Анфилада лингвистических тупиков

То, как Рацио сам, на костылях, весь мокрый с макушки до пят, поднимается по лестнице, Авантюрин бы с радостью снял на камеру, но настроение немного не то, а потому он просто идёт сзади, чтобы в случае чего ловить, даже если ему на это дали прямой запрет. Навстречу им спускаются соседи: женщина в солнцезащитных очках и мужчина с огромным красным зонтом-тростью. Оценивают Веритаса взглядами одновременно, а после обмениваются улыбками и что-то шепчут друг другу, — вызывают у Авантюрина желание опуститься до уровня гопоты и поговорить по понятиям, — но в итоге просто ускользают вниз по лестнице. В дверях их встречают Топаз и Счетовод: от одного веет дикой радостью встречи, от другой — сочувствием, и именно ей Рацио разрешает себе помочь; на неё опирается, закидывая руку на плечи, и отпускает костыли на входе. Авантюрин вроде и страхует сзади, но стоит поодаль, словно его работа закончена. Молчат все — ни приветов, ни ответов, только немые диалоги на уровне мимики и лёгкий кивок в качестве благодарности, прежде чем закрыть дверь пыльной комнаты, в которую за все эти две с лишним недели никто даже зайти не решался, ведь знают, что Веритас терпеть не может, когда трогают его личные вещи без разрешения, тем более — перекладывают туда, где им вообще не место. Авантюрин стоит напротив закрытой двери, как дворняга, которую в дом не пускают даже в шторм, ведь лапы грязные, — ему бы уточнить у Топаз, поела ли Искорка, но постучаться и как-то потревожить чужой покой после всего, что было сказано в машине, неудобно, некомфортно и отдаёт навязчивостью, что может только всё испортить. — Значит… будем друзьями, — шепчет он себе под нос вердикт, к которому они пришли в самом конце диалога на повышенных тонах, и разворачивается на сто восемьдесят, дабы вломиться к Искорке, у которой нет никакого желания идти на контакт, но и сил сопротивляться чужой заботе — тоже. А за закрытой дверью Веритас ложится на свою кровать с таким трудом, словно это насилие над личностью, и прямо чувствует, насколько же она всё-таки неудобная по сравнению с больничной койкой. Стыдно признавать, но даже спать у Авантюрина было как-то комфортнее, чем лежать здесь. Вокруг царит творческий беспорядок, который любая уважающая себя мать назвала бы гадюшником, о чём как раз и думает Топаз, перекладывая книги со стула на стол и занимая позицию, в которой ей будет удобно смотреть на Рацио и контролировать его несостоятельность избежать разговора о важном. Тот аж подушкой всё ещё мокрое лицо накрывает, чтобы всем своим видом показать нежелание участвовать в беседе, но Топаз не из робкого десятка — она и сама с собой при нём поговорит, за него себе ответит, всё решит, а виноватым его оставит. — Аста устала слушать о том, как сильно я переживаю за тебя, — и вот таким огромным прессом на чувства давит, что аж дышать трудно становится через эту набитую пухом тяжёлую подушку, используемую вместо полотенца. — Мы все тупо устали волноваться. — Так зачем волновались? — уточняет Веритас, уже зная, какой мощный метафорический подзатыльник ему за это прилетит; но в то же время подобные манипуляции должны пресекаться хоть чем-то — хотя бы наглостью. — А зачем игнорировать всех и вся, будучи в больнице, словно ты реально помер? — Топаз отклоняется на спинку этого ужасного совдеповского стула и складывает ногу на ногу, а руки сцепляет в замок, чтобы удобнее было большим пальцем одной руки ковырять заусенцы на большом пальце другой. На ней топик, как обычно, домашние шорты еле-еле попу прикрывают — комфортно. Волосы заплетены в подобие хвостика и заколками с ягодками убраны назад от лица. Макияжем и не пахнет, ведь незачем тратить дорогую тоналку на день, который того явно не заслуживает. Веритас странными потугами ползёт чуть повыше, чтобы сесть, снять мокрую футболку и обнять подушку. Убирает назад волосы, липнущие к любой доступной поверхности, — постричься бы, а то и косички уже заплетать можно. Гипс тоже промок, что плохо, но не поплыл, а потому ехать обратно в больницу и исправлять ситуацию не придётся. — Чтобы вы не знали, как меня там игнорируют, — отвечает, вскользь упоминая эту жуткую халатность, словно в этом нет ничего необычного. — Да и тебе я отзванивался, не строй из себя оскорблённую. — Ему было плохо, — всё ещё сохраняет глянцевое покрытие выражений, даже если матовое вот-вот вырвется наружу отчаянным порывом выбить дурь из чужой мокрой башки. — Он себе места не находил, потому что винил себя в том, что произошло, ещё и Искорка в депрессию впала из-за случившегося — и всё это на нём мёртвым грузом повисло. — И чего он с ней так носится? — шепчет себе под нос Веритас, стирая капли с плеч, смотрит куда-то в угол кровати, где простынь задралась, пока он ползал, чтобы сесть. — Если бы ты говорил с ним, то узнал бы, что она сейчас в том же состоянии, из которого в своё время его вытащила, — огрызается Топаз, а у Рацио в груди сердце куда-то вниз проваливается, удар пропуская. По нему не видно, что его это сильно задело — он, скорее, отстранён, словно это вообще никому не интересно, потому что его отношения с Искоркой настолько натянутые и до невозможности раздражительные, что любое связанное с ней событие омрачается быстрее, чем приобретает все детали и краски. — Её же изнасиловали, да? — уточняет он будто между делом, запрокидывая назад голову и закрывая глаза. — Нет, это… — Топаз качает головой и губы поджимает. — Это было насилие с явного согласия, — вспоминает терминологию, которую долго и муторно ей Авантюрин на кухне в четыре часа утра объяснял после третьей сигареты подряд и двухчасовой истерики Искорки о том, что она только себя одну ненавидит. — Она хотела этого, но уже в процессе не смогла остановить, когда стало больно и страшно; чел взял своё и кинул её, — коротко и понятно, было и было — уже прошло, а тахикардия всё равно нагоняет, заставляя переживать осознание так, словно впервые слышит о таком. — И Авантюрин носится с ней, потому что сам проходил через подобное, и тогда она его вытащила из бара. — Расскажи всё, что знаешь, — просит Рацио, переключая на эту жгучую тему всё внимание, словно его личная подлянка и эмоциональные качели, устроенные вот недавно, — ничто, по сравнению со всем этим. — Это тебе ничем не поможет, — фыркает Топаз. — Да и это не моя боль. Если Рин захочет, сам всё расскажет, — отнекивается она, хотя это и правильно, ведь чужие скелеты, выпавшие из шкафа случайно, нужно прятать, а не показывать всем и каждому, как какую-то достопримечательность. — Не расскажет, — сглатывает Веритас так, что кадык больно перекатывается под кожей. — Мы решили быть… — слово не помещается в рамки его лингвистического барьера. — ...друзьями. — Ты бросил его? — закатывает глаза Топаз, вздыхая разочарованно, вот прямо напоказ. — Совсем с дуба рухнул? — Мы и не встречались, — поджимает губы Рацио, крепче сжимая пальцами подушку. Нога под гипсом вдруг начинает ныть, хотя ей не от чего болеть, просто мышечный дискомфорт — привык массировать постоянно, а потому и теперь сгибает её в колене, чтобы дотянуться, задрать штанину повыше, насколько резинка треников позволяет, и коснуться покрытой мурашками кожи. — А что вы делали? Это как в твоей системе душных координат называется? — возмущается Топаз, вспоминая, что Счетовода в комнату не запустила: ни в свою, ни в эту. Встаёт и опирается на спинку стула, пока звёздочки в глазах мерцают. Затем тихонько идёт к выходу, чтобы проверить, не сидит ли бедный под дверью в состоянии тотального одиночества, но, когда открывает, впуская сквознячок в забитое затхлым воздухом пространство, хрюнделя не находит. — Как по мне, вы прям слишком близки были, я так себя только с Астой веду, больше ни с кем, — специально громко разговаривает, чтобы Счетовода на голос привлечь и тут же Авантюрину понимание темы их разговора подкинуть. — Дверь закрой! — командует Веритас, прекрасно зная её намерения. — Да куда он пропал? — возмущается Топаз, делая несколько шагов до поворота на кухню и потом обратно, в сторону собственной комнаты. Не находит любимца, потому что тот Авантюрину ноги греет, пока он Искорке волосы расчёсывает, чтобы заплести красиво; чтобы она чувствовала себя лучше. — Топаз, — Рацио уже угрожает, даже если создаёт видимость тотального спокойствия. — Закрой дверь, пожалуйста, — и она выполняет его просьбу, — как обидевшаяся принцесса, ещё и хлопает специально, радуясь чужому раздражению, бегущему по открытому лбу новостной строкой. — Так как ты это называл у себя в голове? — уточняет она, возвращаясь на своё место, чтобы пытливо сверлить Веритаса взглядом. — Передружба? Друзья с привилегиями? А может… — Хватит язвить, — перебивает её Рацио и смотрит исподлобья. Топаз пожимает плечами, словно и в мыслях такого не было. — Мы не разобрались в том, что между нами происходило, и сейчас решили остаться друзьями. — Ты решил? — конечно, она знает ответ, складывает руки на груди демонстративно. — Он знает почему, — ставит точку в этом вопросе Веритас, продолжая разминать мышцы голени, забитые настолько, словно он в качалку ходит — и каждый день у него тренировки на ноги, только на них. — Надеюсь, — превращает эту точку в многоточие Топаз, маникюр свежий рассматривая. — А то в его состоянии такое ощущение… знаешь, будто он вообще ничего не знает, — куда-то в сторону бросает, концентрируя внимание на тёмных шторах. — Спит ли вообще… — Мне предложили вариант обучения в медицинском и дальнейшее трудоустройство, — переключает тему Веритас, чтобы уйти подальше от мыслей; как же он по-свински поступает с Авантюрином, как же подставляет и его, и себя, как же боится просто потерять только из своего эгоистичного желания стать лучше в его глазах, заслужить право быть рядом. — В смысле? — уточняет Топаз, хотя сама не понимает, на какой ответ рассчитывает. — Хирург, который меня оперировал, сказал, что организует мне поступление, — отвечает Рацио и кривится, когда подруга вдруг резко подрывается с места и плюхается рядом, словно раздавить его хочет. — Серьёзно?! — в ней радости раза в три больше, чем было в нём на момент того обсуждения, потому что его самого тогда переполнял скорее шок от услышанного. — Это не наёб? — а вот и первый слой матового покрытия. — Я тоже так думал, но, судя по всему, нет, — выпрямляется он, когда Топаз перелезает через него к стене и садится перпендикулярно, ноги на него складывает и руки перехватывает, чтобы в своих сжать — хочет живость чужую прочувствовать. — Мы много разговаривали, он хороший человек. — Вау! — удивляется она и смеётся искренне. — Нечасто от тебя такое можно услышать — видимо, этот хирург просто гений. — Не думаю, но человек хороший, — повторяет мысль, чтобы закрепить её как фундамент для своего будущего, а Топаз переплетает их пальцы вместе и рассматривает чужие искусанные ногти, хмурится и губы вытягивает, двигая ими в разные стороны. — Тут, кстати, та блогерша приходила, — диалог постепенно превращается в обсуждение новостей и сплетен, всё дальше и дальше отходит от какой-то строгости и напряжённости. Атмосферы касается уют домашней обстановки, располагает к тому, чтобы наконец расслабиться и почувствовать себя комфортно. — Которая эта… бож… ну рыжая. — Которая в прачечной работает? — припоминает Рацио, а сам пыль какую-то из волос подруги выковыривает, пока она ему кожицу тонкую на ногтях другой руки колупает пилочкой, что у неё в кармане вечно валяется, как гаечный ключ у механиков — на всякий пожарный. — Ага, да, наверное, — кивает, щёку изнутри закусывает, увлекаясь процессом. — Она тебя искала. В универах перед защитой волнения поднялись из-за того, что ты пропал с радаров, и она решила, что ты залёг на дно, потому что она тебя спалила. — Она знает, что доктор Рацио это я? — переспрашивает Веритас, сам не осознавая, что косичку из чужой прядки одной рукой плетёт, аккуратную такую. — Рин спалил? — Не-а, сама как-то догадалась, не знаю, — пожимает плечами Топаз, бровь выгибая от удивления, когда чужой ноготь слегка крошится из-за подпилки. — Говорит, что держала всё в секрете, но ты пропал, и она тут такое устроила под дверью — целый спектакль в театре одного актёра, — нос чешет, вспоминая, что в холодильнике сидр стоит на чёрный день, — Рин её выпроваживал как мог, она ломилась, хотела извиниться, все дела, кричала, что хочет всё лето к тебе на репетиторства ходить, что ты лучше всех её учителей вместе взятых, готова платить любые деньги. И они с Веритасом взглядами такими алчными вдруг пересекаются, проникаясь сутью этого разговора — бабки это всегда хорошо — не те, которые у подъезда каждую встречную проституткой называют, а те, которые вкусным ужином и обновками пахнут, — а раз уже все всех спалили, можно и подзаработать на чужом чувстве безосновательной вины. — Не боишься, что она тебя сгнобит? — спрашивает, читая интерес в золотых глазах, которые уже давно не видела так близко. — Да я тут такую штуку для себя узнал… чуть с катушек не съехал, пока принятием занимался, — и в диалоге их больше не чувствуется бывшее напряжение — только лёгкий и непринуждённый тон болтовни ни о чём и обо всём сразу. — Что, если меня тут не за ориентацию гонят, а потому, что думают, что я бездомный и вор, ведь я лицо вечно скрываю, от камер прячусь, а в прошлом реально подворовывал, когда денег совсем не было? — Гонишь! — Топаз уровень шума не контролирует от удивления. — Ты… Т-ты серьёзно пиздил в магазах? — бросается на него, цепляясь за мокрые патлы, и тянет их в разные стороны. — То есть ты себе сам репутацию разбоем испортил, а потом!.. — Ну было дело, но сейчас-то я так не делаю, — отбивается он от этого дружеского нагоняя, держит Топаз за запястья и не чувствует тянущей боли в ноге, потому что конечности немеют от тяжести чужого тела на них. — Сейчас ты просто дурью маешься, на эмоциональных качелях всех вокруг катая, — злится Топаз в дурашливой манере и садится на чужие бёдра, чтобы уделить внимание порам на бледном лице, лишённом масочного режима. — Он всё время передавал мне вещи, которые я люблю, — Веритас внезапно возвращается к теме Авантюрина, сдаваясь в руки подруги с потрохами и подкладывая подушку под голову, как белый флаг на фон: всё равно ему не сбежать, даже если махинации косметической направленности больше будут похожи на месть за долгое отсутствие. — А я даже не знаю, что любит он. — Ты сейчас как краш малолеток из сёдзё-аниме разговариваешь. Сколько сезонов пройдёт, прежде чем ты ему в любви признаешься? — ворчит Топаз, а сама улыбается аж до ямочек на щеках, потому что чужая морда лица теперь в полном её распоряжении. Она ещё фонарик на телефоне включает и настраивает руку Веритаса как держатель — лишь бы свет хороший был, чтобы ни одна чёрная точка из виду не пропала. — А сколько сезонов мы к первому поцелую шли? — подыгрывает этой мыльной опере, а сам мычит в себя от неудобства и боли, но стойко терпит, зная, что Топаз это нужно как воздух. — Один? — сомневается она. — Действительно, как-то быстро, вот поэтому вы и разбегаетесь на время: потому что по законам жанра нельзя быть счастливыми сразу и навсегда. — Опять фанфиков начиталась? — зрит в корень Веритас, а сам уже одеяло рядом с чужой ногой сжимает аж до побеления костяшек. — Ну надо же было чем-то отвлекаться от пиздеца в доме, — шикает Топаз, слишком сосредоточенная на своём любимом занятии. — Знаешь, не хотелось зацикливаться на драках, орах и скандалах. Я, конечно, понимаю, что херово после случившегося, но то, как они друг друга словесно и физически опускали изо дня в день… — Чего она боится? — спрашивает Веритас, хотя сам об Искорке не хочет знать вот вообще ничего: ни как у неё дела, ни как её реально зовут. Топаз вдруг отвлекается от кожи и заостряет внимание на глазах, ресницах и морщинках между густыми бровями, которые пора бы немного выщипать, чтобы форму придать. — Что её не будут больше воспринимать талантливой и харизматичной, ведь теперь она лишь кусок изнасилованного мяса, — точь-в-точь цитирует Топаз чужой ужас. Рацио сжимает челюсти, проводя некую параллель между Искоркой и собой, даже если подобного с ним никогда не случалось. И сколько бы неприязни внутри него ни скопилось за всё то время, что они знакомы и недолюбливают друг друга, человечности в нём всё ещё на толику больше, даже если со стороны кажется, что ему горячая ванна важнее чужого морального здоровья. — Есть отказывается, чтобы изуродовать себя, волосы пыталась обкромсать, живот ножницами резала, — припоминает Топаз, мрачнеет на глазах. — А Рин пихает в неё еду и таблетки, прописанные его личным психиатром, заплетает постоянно, чтобы волосы не мешали. Раны обрабатывал, мыл её… — Потому что в прошлом она делала это для него? — сглатывает некую ревность Рацио, эгоистичную такую и странную, навязанную каким-то извращённым собственничеством, в котором никогда никому не признается, даже себе. — Он много чего рассказал, — грустно выдыхает Топаз. — Про родителей, детство, такое же изнасилование, про пьянки и азартные игры — его словно прорвало в какой-то момент, словесно тошнило каждый вечер, вообще всё выдавал. — Сам расскажет? — Да, но, думаю, тебе стоит знать, что дерьмо, через которое ему пришлось пройти, не из той же оперы, что твоё, но оно… знаешь… не хуже, нет, но в той же полосе где-то, наверное, — возвращается она к косметической пытке, чтобы отвлечься от негативных мыслей. — Кстати, раз ты вдруг прозрел, любит он игристое, сыр с плесенью, горький шоколад и роллы «Филадельфия».