Анфилада лингвистических тупиков

Рацио чувствует, насколько же горячая ванна действительно помогает ему расслабиться, каждой клеточкой своего тела, кроме загипсованной ноги — она всё так же преет и не двигается, и это раздражает, но выбор уже сделан, причём вообще без его участия, так что даже ныть не хочется. Духота в закрытой комнате не позволяет дышать полной грудью, но Веритас умудряется проворачивать невозможное и наслаждаться этим, — раскладывает локти на бортиках ванны, запрокидывает голову назад и кайфует, ощущая, как по мокрым волосам капли воды скатываются к шее и вниз, к ключицам, где собираются во вспененные озёра. Мыльные пузырьки смешно лопаются, создают атмосферу, в которой хочется раствориться подобно Русалочке из сказки Андерсена, но Рацио лишь вспоминает, как же сильно ему всего этого не хватало и как же он устал от событий, что обрушились на него непреодолимой волной бесконечной тревоги, от которой не скрыться. Стресса накопился вагон и маленькая тележка, а Веритас в грузчики пока не нанимался, чтобы со всем этим дерьмом без домкрата справляться. Не, было дело: в какой-то момент устраивался в компанию по сортировке всякого, чтобы хоть какие-то деньги были — а бабки там крутятся хорошие, — но его попёрли довольно быстро, без объяснения причины, и тогда казалось, что речь всегда об одном и том же, а сейчас он уже допускает мысль, что, может, был хиловат для такого тяжкого труда — из-за недоедания как раз; мог надорваться и развалиться под каким-нибудь тяжёлым грузом, а начальство тупо решило, что им не очень-то и хочется выплачивать компенсацию задохлику за травму на рабочем месте. Горячая вода остывает очень медленно, и есть желание откинуть все проблемы на задний план, скатиться в омут с головой и зачитаться историей Скарлетт О`Хара, пока руки совсем не сморщатся от влажности; оставить тревоги на потом, подумать о них завтра, когда день снова покажется слишком скучным, чтобы жить его без ненависти к себе. Но Веритас не из тех, кто откладывает самобичевание на чёрный день, а из тех, кто, бегая глазами по строчкам, где героиня себе всякое выдумывает, совсем не понимает смысла прочитанного, ведь витает в облаках точно так же, как она. Перелистывает страницу, шумно выдыхая, шмыгает носом и губы поджимает, словно много прочитал, а на задворках сознания кружатся мысли, бегство от которых пора приравнивать к административному правонарушению. Авантюрин сегодня вернулся домой очень поздно, весь день где-то шатался и даже не поздоровался, когда зашёл в квартиру, — вот что волнует Веритаса настолько, что даже великая история любви не особо помогает отвлечься. С рациональной точки зрения — они ведь теперь друзья, а друзья всегда здороваются, это элемент вежливости, правило этикета, банальное уважение — сжимает страницы так крепко, что те шуршат под давлением, — стоило хотя бы кивнуть, глазами ведь пересеклись, да и вчера за ужином обсуждали какие-то новости из мира селебрити, о которых знает только Топаз, и то потому, что Аста ей мозги тем парит. Общались нормально, смеялись, шутки отпускали — не только дозволительные, но и на грани оскорблений в сторону тех, кто за такое в суд подать может, — водит большим пальцем по шершавой бумаге и губу кусает — пожелали друг другу спокойной ночи. Авантюрин же даже помог ему дойти до комнаты, улыбался, как обычно, — страница рвётся — почему тогда сегодня вечером он даже не поздоровался? Сердце как-то неспокойно гремит барабанной дробью в груди, заглушая звук лопающихся пузырьков и шум воды в тот момент, когда Веритас меняет положение здоровой ноги, потому что колено мёрзнет. Вода остывает, даже если он сам горит от этого необъяснимого возмущения, рисуя в голове не образы Скарлетт в объятиях Ретта, а внезапные прикосновения Авантюрина к нему, когда, казалось бы, на то и причины не было. Голова по швам трещит, мозг не справляется с нагрузкой: Рацио даже чисто логически не может объяснить себе, почему такое с ним происходит, почему он закусывает губу, вспоминая, как Авантюрин опускался на колени; почему закрывает глаза, отрываясь от текста, смысл которого давно утерян, когда возвращается в момент их первого поцелуя на озере, в момент разговора в бане, в момент горячего… — Су-у… — не матерится всё-таки он, случайно уронив книгу в воду. Поспешно достаёт бедную, тут же расправляет и машет страницами, с которых вода мёртвым грузом падает обратно ему на грудь, а после убирает книгу на пол, так и не закрыв, в надежде, что та хоть немного высохнет в этой влажной духоте, которую он для себя создал, чтобы забыть о проблемах, чтобы отделаться от чувства… нет, не чувства — желания. Снова тихо, даже опустошающе и замороченно немного. Нужно умудриться постоять под душем на одной ноге, как цапля полудохлая, — гипс вроде и замотан в пакет из местного супермаркета, который шуршит при любом неловком движении, но всё равно страшно его вот так мочить: вдруг сначала размокнет, а потом снова застынет, но уже в каком-то жутко неудобном положении, из-за которого нога совсем загнётся. Веритас мнёт кожу под водой, растирает сначала бедро, после тянется к открытой части голени, сглатывает и много моргает — волосы, не убранные назад, лезут в глаза, а те, в свою очередь, слезятся — тело чешется от духоты, и уже не так приятно валяться в ванне — поезд упущен, он так и не успел расслабиться. Рацио, конечно, за неделю приноровился заботиться о себе самостоятельно, особенно в таких деликатных вопросах, но и вывод сделал, что, если бы у него была нянька, проще было бы раза в три. Смывает с себя пену, вылезает из ванны как калека и сидит на полу на коврике пушистом, вытирается полотенцем — сначала корпус, плечи, волосы, затем ноги по одной, — только потом встаёт и тянется за одеждой — тяжко, даже если привык. В квартире царит ночная тишина, которая уже и днём свою власть показывает: они мало общаются друг с другом. Авантюрин проводит большую часть времени с Искоркой, которая только позавчера впервые решила выйти из комнаты не в туалет, а на кухню — просто возле открытого холодильника постоять, потому что ужасно жарко. Днём идёт целая война за душ, потому что каждый хочет смывать с себя липкий пот и ужасный запах в любую свободную секунду, а ночью воевать никто не стремится, ведь даже танки на фуру не всегда прут. Веритас видел эту депрессивную фэшн-катастрофу в мёртвой футболке Авантюрина на голое тело всего два раза за прошедшую неделю, и ничем хорошим то не кончилось. Сначала он чисто из вежливости решил зайти в её комнату после стука и спросить, как у неё дела, а в итоге довёл дело до истерики, в которой все друг друга в чём-то обвиняли. Уже возле открытого холодильника они по факту стояли вдвоём и угрюмо косились куда угодно, лишь бы не смотреть на объект ненависти, но в итоге не поделили последнюю банку газировки, что привело к лекции по экономии продуктов и душным нравоучениям в стиле «вы даже список расходов вести перестали». Искорка тогда покорно сидела на табуретке, отключенная от реальности, и ждала, пока Авантюрин с Топаз вернутся из магазина, чтобы уже при них высказать Рацио всё, что она о нём думает, потому что для неё теперь оставаться один на один с мужиком, пусть и в гипсе, чревато последствиями — в её глазах тогда читалось желание смешать Веритаса с говном здесь и сейчас, но почему-то она смогла сдержать и сарказм на грани оскорблений, и закатывание глаз. Рацио качает головой, отгоняя жужжащие в голове мысли, и всё же справляется с задачей: натягивает на мокрые ноги домашние штаны-трубы, без задней мысли отобранные у Авантюрина, потому что у самого есть какие-то предубеждения к широким брюкам — только резинки на трениках, только стрелки на официозе, только хардкор. Футболка остаётся нетронутой, потому что есть своё очарование в том, чтобы открыть дверь и впустить в душную комнату прохладный воздух с тёмной улицы, просочившийся в дом через открытые настежь форточки. Темно и тихо, даже немного страшно, словно за дверью кто-то может стоять; словно по углам гуляют тени, от которых слышно трескотню и шёпот, от которых невольно мурашки по телу. Они носятся туда-сюда вдоль плинтуса, развевают занавески и играют на верёвках для сушки белья, как на струнах расстроенной гитары; волокут за собой пыль и заставляют Счетовода чихать, пишут матерные стихи на подъездных стенах и убегают обратно по квартирам сквозь замочные скважины. Они сидят на кухне и с диким наслаждением наблюдают за тем, как кто-то одиноко курит под аккомпанемент гудящего холодильника, — и только свет мигающего фонаря с улицы позволяет Веритасу разглядеть в незнакомце Авантюрина, что сидит на подоконнике, закинув одну ногу на покатый край холодной батареи, а вторую на низкую табуретку, что реально больше похожа на подставку для шкета, недотягивающегося до раковины в детском саду. Рацио хромает в его сторону, подходит ближе, но остаётся незамеченным, ведь Авантюрин, обернувшись назад, смотрит, как деревья шумят по ту сторону стекла, и медленно выпускает дым изо рта, — даже не моргает. Пепел падает мимо баночки с окурками куда-то на пол, но сейчас даже думать об этом не особо хочется, потому что в голове застрял тот факт, что Авантюрин с ним не поздоровался, и это нужно исправить. Веритас сносит миску Счетовода, пока ковыляет до подоконника, тем самым привлекая к себе внимание, но при этом не удостаивается даже кивка, даже лёгкого «ой, это ты» или тяжёлого вздоха — Авантюрин просто переводит на него холодный взгляд и наблюдает за тем, как тот добирается до задуманного пункта назначения и садится в единственное удобное кресло на этой кухне, что недавно перекочевало в самый угол. Протягивает пачку сигарет, зажатую между средним и указательным пальцем, — там слепота на упаковке, там «Мальборо» с двумя кнопками. — Спасибо, — шепчет Веритас так тихо, невесомо и легко, словно между ними нет этого напряжения, словно они действительно хорошие друзья и любят друг друга. — Ты как? — подаёт голос Авантюрин, но тоже шёпотом, потому что будить девчонок нет резона: они и без того с трудом спят, и если Топаз хотя бы может уехать к Асте и там отоспаться на неделю вперёд, то у Искорки с этим серьёзные проблемы. — Хорошо, — пожимает плечами Рацио и достаёт из пачки сигарету, крутит её между пальцами и кнопки лопает, подмечая, что он всё-таки сгрыз заусенцы — мелкие ранки ноют и кровоточат, кожа цепляется за всё подряд. — А ты? — Пойдёт, — Авантюрин затягивается и сползает с подоконника на ту ужасную табуретку, кладёт голову туда, где недавно сидел, и пепельницу спускает, держит в руках воняющую промокшим табаком банку и смотрит перед собой на деревянные полы. — Сёдня ездил в банк, чтобы счета свои прошлые закрыть и новые открыть, — объясняет низким и тихим шёпотом. — Потом дозвонился до сестры, до бабушки, по пути домой заехал на рынок, чтобы купить арбуз, но не нашёл его, зато какой-то цыганке пять тысяч за расклад отдал; говорит, тяжёлое испытание меня впереди ждёт, — сквозь улыбку пропускает смешок, — говорит, человека дорого сердцу потеряю. — Веришь в эту чушь? — спрашивает Веритас так, словно и не кольнуло его последнее предложение, а сам прикуривает от спички из коробка, который стащил со стола — он всегда лежит там, между сахарницей и плетёной корзинкой со всякими пряниками и подгнившими яблоками. — За пять тысяч я и в бога поверю, — смеётся в кулак и кашляет тихонько, поперхнувшись дымом. — Просто хотел узнать, что она скажет, — пожимает плечами так обыденно и, наконец, пересекается глазами с Веритасом, простреливает интересом к чужому выражению лица. — А ты хотел знать, где я был весь день. Звучит как издевательство, но он прав настолько, что Рацио аж шею разминает, чтобы виду не показать. — У тебя на лбу всё написано — что тогда, что сейчас, — Авантюрин продолжает тыкать его носом в собственную несдержанность, но при этом не закапывает в чувстве стыда. — Вижу, что волнуешься, даже если не говоришь об этом. Печально так шепчет и вдруг кладёт к себе на колени ногу Веритаса, из-за чего тот вдох пропускает, а сердце в груди сальтует куда-то под лёгкие, заставляя поперхнуться сигаретным дымом. Холодные пальцы касаются открытой кожи, закатывают штанину повыше колена, а после давят на разморённые горячей ванной мышцы — это больно аж до скрипа зубов, но Рацио виду не подаёт, а заворожённо смотрит. — Я читал, что реабилитация после травмы ноги проходит долго и болезненно, — темы отвлечённые заполняют паузы в пространстве, чтобы вместо тишины не посыпались неудобные слова и вопросы. — Это был разрыв сухожилия, а не перелом, поэтому всё не так уж и тяжело, — опровергает Веритас свою потребность в очевидной заботе и подносит к губам сигарету дрожащими пальцами, пока свободной рукой аж до белых костяшек сжимает подлокотник кресла, чтобы напряжение от прихватывающей боли куда-то сливать. — У тебя ведь вечно немеют ноги, — подмечает Авантюрин, продолжая разминать чужую голень, причём у него это получается даже лучше, чем у самого Веритаса. — Лицо такое измученное. — Они отекают, судорогой сводит, иногда прямо посреди ночи, — рассказывает тихонько, словно делится чем-то непристойным или даже осуждаемым. — Может, мне у тебя в комнате на полу спать, чтобы, в случае чего, помочь снять напряжение? — предлагает и вдруг слишком громко сглатывает, ведь шальные образы внутри черепной коробки сами по себе рисуются, словно их подкидывает кто-то левый, как бомбу замедленного действия, которая разрывается так же медленно и тягуче, как румянец по щекам расползается, подбираясь к ушам, нещадно горящим. — Хотя уверен, ты и сам с этим прекрасно справляешься. Дайте ему кто-нибудь подзатыльник и научите не окрашивать простые слова в нечто смущающее настолько, что они теперь оба сидят в тишине, как восьмиклассники на том самом уроке биологии, и давятся в себя, лишь бы не завыть от одолевшего их странного чувства стыда за сказанное и услышанное. Авантюрин с усилием давит на мышцу, а Рацио роняет стон, зажатый в горле стиснутыми зубами, а после тут же открывает рот, чтобы вдохнуть поглубже, и застывает в моменте, когда Авантюрин вдруг наклоняется к открытой коже и тихонько целует коленку. — Я скучаю, — шепчет, обжигая и душу, и тело, смотрит исподлобья своими неоновыми глазами — выжидающе, но при этом печально; а Веритас отводит взгляд, чтобы сдержать внутри остатки собственного, как ему кажется, достоинства и продлить эту выматывающую их паузу. — Через неделю мне снимут гипс и швы, наложат повязку… тогда уже станет полегче, — вроде и тему переводит, а вроде что-то обещает. Затягивается в последний раз, ведь сигарета и без его участия почти дотлела. Авантюрин протягивает ему баночку, куда скинул свой окурок, прежде чем устроиться массажистом на волонтёрскую ставку, и принимает это сгоревшее пожертвование как символ чего-то погасшего насильственным путём. — Ты не скучаешь? — в голосе ни надежды, ни намёков. Шёпот тихий и расслабленный — не от мира сего, как и внезапное его желание помассировать в том числе и здоровую ногу. Авантюрин тихонько двигается на подобии табуретки в сторону, чтобы сесть прямо напротив Рацио и положить себе на колени голую стопу, а после принимается разминать пальцы, гладить кожу. — Нет, — врёт Веритас, специально сползая вниз в кресле, чтобы Авантюрину не приходилось далеко тянуться, а тот, наоборот, льнёт ближе, заставляя согнуть ногу в колене, прощёлкивает костяшки пальцев, позволяя себе довольную улыбку, когда чужие брови складываются домиком на переносице от недовольства. — У тебя нет желания поцеловать меня? — бьёт по больному с таким наслаждением и упоением, что Рацио вдруг понимает, как же беспечно он попался на этот сыр в мышеловке, как легко залез в клетку, куда его даже особо и не приманивали. — Потому что я дико хочу коснуться тебя, хочу поцеловать твои губы, шею, хочу обнять и сжать твою кожу до мелких царапин, пока ты будешь… — Прекрати! — Веритас голос повышает, всё ещё сомневаясь в том, что всё это хорошая идея и что ему действительно так необходим массаж ступни, даже если приятно и расслабляет, даже если у самого в груди горит желание сделать с Авантюрином что-то более… И пока он кусает губы, возвращая сердечный ритм в норму, думает только о том, как это подло с чужой стороны — вот так без разрешения целовать его ногу, как это нагло — лезть под ткань штанов пальцами и прикасаться к разгорячённой коже, соскучившейся по напряжению иного рода; как это низко и непристойно — вот так встать, упереться руками в спинку кресла за чужой спиной и нависнуть над человеком, что не может уйти; как это грязно — дышать ему в губы и смотреть в его полуприкрытые глаза, касаться носом бледных веснушек на щеках и облизываться, но не делать и шага к, казалось бы, неизбежному продолжению, превращая всё это в игру, где первый сорвавшийся проиграет свои принципы. Авантюрин слишком близко, опасно близко и прямо-таки требует от него этот мятый белый флаг, постепенно спускаясь носом к шее и ключицам, якобы случайно прикасаясь к коже сухими губами. Рацио не сдаёт позиции, даже если контролировать своё возбуждение не может от слова «совсем», держится, как самый упёртый в мире баран, и пристально следит за чужой наглостью, словно это остановит Авантюрина от задуманного. — Ты сам себе врёшь, — шепчет тот прямо на ухо, заставляя напряжённое тело покрыться мурашками, и спускает руку ниже, упирается ладонью в крепкое плечо, вдавливает в кресло, а после без зазрения совести садится к Рацио на колени, пользуясь своим положением. Смотрит так по-доброму, даже с некоторым состраданием, зарывается пальцами в мокрые волосы и расчёсывает пряди ласково и нежно, а сам делит с Веритасом вдохи и выдохи, упираясь лбом в его лоб, трётся носом о его нос и едва ли задевает его губы своими. Глаза прячет за россыпью ресниц, молчит и дышит тихо-тихо, не подавая виду, что хочет большего, а Рацио сглатывает так, что кадык видно слишком хорошо, и весь по струнке вытягивается. Стояк выдаёт его с потрохами, даже если вместо лица живого человека у него каменная мина, не пробиваемая никакими дразнящими заигрываниями. — Я просил тебя подождать. Объяснил тебе причины, а ты ведёшь себя так, словно тебе плевать, — давит на совесть, делает больно, но закрывает глаза, когда чужая нежная щека касается его почти незаметной щетины. Горячая кожа к коже едва ли липнет, но это превращает желание обнять в жизненную необходимость. Веритас не хочет ждать, ему нужно залезть под футболку, прижать светлую голову к груди и поцеловать в макушку, а не сдавливать подлокотники до хруста. — Мне не плевать, — шепчет Авантюрин в чужие губы и невесомо целует, но без ответа. — Просто я так и не понял, почему мы должны отказываться и от этого. — Хочешь дружбу с привилегиями? — Веритас отворачивается, чтобы его вопрос не превратили в глубокий поцелуй, тем самым открывает шею и вздыхает с волнением, когда кожу слегка покусывают. — Я не могу находиться с тобой в одной комнате, чувствую себя пубертатным девственником, у которого все мысли только о сексе, — признаётся Авантюрин, скользя ладонью по чужой груди, огибает пальцами мышцы и давит лишь слегка, а после резко возвращается к плечу и шее, чтобы несильно так придушить от невозможности пойти дальше. — И я говорил, что меня кидали, потому что я требую слишком многого. — Даже если предположить, что я соглашусь на подобное, всё равно не смогу удовлетворить тебя. С такой ногой я сильно ограничен в движениях, — аргументация скатывается во что угодно, лишь бы это остановить, потому что уже нет сил держать себя в руках, когда внизу всё пульсирует и воюет с рациональной частью за контроль над телом. — Ты же знаешь, что я могу сам всё сделать. — В этом и проблема, — отрезает Рацио и перехватывает чужие губы, закрывая их ладонью прежде, чем те сминают его собственные. — Я не хочу, чтобы ты делал всё сам, а я лежал как бревно, я хочу сам взять тебя, хочу подмять под себя, сжать в объятиях и сделать тебе приятно, хочу целовать тебя везде и всюду, вести от одного оргазма к другому. Авантюрин теряет дар речи, отстраняется и с нескрываемой растерянностью сверлит Веритаса глазами, а тот пропускает усмешку, что плавно перетекает в добрую улыбку, касается чужой щеки шершавой подушечкой большого пальца и оглаживает скулу, оценивая, настолько же тот всё-таки похудел. — Я прошу у тебя немного времени, потому что хочу стать тебе другом, а после — надёжной опорой, для этого мне нужно встать на ноги в прямом и переносном смысле, а потом… — он отрывает спину от кресла и целует Авантюрина в лоб, в щёку, в кончик вздёрнутого носа. — А потом я буду твоим, потому что хочу этого, а ты станешь моим, если тоже захочешь. Губы касаются губ в ненавязчивом поцелуе, внутри которого сосредоточен весь трепет, от которого крышу сносит, от которого хочется только кусаться и царапаться в порыве стать ещё ближе, слиться в одно целое, но они лишь тихонько отвечают друг другу в этом поцелуе на все немые вопросы и гасят огонь, который так жаждут разделить. Ещё не время, нужно подождать ещё чуть-чуть.