Анфилада лингвистических тупиков

Они сидят в машине на парковке больницы и молча смотрят то ли на водопад на лобовом стекле, то ли на потрёпанные ромашки на капоте, сами не знают, с чего вообще начать, о чём говорить и как справляться с раскалённой магмой, что вот-вот уничтожит внутри все попытки сгладить углы. Авантюрин перебирает пальцами руль, акцентируя толику внимания на отросшем маникюре, — Веритас ломает на части шоколадку в невскрытой упаковке и вдыхает запах ёлочки-вонючки как что-то приятное, потому что специфические ароматы дезсредств уже в печёнках сидят и там всё обеззараживают. — Ты не звонил, не писал, не пускал меня к себе, — начинает Авантюрин, но без претензии. Просто перечисляет, словно дела на день в заметках перечитывает, а после наконец заводит «ласточку», а та с первого раза почему-то не поддаётся. Рацио не знает, как ему тираду оправданий правильно подать, косится на Авантюрина и закусывает щёку изнутри, а во рту сухость жуткая и сигаретный привкус на языке напоминают, что он так и не пообедал, потому что медсёстры зажмотили еду, а Наташа с Лочей не могли прийти, ведь оперировали несколько часов кряду. — Это потому что меня не было рядом, когда тебя избивали? — предполагает Авантюрин, а внутри всё дрожит и сердце ходуном носится по грудной клетке, не прекращая пытку над самим собой. — Потому что оставил тебя одного? Ты винишь меня в этом? — Нет, — качает головой Рацио, откидывая голову назад и закрывая глаза. Сглатывает тяжело, инстинктивно ногу трёт, массирует пальцами, чтобы та не немела из-за неудобного положения, но при этом всё никак не дотянется до регулятора кресла, дабы отодвинуться назад немного. — Тогда почему? — драндулет, не желающий их куда-то везти в такую ужасную погоду, всё же заводится с горем пополам и трясётся весь, ведь в его планы ещё одна тушка на переднем явно не входила, но выбора ему особо не дают. — Потому что… — Веритас затыкает внутренний голос, чтобы утаить истинную причину. Авантюрин стискивает зубы, снимает «ласточку» с ручника и газует сначала назад, чтобы выехать с парковочного места, а после ставит на первую передачу и плавно сворачивает на главную дорогу. Только там разгоняется, но несильно: бдит за дворниками, как за маятником, и вслушивается в тишину, ожидая, что Рацио всё-таки продолжит начатое. Ничего не происходит. Они едут по пустым улицам, не открывая окон, и задыхаются этой давящей атмосферой, в которой невозможно ничем поделиться — даже простым наблюдением, что вот там, далеко-далеко, кажется, солнце промелькнуло, может, ливень скоро наконец закончится. Авантюрин торопливо перестраивается в средний ряд, чтобы повернуть налево, а за ним встаёт какой-то джип, из которого музыка хреначит как из колонки в дешёвом клубе, где наливают без паспорта самую палёную водку в мире. Обоих, как по команде, перекашивает из-за попсы отвратительной, и эта их реакция рождает улыбки на лицах, когда они замечают, что думают об одном и том же, — но это лишь секунда единения, ведь после Веритас всё же решается продолжить, но сразу скатывается не в ту степь. — Я не хотел, чтобы ты видел меня побитым и измученным, — отвечает правду, но, уловив чужое негодование в горизонтальном зеркале над приборной панелью, даёт заднюю: — Мы не настолько близки, чтобы ты знал все подробности. Авантюрина заносит на повороте, и машина с неприятным скрипом скользит по мокрому асфальту, виляет, но чудом выравнивается под звук сигналки того джипа, где ребята весёлые порядком обосрались от чужого манёвра — аж музыку потише сделали, чтобы дух перевести. — То есть мы достаточно близки, чтобы дрочить и сосать друг другу, но недостаточно, чтобы сидеть у кровати в больнице и поддерживать? — срывается на явное возмущение; на грань, перейти которую всё ещё страшно, но сил ходить по лезвию ножа уже нет: ноги болят. — Ты занимаешься подменой понятий, — переключается на свою душную натуру Веритас, а Авантюрин в своём негодовании воздухом давится и мину такую строит, словно его только что горящей сковородой огрели или пыльным мешком ударили. — Не путай физическое влечение вкупе с потребностью и эмоциональную привязанность. — То есть я для тебя секс-партнёр? — Авантюрин на какой-то новой для себя тональности разговаривает: что-то слишком тихое, потому что, если он повысит голос хоть чуть-чуть, тут же сорвётся на истерику. — Мы ведь столько всего обсудили, я буквально всю твою подноготную знаю, — и ему это кажется действительно важным. — Её каждый второй в городе знает, — сглатывает Веритас, цепляясь пальцами за мелкий поручень над боковым окном, ведь они снова подъезжают к повороту, а дождь всё так же заливает, если не сильнее. — Даже Лоча в курсе подробностей, а мы с ним только познакомились. Авантюрин резко тормозит на светофоре: аж до скрипа шин, до встряски по инерции, к которой Рацио, собственно, и готовился, вжимаясь в кресло, упираясь в стенку под капотом здоровой ногой и стискивая почти оторванный подлокотник. — Я же… — Авантюрин губы облизывает, весь наэлектризованный злостью и непониманием концепции чужих замечаний, ведь в его картине мира их отношения были кристально понятны и полностью его устраивали, а тут оказывается, он всё это время неправильный ярлык на них вешал — ещё и пылинки сдувал с того, чего на самом деле не было. — Я же тебе нравлюсь, — скрипя зубами не спрашивает он, всё ещё имея смелость утверждать. — Топаз мне тоже нравится, но мы же не встречаемся, — добивает Рацио, заставляя Авантюрина аж рот открывать от возмущения, пару матов пропустить и сжать баранку настолько сильно, что вот-вот оторвёт с концами, совсем разломав и так еле-еле работающий драндулет. — Вот нахуя ты сейчас всё это говоришь? — и цензурные выражения как-то больше не подбираются. — Ты даже представить себе не можешь, какого говна я от Искорки за эти две недели наслушался, ты не знаешь, как много я сделал, чтобы к тебе попасть, скольким людям мозги вытрахал, скольких из-под земли достал — и всё без толку, ведь твоё слово выше любых обходных! — Нельзя было просто оставить всё как есть и подождать? — невозмутимо спрашивает Рацио, делая глубокий вдох, потому что жарко и душно в замкнутом пространстве. — Подождать?! — а Авантюрин сигает с этого обрыва собственной сдержанности, посылая её в пешее эротическое. — Ты мне мозги не еби, я ведь знаю, что между нами происходит, я ведь сам это видел и чувствовал, ты щас хуйню затираешь и тупо на попятную пиздуешь, меня дегенератом выставляя! — Если ты себе сказок напридумывал, это не значит, что дела обстоят именно так, — парирует Рацио, сохраняя холодность, а сам уже где-то там в подсознании молиться кому угодно начинает, чтобы они не разбились к херам собачьим на этой «ласточке». — Мы ни разу даже не говорили об официальности наших отношений, — сглатывает, когда Авантюрин дрифтует на очередном повороте. Возникает мысль, что они вообще по кругу уже ездят в этой ледяной дождевой завесе, лишь бы диалог продолжался — опасная и дикая манипуляция, если это реально она. — Твои эмоциональные качели у меня уже вот тут сидят, — отрывает он одну руку от руля, чтобы у горла поводить, а у Рацио душа в пятки скатывается от внезапного страха, что вот так они и вильнут в сторону, а он даже перехватить управление не сможет, ведь настолько крепко сжимает руками еле живые опоры в виде подлокотника и поручня. — Бросаешь меня сначала в пекло: целуешь, обнимаешь, дразнишь — а потом обливаешь ведром воды со льдом, словно всё это было дешёвкой и тупым издевательством! — Дай время, мне нужно многое обдумать, — идёт на компромисс Веритас, выпрашивая паузу, а Авантюрин резко паркуется у них во дворе, аккурат в том месте, откуда недавно выехал, ставит тачку на ручник, вжимается в водительское сиденье взмокшей от напряжения спиной и глаза закрывает, чтобы сосредоточиться на дыхании. — Я уже давал тебе время! Мы были на даче — тебе нужно было время! Приехали — у тебя всё ещё была куча времени, — тонет в своих эмоциях, ощущая каждой клеточкой своего измученного тошнотой тела, как бесцеремонно его подвешивают на крюки ожидания, не давая чёткой картины. — У тебя было аж две грёбаных недели! Я даже приблизиться к тебе не мог, неужели ты не успел всё обдумать? Или всё свободное время заигрывания с хирургом занимали? — это уже язвительность на грани грубости, а ещё — ревность, ведь, судя по разговору, то, за чем Авантюрин так долго охотился, тому врачу досталось буквально бесплатно, от скуки вселенской. — Ты лезешь не в своё дело, — тормозит его Рацио, наконец отпуская свои спасательные ручки — пальцы бледные дрожат от неснимаемого напряжения, а в груди колется, ведь есть искренние желания, а есть этот гребучий защитный механизм, заставляющий его отвечать на грубости тем же самым. — Вся твоя жизнь, судя по всему, — не моё дело, нахер я тогда вообще в ней присутствую?! Нахер было вот это всё? Нахер ты мне про обещания затирал? Гормоны играли, или синдром восьмиклассника ебашил?! — Авантюрин уже орёт на него, пользуясь тем, что из-за ливня их всё равно никто не увидит и не услышит; жестикулирует яростно и дышит на грани срыва, понимая, что к горлу тошнота таки подступает. — Ты перегибаешь палку! Я ещё ни хрена не знаю о тебе, чтобы о каких-то отношениях говорить! — кидает обратку Рацио, и, если честно, он уже готов ползти до подъезда на четвереньках, лишь бы выйти из этого бессмысленного диалога на повышенных тонах. — Я тебе и про свадьбу рассказал и про бабку мою любимую! Я тебе уже весь открылся, блять, не знаю, куда больше! — и кулаком прилетает по рулю, а сигналка разгоняет голубей, воркующих под крышами, и мешает соседям телек смотреть. — Мы придём к отношениям постепенно, шаг за шагом, — Рацио сам не знает, как ещё успокоить эту бурю рядом с собой, смотрит вкрадчиво и вроде тянется к чужому телу, но некий ступор внутри не даёт этого сделать правильно. — Мы уже в отношениях, долбоёб! — кричит на него Авантюрин, стискивая зубы аж до боли в кровоточащих дёснах, хватает чужую руку за запястье и к груди своей мокрой прижимает, где под футболкой барабанная дробь секунды до истерики отсчитывает. — Чувствуешь, блять? Я всю жизнь к этому дерьму стремился, всю жизнь хотел влюбиться настолько сильно, чтобы один только взгляд на человека заставлял моё сердце ходуном ходить! Веритас теряет дар речи, ощущая пятернёй чужое тепло и прокручивая в голове это откровение, к которому не сможет приблизиться и на толику даже в самой идеальной вселенной. Смотрит на Авантюрина растерянным, придурковатым взглядом и головой качает из стороны в сторону, потому что страшно сказать, что не можешь ответить тем же — до отвращения к самому себе страшно. — Окей! — Авантюрин уже не знает, куда себя деть, смотрит в сторону, словно там где-то ответ написан. — Если мы не встречаемся, то кто мы тогда в твоём понимании? — снова смотрит на Рацио так требовательно, а надежда в его усталых глазах медленно угасает с каждым тиком беспокойных дворников. — Ты спас меня, — Веритас вдруг поворачивает этот нескончаемый поток мыслей в иное русло, позволяя себе столкнуться с неоном тусклых глаз; позволяя себе немного вольности, благодаря которой он может взять чужую руку. — Вытащил из замкнутого круга, показал жизнь, научил тому, что не все меня ненавидят, что я тоже могу быть любимым человеком и заслуживаю этой любви, как все остальные, — и с каждым словом Авантюрин всё сильнее расслабляет плечи, всё глубже дышит противным запахом. — Тогда почему ты меня отталкиваешь, если видишь, что я, бляха, люблю тебя? — признаётся он окончательно, ставя точку в этом вопросе с его стороны, но ощущение взаимности почему-то отрезает внутри него гильотина этого «но», отражающегося на лице Веритаса, а сочувствие в его золотых глазах простреливает волной кусачих мурашек. — Я ещё не научился любить так же и не могу тебе этого дать, — отвечает Рацио, и это звучит как самое тупое оправдание во всём мире: оно бы побило рекорд, обогнав по количеству закатанных глаз даже «мы не подходим друг другу» или «дело не в тебе». Авантюрина пробивает на истерический смех, постепенно эволюционирующий в хохот, от которого слёзы стынут в уголках глаз и живот тянет до невозможности вдохнуть нормально. Веритас смотрит с сожалением и глотает тревогу, пока Авантюрин заливается и весь скукоживается на глазах, чётко и ясно понимая внутри себя, что его только что отшили так погано и совершенно безэмоционально. — Понял, — сквозь смех выдаёт он, закусывая нижнюю губу, и тут же давится этим хохотом, а сам выдёргивает руку из чужих пальцев и лезет за сигаретами. Подкуривает, как всегда умело, не предлагает Рацио присоединиться к нему, чтобы хоть немного дух перевести. Дымит в салоне, но чисто из уважения к деду-мафиознику раскручивает тугой механизм грёбаного окна, чтобы пепел каплями дождя к асфальту придавливало — где-то там же сейчас под колёса проезжающего мимо «жигуля» его самоценность ложится. — Ты твердил мне, что боишься привязываться к людям, ведь они всегда уходят, но это бред собачий, — и последние сдавленные смешки сопровождаются улыбкой на грани застывших каменным изваянием слёз, которые уже ничего не остановит, если плотину таки прорвёт. — Это ты сваливаешь в туман, когда понимаешь, что кто-то тебе уже ближе, чем ты привык! Но слёз Авантюрин не допускает, потому что сам виноват: клялся, что защитит от нового избиения, спрячет от проблем, но проебался, а значит, за слова свои не отвечает; значит, доверие к нему потеряно. В каком-то смысле он берёт всю ответственность на себя, лишь бы выгородить чужой образ, одеть в идеальную обёртку и оправдать нежелание быть с ним. — А может, я просто не тот человек, который тебе нужен… — добивает сам себя, наконец расслабляясь из-за никотина в лёгких, пока Веритас напротив моргает часто и совсем не дышит, пытаясь сдержать внутренний порыв дать подзатыльник. Авантюрин этого не видит, запираясь в самобичевании, о котором говорила Топаз, ведь ему в собственную никчёмность верится больше, чем во всё, что было сказано до, — старые травмы дают о себе знать: обвинения в развязности, предъявы по поводу нежелания отвечать на приставания, когда он выглядит вызывающе, неспособность высказаться. — Но тогда имей совесть оставить меня в покое, — сбрасывает он пепел в окно, и сигарета мокнет вместе с рукой, пальцами которой он вдруг убирает чёлку назад, сдерживая желание сломать себе что-то в попытке заглушить моральную боль физической. — Ты и правда мне нравишься, — Рацио замыкается в себе, прячет в клетку из нитей холодности самые сильные эмоции. Он больше похож на робота, с которым актёру нужно репетировать напряжённую сцену, чем на человека. — Тогда какого хуя ты меня опрокидываешь?! — и Авантюрин сам не понимает, почему вдруг резко срывается, хватает Веритаса за грудки, натягивая ткань футболки на кулаки с такой силой, что слышно, как шов рвётся. А тот в ответ дёргает его от себя за плечи, из-за чего ворот таки даёт слабину, обнажая ключицу с расплывшимся по ней жёлтым остатком синяка. — Что, сука, не так?! — и больно становится, но оторваться не могут от этой тягучей физической близости. — Что, блять, не так, скажи мне! И тогда последняя грань разбивается на осколки, переворачивая вверх тормашками каждое слово, каждое понятие, обнажая чужой скелет, что вываливается из шкафа мёртвым грузом и превращается в пепелище чужого самоуважения. — Да потому что не готов я, сука, быть в твоих глазах инвалидом, которому жопу вытирать надо! Не хочу, чтобы ты видел, как моя моча по катетеру в мешок скапливается! Не хочу, чтобы ты нюхал, как воняют швы на ранах! — у Веритаса впервые в жизни настолько горят глаза. Авантюрин забывает, как дышать, пока Рацио вспоминает, что такое реальный гнев, пока в адреналиновой истерике выдаёт как на духу самые страшные тайны. — Я, сука, хотел быть в твоих глазах надёжной опорой, мужчиной, на которого ты сможешь положиться, а не мешком говна, что нужно тащить на себе морально, физически и финансово! — дождь проглатывает его боль, выплясывая на капоте. — Ты не представляешь, какое это унижение, когда я даже заплатить за тебя не могу, потому что у меня тупо денег нет, работу не дают! — Это можно решить! — перебивает Авантюрин, вклиниваясь куда не следует, и Рацио встряхивает его за плечи, как тряпичную куклу, затыкая своей злостью. — Ты, блять, не понимаешь! Я хочу заботиться о тебе, твёрдо стоять на ногах, а не создавать тебе проблемы своими проблемами, но нет! — вены на запястьях больно тянут напряжённую кожу, а пальцы так сильно впиваются в чужие плечи, что немеют. — Я… в твоих глазах я кусок говна с тяжёлым детством, инвалид на коляске, которого нужно забирать и тащить на сиденье! Но я не дитя малое, я мужчина и хочу быть для тебя равным партнёром, а не тем, кого нужно защищать, обеспечивать, за кем нужно вечно следить и ухаживать… Они оба давятся слезами, остервенело смотрят друг на друга, словно это единственное, на что они сейчас способны. Дышат сквозь стиснутые зубы и улавливают порывы встречного ветра перемен, что гонит тучи прочь, обнажая голубое небо над головой и давая солнцу возможность рисовать радугу за далёкими панельками, где закат льёт розовые краски и рисует нечто прекрасное. А Веритас находит в себе смелость договорить мысль, даже если понимает, что открыл уже самое болезненное и сокровенное тому, кто не должен был этого узнать никогда, ведь слишком дорог сердцу. — И пока я не стану человеком достойным тебя, я даже думать не хочу о том, чтобы называться твоим парнем, у меня нет на это никакого права…