Анфилада лингвистических тупиков

— Не сиди напротив микроволновки, облучение же заработаешь, — Топаз стоит в дверях кухни, сложив руки на груди и облокотившись на косяк, смотрит на Авантюрина, у которого в глазах не читается ничего, кроме желания зажевать эту бедную пюрешку с котлеткой, что он купил в недавно открывшемся «ВкусВилле» — первом в этом грёбаном городе. — Это бред, — парирует, не отрываясь от медитативно вращающейся упаковки в жёлтом свете. Сидит на полу, потому что умудрился микроволновку на нижнюю полку перетащить — в закрывающийся ящик, чтобы глаза не мозолила. — Его сегодня выписывают, — говорит Топаз как-то даже слишком тихо, словно боится спугнуть Авантюрина этой новостью, словно он в тот же миг соберёт вещи и уедет куда глаза глядят, лишь бы не столкнуться с Рацио. — Заберёшь его? Я уже договорилась с бабулей-мафиозницей, можешь взять их «ласточку» и костыли, у него же гипс, пешком не дойдёте. — Ага, — совершенно безэмоционально отвечает Авантюрин, сглатывая этот гортанный стон воющего от голода желудка. Микроволновка дзынькает отрезвляюще, и он с усилием дёргает ручку, словно хочет её выдрать с корнями, достаёт упаковку, от которой валит пар, и принюхивается, трогает пюрешку пальцем, проверяя температуру, и тут же одёргивает его: горячо. — Я присмотрю за Искоркой, обещаю, — Топаз настырно продолжает диалог, в котором никто, кроме неё, участвовать не хочет. — Можешь не беспокоиться, — поджимает губы, не наблюдая никакой реакции: разговор со стенкой и то казался бы продуктивнее. — Как проснётся, я её покормлю. — Таблетки не забудь в неё впихнуть, — напоминает Авантюрин, вставая с пола и пересаживаясь на табуретку, пододвигается ближе к столу и опасливо ставит на него локти, словно тот вот-вот развалится под ним от тяжести. Топаз вроде и хочет подойти ближе, но боится потревожить чужое вымученное равновесие. — Конечно, — соглашается она, даже шага навстречу не делая, а Авантюрин ковыряет вилкой котлету, надеясь, что она мягкая. — Он попросил в шесть часов забрать: пока с документами разберётся, туда-сюда. — Ага, — кивает Авантюрин и не смотрит на неё, жуёт, язык и глотку обжигая, отчего слёзы выступают на глазах, но ест, заставляя себя глотать мягкую массу, недостаточно пережёванную, ведь нужно… — Ты справишься? — на всякий случай уточняет Топаз, но жалеет об этом, когда ей в голову выстреливает холодный взгляд неоновых глаз, от которого мурашки по коже. Авантюрин громко сглатывает, словно для него это пытка, и запивает огненную пюрешку ледяной газировкой, от которой челюсть сводит. — Ну я же с этой дурой справляюсь, — огрызается, продолжая ковырять свой обед и искать в нём хоть что-то приятное на вкус. — Забрать придурка на тачке и привезти домой не сложнее, чем впихнуть таблетки в ту, кто к себе вообще не подпускает, — продолжает, — хотя, если он тоже запретит себя трогать, будут проблемы. На нём футболка, от которой пахнет рвотой, потому что Искорка предпочитает совать два пальца в рот и лишать себя завтрака, который в неё запихивают чуть ли не насильно; штаны рваные, ведь мелкая бестия дерётся, царапается и кусается — не даётся без боя. На нём нет лица, лишь мешки под глазами и бледная пародия на улыбку, а волосы немытые вьются из-за влажности в доме, куда дождь заливает даже сквозь закрытые форточки, что уж говорить про его выломанную. — Вряд ли, — сомневается Топаз, осторожничает, дышит неровно, дабы в случае чего увернуться от летящего в неё предмета. — Ты же ему нравишься… — переходит на шёпот, который заглушает ливень, не останавливающийся уже третий день кряду, но Авантюрин всё слышит, потому что именно эти особенные слова кажутся ему самой дикой ложью на свете. — Поэтому он тебе всегда звонил, поэтому тебе сказал, что его выписывают, а не мне, — перечисляет он, издеваясь над котлетой. — Поэтому не пускал к себе, поэтому игнорировал все мои звонки, поэтому отправлял этого тупорылого врача, чтобы он меня домой отваживал, поэтому? Потому что я ему нравлюсь?! — срывается на крик, но тут же мнёт порыв за тяжёлым вздохом, потому что нельзя пока будить Искорку — она и так рыдала до пяти утра. — Всему есть причина, Рин, — сохраняет спокойствие Топаз, а ноги её огибает Счетовод, чувствуя, что его мягкое пузико сейчас нужно как антистресс, топает к Авантюрину, просится на ручки, хрюкает. — Спроси его прямо, почему он решил, что так будет лучше, но не обвиняй, ему сильно досталось. — А мне — нет? Пронесло? Подфартило? — усмехается он в ответ и всё же тянется вниз, чтобы погладить свинку и вздохнуть судорожно от бессилия, плутающего в теле неприкаянной волной усталости. — Я такого не говорила, — отзывается Топаз холоднее, чем обычно, и сжимает кожу плеч ногтями. — Не перегибай палку, — фыркает даже, смотрит сквозь него, стискивая зубы. — Может, ты и винишь себя в том, что произошло, но это не значит, что можно закапываться в самобичевании и превращаться в дерьмо, что всех и вся тащит на поверхность, а себя ненавидит. Авантюрин сжимает вилку в кулаке, чувствуя, как гнев разливается по телу, ведь вот эти ненужные наставления, непрошеные советы, направленные, как ей кажется, на поддержку — чушь, что не помогает, а злит сильнее обычного. — Привези его домой, узнай, в чём дело, а после отдохни уже. Съезди в лес, траву потрогай, подыши свежим воздухом, прогуляйся, поживи уже наконец, — бросает Топаз и уходит с кухни в свою комнату, где убраться всё никак не может. Сразу же запирается, надеясь, что ей в спину не прилетят оскорбления, читающиеся на чужом хмуром лбу, не прикрытом грязной, зализанной назад чёлкой. — Как скажешь, — это не согласие, а что-то назло выдавленное, словно он специально поедет и сделает, как она просит — смысл чужой заботы коверкается до неузнаваемости. Авантюрин видит сказанное в совершенно ином свете, словно Топаз говорит об этом, дабы вызвать в нём очередную волну ненависти к себе из-за чувства ответственности за случившееся, и потому он возьмёт и сделает, чтобы она подавилась этой своей язвительностью. Счетовод всё просится на ручки, ведь уже и сам забыл, когда его тискал кто-то, кроме хозяйки, а Авантюрин не может засунуть вилку с картошкой в рот, потому что в горле стоит ком, что сопротивляется еде и рвётся наружу приступом тошноты. Ему не по себе от этой терзающей усталости, от мыслей, роящихся в голове таким огромным тёмным облаком, что свет тупо не пробивается к собственному я. А «ласточка» стариковская заводится с первого раза на удивление, несмотря на то, что заливает её нехило со всех сторон. Внутри пахнет ёлочкой-вонючкой, древней такой, и мокрой псиной. Внутри холодно так, словно зима наступила в июне месяце, никого не предупредив, что ей плевать на законы природы. Внутри одиноко и дико страшно оставаться, но Авантюрин курит прямо в салоне, сбрасывая пепел в кулёк из пожелтевший газетки, и смотрит, как вода стекает водопадом по лобовому стеклу, не давая разглядеть улицу по ту сторону. Двигатель тарахтит, словно у него на прицепе целый состав вагонов, переполненных строительным мусором и углями, а сердце отбивает барабанную дробь в висках в такт мелькающим туда-сюда дворникам, что всё равно не справляются со своей задачей. Авантюрин тушит окурок о язык и выкидывает его в тот же кулёк, комкает газету и забрасывает на заднее сиденье к костылям и зонтику, которому даже внимания не уделяет. Во рту остаётся этот жуткий привкус пепла, глаза сохнут без рефлекторного моргания — он залип в одну точку и вообще не отрывается, а в голове пусто до безобразия, словно всю мебель вынесли — и только всякие вопросы эхом рикошетят от незашпаклёванных стенок черепной коробки, разгоняя тревожку. Трогается с места не сразу, сначала унимает дрожь в пальцах, ведь осознание, что он таки увидит Рацио почему-то не приятным мандражом разливается по телу, не тянет улыбку на губы в желании ускорить секундную стрелку, а кусается, как псина бешеная, заставляя нервничать и таить эмоции внутри, дабы не начать трещать без умолку в попытке переложить вину с первых же секунд долгожданной встречи. Дождь стучит по крыше «ласточки» даже на полном ходу, а дороги пустуют — опасно ездить по настолько скользкому асфальту, но Авантюрин не из робких, и его искренне радует, что можно разогнаться до ста пятидесяти, проскочить на красный и подрифтовать на крутом повороте, но не врезаться в фонарный столб в последний момент. Баранка крутится легко, словно молится за благополучие водителя и на всё согласна, лишь бы выжить. Машина поддаётся на любые провокации и катится плавно, но при этом воет голодным волком, нуждаясь в топливе, а потому Авантюрин заезжает на заправку и не скупится на чаевые школьнице, что выполняет за него всю работу, прячась от ливня под тоненьким дождевиком. Пока девчушка мокнет, всё время вытирая красные до капилляров глаза, он заходит в убитое кондиционером помещение с печеньками и колой, отдаёт деньги за полный бак, любимую шоколадку Веритаса и дерьмовый букетик ромашек, привезённых с дачи этой бабулей в жёлтом, что стоит за прилавком. Цветов не касается и капля нескончаемого дождя, потому что Авантюрин прячет их под футболкой, пока тащится до машины, а сам думает, на хрена все эти мелкие радости, если в любую минуту его прорвёт на словесный понос сомнительного содержания — они же всё равно не сгладят углы, не изменят случившегося. — Спасибо, малышка, — без капли сарказма благодарит он девчушку, убирая букетик на капот, а та искренне кланяется ему, сжимая в мокрых ладошках самую крупную купюру, которая когда-либо попадала к ней в ручонки, и не воспринимает обращение как подкат — скорее, как приятный комплимент. Авантюрин уезжает с заправки тоже не сразу: сначала пялится в потолок, унимая желание прокусить губу до крови, а после только пищащий звук предупреждения о незастёгнутом ремне безопасности сопровождает его поездку до больницы, превращается в какую-то мелодию отчаяния — и с каждой неумолимой секундой всё больше раздражает, чем напоминает о правилах дорожного движения. На парковке, забитой врачебными тачками, место находится аккурат напротив главного входа, откуда ливни уже давно смыли в сточные канавы все пятна случившегося насилия. Авантюрин ставит машину на ручник, упирается руками в руль, напрягая мышцы рук, мнёт губы, смотрит перед собой, затем в зеркало, проверяя, сколько эмоций в его глазах реально можно прочитать, а после даёт щелбан ёлочке, чтобы не расслаблялась. Тянется сначала за зонтиком, после к ручке, но не открывает дверь, а ждёт, когда отпустит, когда воздух снова начнёт поступать в лёгкие и полнить тело кислородом; когда челюсть перестанет сводить от желания стиснуть зубы до скрипа, когда этот страх уже отступит и даст волю желанию увидеть любимое лицо. Те самые стеклянные автоматические двери открываются, но Авантюрин не видит, как двое выходят из больницы и закуривают под карнизом, разговаривая о чём-то своём, — один на коляске, как полагается; второй — в хирургичке тёмно-синей, как обычно. Стена дождя мешает ему узнать, что Веритас улыбается этому врачу по имени Лоча, шутит с ним про то, что тот так и не научился вену колоть, а ведь аж две с половиной недели у него было на тренировки; просит передать благодарности Наташе и разминает всё ещё загипсованную ногу, скорее всего, изрядно пованивающую. Но, когда Авантюрин всё же выходит из машины, тут же раскрывая стариковский зонтик со сломанной спицей и крючковатой деревянной ручкой, всё встаёт на свои места — он видит, и его видят. Смотрит так удручающе, требовательно и виновато, но при этом агрессивно и ревностно сжимает зубы, намекая тому самому хирургу, что пора возвращаться к работе. В кармане вибрирует телефон от сообщений — Топаз волнуется — там же тает любимая шоколадка Веритаса, оттуда же Авантюрин достаёт пачку сигарет, а зажигалку уже из другого. Закуривает неправильно, давится дымом и стучит по груди, а зонтик скатывается по плечу, но не падает: лишь позволяет ливню намочить мятую футболку — не ту обблёванную, а совсем другую, заново постиранную. — Жду звонка, и, да, коляску можете оставить на парковке, потом заберём, — треплет Лоча своего — теперь бывшего — пациента по плечу, подмигивает ему и одним броском отправляет сигарету тухнуть в мусорке, где плавают бычки и бутылки. Скрывается в стенах больницы уже через несколько секунд, а Рацио тихонько кивает Авантюрину, приветствуя таким образом. Вот так, друг напротив друга, они курят на расстоянии, всматриваясь в знакомые черты лиц сквозь пелену дождя. Не слышат ничего, кроме умиротворяющего, дребезжащего звука, и тонут в вакууме, созданном их ожиданиями от этой встречи, — сами не понимают, хотят ли сделать хоть шаг навстречу. Авантюрин, кусая губы, наконец кивает в ответ и глубоко вдыхает сигаретный дым, дабы повело немного в сторону, плечи отпустило это сильное напряжение, а отголоски тревожных мыслей растворились в природной мелодии тишины. Ноги в тапках резиновых мокнут и мёрзнут — он горбится уже неделю от тяжести ответственности, что гигантской штангой висит на шее и тянет вниз. Облокачивается на машину чужую и смотрит в золотые глаза по ту сторону проливного дождя, а в небе сверкает одинокая молния и гром запускает внутри него сердце, словно дефибриллятор,— даёт сил идти вперёд. Секунда, ещё одна — каждая следующая цепляется к предыдущей, превращаясь в тонкую нить, по которой Авантюрин идёт навстречу Веритасу, не дыша и не чувствуя собственного тела в пространстве. Секунда, ещё одна — минуты не проходит, но вот он уже сидит на коленях перед чужой коляской, жадно, слишком сильно обнимает похудевшую талию, вдыхая знакомый запах, успокаивающий лучше любого никотина, щупает избитыми костяшками кожу под футболкой и весь дрожит, позволяя горячим слезам, что невозможно держать внутри, впитываться в ткань нестираных штанов; чувствует, как пальцы Рацио путаются в его сальных волосах, как горячая ладонь ложится на плечо и крепко сжимает, тянет на себя. Но Авантюрин, даже если хочет, не поддаётся чужому желанию увидеть его лицо, а кричит в пустоту улицы, словно никто не сможет его услышать. Дождь пожирает все звуки, скрывая за собой чужой страх, что все эти две грёбаные недели на задворках сознания истошно и подло шептал: «Ты ведь можешь не увидеть его больше, ты ведь можешь потерять его навсегда».