Анфилада лингвистических тупиков

Авантюрин не хочет оставаться в доме, где каждый первый считает своим долгом высраться ему в лицо за что угодно: Топаз на днях устроила истерику по поводу ужина, который он готовил часа два, — просто она на диете, и майонез в её рацион не вписывается; Веритас предпочитает общество книг по медицинской тематике, вечно переписывается с этим своим хирургом, вспомнил, что у его двери есть внутренний замок; а Искорка прямым текстом на хер шлёт. Мрак — в той квартире мысли одолевают не самые приятные, и потому желание свалить из неё вырастает до статуса жизненной необходимости всего за каких-то пару минут, пока он, теряясь в пространстве, оценивает, как сильно болит рука и что конкретно он разбил. Бегством делу не поможешь, но ступеньки ускользают под подошвами сами по себе. Лёгкий шлейф дорогого парфюма притягивает взгляды милых студенток возле университета, где учится та блогерша, а уверенность в неоновых глазах на самом деле прячет за собой стойкие убеждения — надо бросать всё сейчас же, потому что эта гребучая игра уже давно не стоит свеч и потраченных на неё усилий. Костяшки ноют из-за содранной кровоточащей кожи даже по пути в ночной клуб, который днём, оказывается, бар; даже за стойкой, по ту сторону которой крепкий, но замученный общепитом мужик с надменным выражением лица наливает «Белый русский» не тому блондину. — А я сколько буду ждать? — его не трогают, потому что после двух шотов текилы и запроса на хреновуху каждый в этом убитом гулянками заведении понимает, что дело чужое пахнет гнилью и в него лучше не соваться. Серьёзно — тут сет так называется: «Для тех, кому снизу стучат, когда дно уже пробито». Днём в этом гадюшнике куда приятнее, чем вечером, потому что танцпол заставлен стульями, что обычно подпирают стены, и столами, которым под антураж больше бы подошёл какой-нибудь пляж и зонтики из натянутого брезента с надписью «Балтика-семь». — Подождите немного, вынужден всем по очереди наливать, — отвечает тот самый Галлахер, которому бы и в голову не пришло, что Авантюрин, из-за которого у него тут вечно сыр-боры устраивались, на ком его коктейльная империя в целом держалась последние два месяца, будет вот так сидеть с кислой миной, нюхать пародию на чёрную соль, в которую обмакнули, слава богу, лайм, и кривиться, потому что ликёр точно палёный. — Ты почему не дома сидишь со своими сопливыми и поломанными, а, шкет? — Бутхилл — он же первый в очереди блондин — сидит рядом на высоком крутящемся стуле без спинки, что обычно выбирают дамы, зарабатывающие на икру и мандарины тем, что между ног припрятано. — Совсем уже шкурку твою бархатистую потрепали, что ли? И пока Авантюрин медленным своим процессором загружает совсем недавние воспоминания, прикидывая, кто же всё-таки перед ним сидит, Бутхилл успевает увести из чужого мартини оливку, перевязать длинные волосы в хвост потуже и получить по носу от Галлахера за то, что линяет, как мейн-кун весной, и его ДНК теперь барную ложку украшает поясом верности от очередного проникновения в бокал до момента тщательной помывки. — Это ведь ты от Веритаса тех гопников отвадил, — вспоминает наконец Авантюрин главное достижение в чужом послужном списке и тут же выставляет правую руку вперёд для крепкого мужского рукопожатия. У самого на щеках гуляет румянец и блёстки, которые уже чисто физически не вымываются, потому что они везде у них дома. Рубашка вычурного кроя без верхних пуговиц пытается скатиться с плеча до локтя, но Авантюрин всё время её поправляет — теперь он приличный молодой человек во френдзоне. Джинсы приталенные так вообще привлекают слишком много внимания, а потому со стула он вставать не планирует до тех пор, пока мочевой пузырь не попросится наружу на пару с завтраком, что, по идее, уже должен был утрамбоваться. — Умника? — Бутхилл тоже не особо стёкл как трезвышко, но на рукопожатие отвечает прям смачно, аж хлопок такой хороший получается, что привлекает внимание карманников, словно гонг — пора атаковать состоятельную, но не стоятельную добычу. — Да, было! Галлахер с каждой секундой теряет веру в любимого постоянника и обречённо качает головой из стороны в сторону, натирая бокал для «Белого русского», который заказал Авантюрин, а эти два полудурка не моргая пялятся друг другу в глаза и даже не дышат, сосредоточенные на воспоминаниях друг о друге. — Ты его этот… — Бутхиллу нереально тяжело подбирать выражения, когда в голове только маты, но его внутренний фильтрационный механизм, заточенный на общение с аудиторией младше шести лет, сильнее даже алкогольного опьянения. — Голубок! Во! — Да, я! — Авантюрин согласно кивает и трётся зудящим носом о плечо, потому что чужой запах убивает в нём всё живое. У Бутхилла перегар вместо одеколона используется, и к этому привыкли уже все, даже родители его малышковой группы, мечтающие во снах, что их воспитатель в один момент просто-напросто откинется и не выйдет на работу. А вот хозяйка комнаты, которую он снимает в общаге, где на двухэтажный барак только один туалет — и тот на улице, — совсем не рада, что деньги ей алкашня платит: лучше уж пусть не платит, главное, чтобы не пил. — Как он? — их беседа очень странно тянется, и даже если Галлахер более-менее врубается в контекст, его это мало заботит. — Как здоровье? Как та сексапильная малышка? Как сам? Бутхилл с каждым вопросом всё ниже и ниже скатывается к барной стойке по собственному кулаку, которым старается подпирать щёку, чтобы новый сотряс не заработать. Одного на той неделе ему вполне хватило. Он тогда всё же смог приползти на работу. Блевал, конечно, дальше, чем видел, но с детьми на прогулку в плюс сорок вышел и даже куличик построил для малышки Рози, которая уж очень любит играть сначала с песком, а потом с его волосами. — Хреново, — отвечает Авантюрин то ли на все вопросы сразу, то ли на последний, то ли на тот, который всё-таки услышал. — Не вывожу, — качает головой, а глаз не сводит с торчащего из барной стойки гвоздя, по которому прям видно, что лепили тут всё из говна и палок. — А ты трактор, чтобы вывозить? — вопрос серьёзный, звучит убедительно, но Бутхилл при этом икает и тянет вниз свою футболку, на спине которой написано «Мамкин джентльмен». Там же наклейки с единорогами, которые ему мелкие пришпандорили, чтобы их любимый воспитатель тоже чувствовал себя принцессой. Принцесса рыгает очень громко и норовит получить за это подзатыльник, но прилетает только ветошью куда-то в глаз, а после укоризненный взгляд Галлахера отзывается в нём коротким «ёк» и он наконец отставляет пустой стакан в сторону и больше не заказывает. — Судя по, ик! Ой! — Авантюрин аж сглатывает, чтобы новый «Белый русский» влез к тем, кто уже постарел и попытался покончить жизнь самоубийством на барной стойке. — Судя по говну, которое они в меня вливают, ик, да блять… я мусоровоз. — Это твои домашние обязанности? — кряхтит Бутхилл, жестами выпрашивая у Галлахера водички, а тот специально достаёт хаусные бутылки разнообразного алкоголя с насадками из-под бара, издеваясь таким образом. — Чё? — Авантюрин теряет нить разговора и просто смотрит на то, как Бутхилл соглашается на пиво, лишь бы наконец-то прокашляться и выдохнуть. — Не в то горло родимая пошла, — это он про очередную свиснутую из чужого мартини оливку так ласково отзывается. Опустошает стакан в несколько глотков и уже жалеет о том, что сделал, но при этом не особо-то и загоняется по данному поводу, когда аж язык высовывает, чтобы последние капли точно в рот попали. — Ты это… котятки… — языком выколупывает остатки орешков из верхних семёрок и подбородок пальцами растирает, наличие щетины вдруг проверяя. — Ты говоришь, что ты мусоровоз. Во-о-от… Это потому, что в твои обязанности входит мусор вывозить? Прозвище тебе такое дали? Ты поэтому пьёшь средь бела дня? — А ты почему пьёшь средь бела дня? — вдруг спрашивает Авантюрин, игнорируя абсолютно всё, что было сказано до. — Ты еврей — вопросом на вопрос отвечать? — фыркает Бутхилл и лезет в карманы задние, чтобы наличку найти и рассчитаться за этот пир на весь мир, в котором он одна-единственная выжившая особь, что размножаться не планирует. — Я… — вроде и хочет вкинуть здравую мысль Авантюрин, но не на его улице сегодня праздник. — Дети мои на экскурсию уехали, а меня воспиталка вторая не взяла с собой, — Бутхилл моргает много, чтобы звёздочки перед глазами превратились наконец в отблески светового шара в стеклянных бутылках на довольно престижной витрине за спиной Галлахера. — Терпеть меня не может эта детская неожиданность кофейного оттенка, чтоб ей пусто было. И сплёвывает своё веское «фе» в пустой стакан из-под пива: то ли Галлахеру мстит, то ли уборщиков жалеет, которым завтра утром ещё предстоит остатки чужого веселья из трещин в деревянном полу выковыривать. Авантюрин сейчас не может смеяться или уточнять, правильно ли он расслышал название оттенка неожиданности, потому что всё его внимание приковано к новому бокалу «Белого русского», от которого оторваться ой как сложно, ой как невыносимо — а перед воображением его, не защищённым связью с реальностью, вместо гранёного стакана появляются заветные губы, которые он мечтает до синяков исцеловать, — Бутхилл не хотел этого видеть. — Да ты в щи, красотулькин, — закусывает он губу от негодования, потому что тащить это чучело куда-то придётся, ведь оставлять его в таком виде здесь, за барной стойкой, когда танцпол уже разгребают для очередного оккультного призыва гопников с района, — как минимум неуважение к собственному труду, ведь один раз уже спас его голову от бутылки, грешно-таки позволить насилию случиться. — А ты где живёшь, красавица? Авантюрин всё-таки пьёт коктейль под пристальным присмотром. Во взгляде Галлахера отражается вселенское: «Да ты серьёзно, что ли? Мне же это потом мыть!» — веселит и одновременно напрягает такое отвращение к собственной персоне — непривычно ему быть гадким, а потому он не сразу понимает, что Бутхилл именно с ним разговаривает. — Где живёшь, голубчик крашеный, где обитают твои шалости из розового зайчика? Он чуть ли не в ухо орёт живому воплощению анекдота «Дочь, ты пила? Нет, я топор», а тот ни в какую не одупляет сказанного, потому что в его настройках, скинувшихся до минимального пакета данных, квартира, в которой он сейчас живёт, не зарегистрирована как официальное жильё. Прописка по паспорту стоит в родном городе, в особняке, который батёк подарил матери на десятую годовщину свадьбы, и вот если спросить Авантюрина за откровения прямо сейчас — он ну очень хочет, чтобы его доставили хоть «Почтой России», но по месту прописки. — Оглох совсем? Тебя к ухогорлоносу сводить, маленький? Бутхилл всё же под локоть его поднимает и тихонько на руки подбирает, как принцессу потерявшуюся, клеит ему на щёку того самого единорога со спины и убаюкивает чисто на инстинктах, а после выносит за пределы клуба в надежде, что, пока он будет гулять до своего дома, Авантюрин протрезвеет и скажет, куда его отправить. Галлахер не хотел этого видеть, честное слово.

— ххх —

Просыпается Авантюрин не дома во всех смыслах этого отрицания, потому что ту комнату, в которой он очухивается, нельзя назвать ничем приличным. Первая мысль, которая возникает в его голове уже после того, как он оценивает виднеющееся сквозь деревянный потолок небо и ужасающе вонючий плед с рисунком из мультика про сто одну пятнистую собаку, — это «если я тут с кем-то трахался, я точно умру от спида». Собственной одеждой и не пахнет — только футболка с трансформерами, растянутая настолько, что Оптимусу явно нужен психотерапевт, да носки с жёлтыми утками. Слава богу, его родные боксеры тоже при нём: их потерю он бы не пережил, потому что, судя по состоянию комнаты, они стоят дороже, чем весь этот дом целиком. — Доброе утро! — прокуренный голос откуда-то с пола оценивается как попытка подкроватных монстров утащить Авантюрина в ад за грехи человеческие, а потому он на автомате взвизгивает, и сердечко его, уже не готовое к сюрпризам такого рода, не перестаёт отбивать поучительную чечётку в висках даже в тот момент, когда Бутхилл принимает сидячее положение, закрывает глаза руками и громко мычит, ведь больная похмельем голова гудит на манер теплохода на пристани. Несколько секунд тишины тут же заполняют голову Авантюрина самыми разнообразными вопросами, и на большую часть из них он действительно не хочет знать ответов, но самый главный, который обычно задают подростки в сериалах на ТВ после того, как проснутся в чужом доме, у него крутится тупо на повторе, словно пластинку заело навсегда, и бегущей строкой отображается на лобешнике. — Нет, мы не трахались, — и сразу видно, что Бутхилл живёт именно тут: ограничения с речи резко спадают в комфортных условиях. — Ты заблевал себя, меня и путь от клуба до дома, словно пытался показать, куда тебя тащат. Откуда в тебе вообще столько рвоты? — и на лице его, опухшем до ужаса, действительно стынет негодование. — А я не трахаюсь с заблёванными, они мне детей напоминают… Очередная пауза как-то напрягает. — Мой телефон? — у Авантюрина голос охрип, и он аж кашляет, чтобы вернуть себе фулловый звук, но ничего не получается, держится пальцами за горло и прощупывает трахею, машинально ищет зеркало, чтобы убедиться, что нет внешних повреждений. — И да, ты орал всю дорогу, — открывает завесу тайны Бутхилл. — Хуже пятилетки. Он поднимается с пола, где, судя по разбросанным подушкам и одеялам дикой паршивости, и спал, умоляя параллельно кого угодно, чтобы заноз не засадило в жопу, пока он ворочается из стороны в сторону от кошмаров дурных. — Телефон твой на тумбочке заряжается, — выдыхает реально обречённо и глынкает заранее подготовленную водичку, после тянет на себя домашнюю заляпанную майку, которая всё это время лежала рядом с ним, и из мини-мини-мини-холодильника достаёт холодное пивко, чтобы похмелиться — этот человек явно знает, как привести себя в норму перед началом рабочего дня. — А где мои вещи? — Авантюрин не просто кряхтит, он давится этими звуками и чувствует, как же хреново было его голосовым связкам вчера. — И что мы тогда делали весь вечер… если не трахались? — Твои вещи в прачечной за углом, — кажется, Авантюрин знает, что это за заведение, а следовательно понимает, как далеко его уютная кроватка находится, в которую хочется сбежать первой же маршруткой, лишь бы не нюхать этот запах того самого барака, который строился из тех же досок, в которых деда хоронили. — Ты весь вечер ныл мне, что твой Веритас тебя не любит, не хочет быть с тобой, а Искорка тебя заколебала, потому что лечить голову не хочет, а ещё Топаз вечно напоказ выставляет свои классные лесбийские отношения, и ещё что-то про батю, который умер, и про поездку в родной город, чтобы получить наследство. Бутхилл говорит это всё так просто, что Авантюрину начинает казаться, будто он действительно всё это время тупо накручивал себе нервы из-за каких-то пустяков. — А-а, — отвечает он скорее в себя и смотрит на замызганную чем-то липким пародию на кухонный гарнитур, состоящий из одной тумбы и подвесного шкафа в тех самых оттенках, про которые современные дизайнеры вспоминают с одышкой и сердечным приступом. Бутхилл включает, слава богу, электрический чайник и расчехляет те самые пакетики кофе три в одном, которые существуют только для тех, кто в поездах гоняет по России, затем складывает руки на груди, предварительно поправив точно не золотую цепочку на шее, и тяжело выдыхает. Авантюрин выглядит помято и растрёпанно: на щеке — отпечаток подушки, футболка исполняет мечту рубашки и сползает с плеча, обнажая татуировку на груди, что и рядом не стояла с наколками Бутхилла по всему телу; глаза неоновые, опухшие и заплывшие, всё ещё слезятся, а во рту такой привкус, словно кто-то сначала насрал, а потом сдох из-за запаха. — У меня смена в саду через полчаса начинается, ты до дома сам доберёшься? Очень галантно со стороны Бутхилла — вообще всё, что здесь происходит, начиная с того, что он таки не кинул разбитого жизнью пьянчужку на барной стойке, притащил к себе и вещи заблёванные отдал в прачечную, заканчивая тем, что выслушал, спал отдельно на полу и вот сейчас достаёт две кружки, а не одну, уточняя, нужна ли его помощь. — Я сам, — кивает Авантюрин и даже сглатывать не хочет, потому что этот вкус уже больно делает его чувству прекрасного. — Спасибо. Комната чужая не отличается какими-то особыми прибамбасами — разве что удивительно количество детских рисунков на стенах и жизнеспособность платяного шкафа, что держится на поплывших книжках и страхе перед перегаром своего владельца. — Ты опять мне помог, — Авантюрин как-то даже не отражает, что говорит это вслух, потому что дыры в потолке поражают его до глубины души, а ещё ор из соседней комнаты с матерной просьбой быть потише — его так отчётливо слышно. — Ну, Веритас помогает мне постоянно. Без его помощи дети бы обгоняли меня в развитии, так что, считай, возвращаю должок по чуть-чуть, — пожимает плечами Бутхилл и закуривает прямо на месте, пока чайник за его спиной медленно, но верно закипает. Разводит бадягу три в одном в двух кружках, дымит как паровоз, точно зная, что запах сквозь щели в деревянных стенках проникнет к соседям и никакие обои с бабочками его не остановят. Протягивает кружку со сколотой ручкой Авантюрину, и это явно лучшая посуда, которая у него вообще есть, предлагает также сигарету, но тот наотрез отказывается. — А ты? — вдруг спрашивает Бутхилл и хмурится, словно понял, что как-то не так задал вопрос. Когда он пьян, предложения формируются лучше. — Точнее… а тебе он возвращает за лечение? Авантюрин качает головой и с каждой секундой мрачнеет на глазах, встаёт с кровати, для которой матрасов уже не существует в природе, и на автомате отпивает кофе из чашки, тут же жалея об этом. — Он вообще знает, что ты полностью оплатил всё лечение, или он думает, что та дерьмовая больничка занималась благотворительностью? — тянет Бутхилл, наблюдая за тем, как гость его в поисках чего-то по комнате, в которой от силы метра четыре от стены до стены, бродит. — Мы разберёмся, — прерывает этот диалог Авантюрин, чётко указывая границы, смотрит Бутхиллу в глаза, а тот поджимает губы и кивает, выказывая уважение. — Окей, но, если решишь опять набухаться, лучше приходи сразу ко мне — так будет безопаснее.