и от девчонки фингал заработать. Искорка уже даже слёзы не держит, смотрит на чужое едва уловимое удивление с такой дикой ненавистью, что вот-вот пар из ушей повалит от напряжения. — Чтоб ты просто сдох! — ругается она на грани крика и замахивается вторым кулаком. Его Веритас тоже перехватывает, но теряет при этом равновесие и падает на неё, прижимает тонкие запястья к стеклу за её спиной и держится на честном слове, но из-за этих манёвров становится только ближе к растерянному безобразию и нескрываемому отвращению на чужом лице. — Я отойду, — тут же стопорит нарастающую истерику. — Просто отойду и ничего тебе не сделаю, — он готов комментировать каждый свой шаг, лишь бы всё не закончилось панической атакой. — Только дыши поглубже и помни, что я гей и я ничего тебе не сделаю. — Пиздишь, как дышишь, — защитный механизм защёлкивается так же больно, как собачка детской кофты случайно прикусывает кожу подбородка. — У таких, как ты, ни стыда ни совести: вам совершенно насрать, что и как ебать, насрать на чужие чувства и эмоции! Это ты сейчас с Авантюрином в муси-пуси играешь, а потом чхать будешь на его отказы и просьбы остановиться, будешь использовать точно так же, как ебланы используют вагины, будь то настоящие или резиновые, лишь бы своё дерьмо стоячее в какую-нибудь щель затолкать, чтоб так называемый стресс скинуть. Рацио дыхание таит и о ноге забывает почему-то. Сам не понимает: то ли внутри него разрастается желание приложить чужое хлебало о стену, то ли убеждение, что он копает в нужном направлении и вот-вот коробочка с кладом чужой травмированной психики вылезет наружу. — Вам же вообще плевать, какую лапшу на уши вешать, лишь бы своего добиться! — она, вся красная от возмущения, сидит, вытянувшись по струнке, словно на иголках, и сама не отражает, что несёт. — Сначала к девушкам в трусы лезете, золотые горы и дальние дали обещаете, а когда они не дают даже по самым банальным причинам по типу месячных, вы мужикам жопы разрабатываете, чтобы не обосраться от напряга, потому что там слишком узко! — Во-первых, я никогда даже не смотрел на девушек, — Веритас по непонятным ему причинам оправдывается, пока пауза между унизительными подходами вырисовывается, — а во-вторых, я никогда Авантюрина… — Тот подонок тоже говорил, что на парней не смотрит — и тем более на Авантюрина, а потом выебал его в толчке, пока я подружкам кольцо помолвочное показывала; выебал и меня к нему отправил, сказав, что дружку моему херовато после выпитого; выебал и скинул его на меня, словно мы два мешка мусора, а после помолвку разорвал, потому что, бля, с парнями, оказывается, пизже: у них и месячные не идут, и голова не болит, и заёбов по типу «ну ты же меня любишь» нет, они ведь мужики ровные! — сердце стучит в висках так громко, что она сама себя не слышит, ловит приступ дереализации и отбивается от мыслей, что всё это тупо сон, который вот-вот закончится. Рацио смотрит ровно ей в глаза, но не отражает и капли её состояния, чувствуя свой собственный немой ужас каждой клеточкой забитого нескончаемой тревогой тела, и, когда они оба вдруг включаются обратно в реальность, Искорка вдруг усмехается первая. — Авантюрин даже не знает, что это был мой жених. Он был так пьян и просто чувствовал… — у неё дрожат ресницы и уголки губ сами по себе ползут всё выше и выше, искажая лицо болезненной улыбкой. — А я ненавидела ублюдка за то, что увёл моего… ненавидела себя за то, что не смогла удержать, за то… Я ненавидела Авантюрина всем сердцем и тащила его к врачам, чтобы опозорить, чтобы ему было пиздец как больно за то, что он жопу подставляет, чтобы, блять, в монастырь после этого ушёл и в бога поверил, а теперь… — она стискивает зубы и сглатывает громко, словно только-только впервые сама столкнулась с осознанием, — я ненавижу себя, потому что обвиняла в случившемся кого угодно, но не того, кто действительно был виноват… хотела почувствовать себя желанной снова, я хотела, чтобы тот мудак взял меня, но это было… больно… У Веритаса нет ни слов, ни эмоций. В глазах золото остывает из-за пустоты, накрывающей тишиной и волной мурашек, на смену которым приходит лёгкая расслабленность, словно его только-только сняли с турника и позволили впервые за всю тренировку присесть и выдохнуть. — И теперь ты будешь молчать?! — срывается Искорка, уже и не думая о последствиях: о том, что стены в старой квартире не такие толстые, чтобы скрыть их разговор от чужих ушей; о том, что Авантюрин может расценить крик и саму сцену неправильно, и это плохо отразится на репутации Веритаса в его глазах, но последнему, кажется, уже и плевать вовсе. — Ты ведь понимаешь, что не виновата в случившемся? — спрашивает легко и непринуждённо, вдруг переводит взгляд на мятую кровать, где одеяло, слишком маленькое для пододеяльника, валяется кубарем. — К-конечно! — недоумевает Искорка, а сама теряет картинку перед глазами: слёзы замыливают эти кадры, когда Рацио подходит ближе, но это не вызывает тревогу, когда он вдруг как-то по-дружески обнимает и жмёт к груди, садится рядом на подоконник, чтобы не терять впредь равновесие, и гладит по грязным волосам с нежностью, от которой сначала хочется отбиваться, а после только принимать доброту. — Да я вообще жертва! — возмущается, впервые обнимая этого человека в ответ, улыбается так широко и ярко, что только от ощущений противно, потому что в уголки губ солёные слёзы затекают и на языке горечью отзываются. — Я рад, что ты это понимаешь, — шепчет Веритас, кладёт подбородок ей на макушку и смотрит куда-то мимо заляпанного стекла, вслушивается в пение птиц за окном, в воркование голубей и гул проезжающих во дворе машин. Знакомым голосом дед в семейниках встречает во дворе старого друга, а Рацио не чувствует ничего и исходит только из логической части себя, потому что его защитные механизмы приводят к апатии. — Это стоит обсудить со специалистом, и я уверен, что Авантюрин сможет организовать встречу, чтобы тебе было лучше. Искорка мотает головой и отстраняется, прижимает колени к груди и тихо хнычет в себя, прячет красные и опухшие глаза от Веритаса то ли потому, что ей стыдно за свой внешний вид, то ли потому, что именно такому человеку, как Рацио, она не хочет этого показывать: они не друзья и никогда ими не будут, они чужды друг другу вплоть до манеры общения, но Искорка знает, что её откровенности повлияют на отношение Веритаса к Авантюрину, знает, что всё это приведёт к чему-то новому, — и ей уже не отвертеться. — Давай я оставлю тебя одну, чтобы ты пришла в себя, — начинает Рацио и сверлит глазами дверь напротив, под которой копошится Счетовод в надежде, что его запустят оказать моральную поддержку. — Потом можешь занять ванную, можешь плескаться там сколько захочешь, наплевав на графики и расписание. Это уже что-то новенькое, как и уверенность Веритаса в тот момент, когда он идёт к выходу, совершенно безэмоциональным взглядом провожая собственную тень на стене, появившуюся лишь благодаря закатному солнцу. Искорка отрывается от собственных мыслей и вытирает слёзы, чтобы увидеть хотя бы чужой затылок. — Не говори с ним об этом, пожалуйста… — шепчет она, словно уже давно знает чужие намерения. — Это уже не твоя забота, — выстраивает новую стену между ними Рацио и оборачивается, касаясь дверной ручки. — Тебе сейчас нужно лишь вспомнить, что ты действительно очень красивая.