Анфилада лингвистических тупиков

Пока Веритас с очень хмурым выражением лица чихает от пыли и качает насосом надувной матрас — огромный такой, синий, на котором обычно некто в стрекозиных солнцезащитных очках пузом кверху плавает, — Авантюрин лежит на кровати, подготовленной для Топаз. Одной рукой гладит Счетовода, решившего, что спать он будет подмышкой именно этого хозяина, а второй тянется к фигуркам из киндеров, подвешенных к потолку на тонкие ниточки. Там же звездочки из бумаги, журавлики из оригами — там что-то детское, наивное и невинное, к чему никто из них так и не прикоснётся, потому что уже слишком поздно. Рацио шмыгает носом, много моргает, словно у него приступ аллергии. Сидит на корточках, поднимает голову к потолку и шумно выдыхает. На него бабуля в итоге напялила что-то из рубрики «отобрал у бомжа, потому что больше всех надо». Авантюрину же выдали мягкие махровые штаны от пижамы с цыплятами — они все в катышках, естественно, но милоты им не занимать. А когда Топаз поднимается на второй этаж по лестнице, вытирая волосы полотенцем и хлюпая остатками кипятка в сланцах, сразу видно, где верх той самой пижамы. Ей идёт — особенно жёлтые пуговки. — Кыш с моей кровати, — тут же шикает она на Авантюрина, ревнуя не постель, а Счетовода. Проходит к подоконнику с коллекцией книжек, каждая из которых старше её самой лет на десять, и оценивает красного от напряга Рацио, у которого из ушей скоро дым повалит. — Ещё чуть-чуть, сейчас, — блаженный на кровати прикрывает глаза, меняет положение ног в пространстве и зевает. — Сейчас Веритас закончит, и мы ляжем. Топаз сначала выгибает одну бровь, потом хмурится, открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же его закрывает и смотрит на Рацио. Тот вдруг сидит уже с опущенными плечами, в полном умиротворении, давит на насос, приближаясь к кульминации этого ужаса — кто вообще придумал ручные насосы, какие банки у него были вместо рук? — Веритас, — она не привлекает его внимание, а повторяет сказанное Авантюрином, а после начинает принюхиваться, причём с таким выражением лица, словно чует нечто слишком яркое, но в то же время незаметное для остальных. Подходит ближе к Рацио, обнюхивает его затылок, потом снисходительно пялится на Авантюрина, снова принюхивается и пальцами в воздухе трёт невидимые купюры. — Чуете, чуете? — вдыхает полные лёгкие свежего воздуха, шумно выдыхает, как шаолиньский монах из фильмов про боевые искусства. — Сексом пахнет! Веритас думает дольше, чем нужно, но быстрее, чем Авантюрин. Оба краснеют, но если Рацио сразу всем телом, то его брат по оружию только ушами. — Я права! — орёт Топаз, поднимая на уши всю деревню. Прыгает, заставляя кровать трястись, и хлопает в ладоши, а улыбка на её губах слишком яркая — Авантюрин её такой ни разу не видел. — Я права! — скачет и танцует, тычет пальцем в Рацио, машет перед лицом растопыренными пальцами, словно слишком жарко, а веер дома остался. Веритас закрывает глаза одной рукой и пыхтит, пялясь на матрас, которому в целом уже хватит. — Пойду подышу, — срывается с кровати Авантюрин, тревожа умиротворение Счетовода. Прячет руки в карманы, топает вниз по лестнице, соскальзывает с последней ступеньки и чудом удерживает равновесие. А внизу храп стоит, достойный отдельного отдела по изучению подобных звуковых дорожек — нечто, одним словом. Топаз же запрыгивает на спину Веритаса, трёт его руки до мнимых ожогов крапивы и открыто поздравляет с победой. Рацио качает головой, смотрит на неё не столько осуждающе, сколько с разочарованием, а та недоумённо хмурится и губы дует. — Не права? — уточняет, хлопая ресницами. С мокрых волос капли падают на пол, а сама она вдруг понимает, что, возможно, сморозила глупость или влезла не в своё дело. — Но я видела, как вы целовались на берегу, я даже фотку сделала, — кипишует, пытаясь найти должное оправдание. — Аста офигела, когда увидела, вы же… — но слов ей не сыскать, — вы же нравитесь друг другу. — Топаз, не нужно этого… ложись спать, — Веритас не хочет с ней говорить, встаёт в полный рост и закидывает на матрас одеяла да подушки. — Это не твоя забота. Она понимающе кивает, но куксится, виновато вглядывается в фигуру друга, забираясь сразу под одеяло, тушит настольную лампу. Счетовод лезет к ней, хрюкая, а Рацио выключает основной свет и спускается по лестнице вниз. От чужого громового храпа его передёргивает, но спят деды реально как убитые — всё равно дверью старается не скрипеть, медленно её прикрывает, чтобы не хлопнуть. Авантюрин сидит на улице, замотавшись в колючий плед. Курит и звёзды считает — их так много, что даже не верится. Буря действительно прошла мимо, облака рассеялись, и теперь чёрное небо не кажется враждебным, а наоборот, манит к себе тех, кто так хочет побыть наедине с собой. Рацио выходит к нему, сложив руки на груди — ему не зябко, просто неуютно. Он скрипит тапочками, смотрит исподлобья и поджимает губы, надеясь, что Авантюрин заговорит первым, как это обычно бывает, но тот молчит, вдыхает никотин в лёгкие и отпускает белый дым навстречу едва ли заметному ветру. Деревья кланяются им своими ветвями, но не тревожат покой — издалека разносится кваканье, а прямо под ухом поют сверчки. Природа делится впечатлениями этого долгого дня, что наконец-то спокойно лёг спать. — Она тоже любит тебя, почему же ты думаешь, что не заслуживаешь этого? — шепчет Авантюрин, когда Веритас садится рядом на лавочку и упирается локтями в колени. Тот кусает щёки изнутри и смотрит наверх, тут же ориентируясь в созвездиях. — Это не та любовь, — качает головой, на что Авантюрин усмехается, сдавленно и несколько болезненно, но всё же сохраняет улыбку. — Это любовь, — его неоновые глаза, что даже в такой темени всё равно горят ярче любых звёзд, скользят по чужим чертам лица — он прищуривается, чтобы лучше видеть, и тогда его желание коснуться точёных скул кажется сильнее выдержки. — Разве этого недостаточно? — Это сложнее, чем ты думаешь, — Рацио повышает голос, но лишь на мгновение. Его осекает поцелуй в щёку, лёгкий, мимолётный. Он облизывает нижнюю губу, прикусывает её и качает головой. Чешет загривок, мнёт шею и не смотрит на Авантюрина, ведь знает, что снова вовлечёт его в нечто большее, из-за чего не сможет вовремя остановиться. — Ты сам усложняешь, — второй мазок горячих губ оказывается на виске, а после тяжёлая голова ложится на плечо — Веритас обнимает его рукой за плечи и трёт колючий плед, жмёт к себе ближе. Скамейка под ними слегка поскрипывает, а на ногу налетает шальная лягушка, что тут же скрывается в мокрой высокой траве. — Мне лишь нужно время, чтобы разобраться во всём этом, — Рацио считает звёзды, рисует в воображении картинки, которые они ему открывают, а в голове ни одной связной мысли. — Да, да, нужно систематизировать всё, проанализировать, написать докторскую, защититься перед аудиторий высококлассных специалистов, и тогда, возмо-о-ожно!!! Ты признаешься, что я тебе небезразличен, — Авантюрин играет голосом и грустно закуривает, слегка кривясь из-за привкуса на языке. Рацио устало сутулится, терпит и целует светлую макушку, внимает запаху чужих волос и смотрит перед собой, замечая вдалеке мигающий фонарик. Ночь рисует перед ним тёмной пастелью, а из светлых тонов использует лишь жёлтый и белый, чтобы слегка подсветить происходящее. Они сидят совершенно одни, готовые замереть в пространстве и времени, в этом мире, где за углом не поджидают придурки с ножами и травматами, где в деревенском ларьке улыбчивая продавщица, забывающая слова, всегда рада положить лишний пряник в кулёк, где люди поддерживают, радуются их приходу и заботятся. — Расскажи про свадьбу, — вдруг просит Рацио и старается уловить чужую реакцию. Авантюрин молчит, наблюдает за тлеющей сигаретой, дышит ровно и почти незаметно. — Про родителей, — клонит голову, чтобы найти чужие глаза. — Мы разговаривали уже про твою жизнь, работу, бары. — Юристы сейчас судятся с моим отцом вместо меня, потому что к свадьбе я не имел никакого отношения, меня перед фактом поставили… даже имени её не знаю, — Авантюрин отстраняется и кутается в плед по самые уши, потому что мёрзнет, но не из-за погоды, а из-за внутренней измотанности. — Они подняли кучу документов и смогли отсудить мне компенсацию на основании каких-то соглашений со стороны моей бабушки, которая предусмотрела выплаты для изгнанных из семейного реестра, — медлит, подавляя улыбку, которая лезет на губы сама собой, лишь бы слёзы не навернулись, — словно в воду глядела, — мир вокруг меркнет. — Родители и правда отказались от тебя? — Рацио не хочет спрашивать, не хочет терзать чужие переживания, зарываться в них и баламутить воду, но его чувство единения в этой теме отражается на привязанности. — Это неважно, они никогда не были… — сглатывает. — Они никогда не уделяли мне должного внимания, поэтому я не особо нуждался в них, — Рацио смотрит выше тента, поскрипывающего из-за натяжения. Его кожа покрывается мурашками и холодеет, а Авантюрин продолжает. — По бабушке скучаю, не могу с ней созвониться никак. — Не отвечает? — сглатывает Веритас. — Недоступна, — шепчет Авантюрин, выкидывая сигарету сразу за забор участка. — И мать, и сестра — все недоступны, — болит где-то под рёбрами, не позволяя дышать полной грудью. На землю опускается туман, часы тикают в деревянном доме, окружённом виноградными лозами, их ровный ритм перебивает храп дедули и посапывание Счетовода — Топаз старается не просыпаться, но чужая постель не даёт расслабиться. Веритас берёт Авантюрина за руку, чтобы сжать пальцы до красноты и поцеловать тыльную сторону ладони, уткнуться лбом в чужой лоб, разделить один глоток воздуха на двоих и прижаться к опухшим губам своими. Авантюрин поддаётся сразу же, но не льнёт ближе, никак не порождает страсть и похоть, лишь отвечает на чужие поцелуи, разрешает утешать себя подобным образом и отслеживает, насколько легко вдруг становится дышать, насколько горячо вдруг становится внутри. На надувном матрасе под двумя одеялами сразу они лежат в обнимку — Авантюрин дышит Рацио в шею, щекочет её ресницами, а тот прижимается подбородком к его макушке, гладит голую спину шершавыми подушечками пальцев и поддаётся сну, за завесой которого комната искрится звёздами, отражающимися от зеркал. Заря сменяет ночь — лучи солнца медленно ползут по полу, сначала к их ногам, постепенно добираются до лиц. Оба морщатся, прячутся в объятиях друг друга, вошкаются, но всё равно лежат слишком близко, переплетают ноги, путаются в запахах ткани, отмахиваются от Счетовода, пропускают лёгкие шаги Топаз — она не забывает сделать фотографию на память. Рацио осознаёт утро, лёжа на спине и вслушиваясь в бубнёж Авантюрина под ухом — тот разговаривает во сне, мнёт под себя подушку и хмурит брови. Сначала прилетает ладонью по животу, но Веритас молчит — чужой кулак оказывается в опасной близости к щеке, и тогда глаз его настороженно дёргается. Минуты две царит спокойствие. Затем Авантюрин подскакивает и тут же плюхается на Рацио сверху, а тот закатывает глаза и сгребает его в охапку, прижимается грудью к спине и сковывает запястья вместе. — Я чувствую твой стояк, — зевая, упрекает его в естественности Авантюрин. Веритас кусает ему загривок с явным раздражением, но отодвигается чуть подальше. — Верни на место, мне теперь холодно, — явно требует. Но вдруг они в моменте отклеиваются друг от друга и даже в разные стороны разлетаются. Рацио падает с матраса на пол, сжимается в позу эмбриона — на голове будет шишка. Авантюрин, как слепой котёнок, шарит руками по шкафу в поисках футболки. А ошпарил их громовой рёв деда, топающего по ступенькам наверх: — Рота подъём! — у Авантюрина сразу флэшбеки из армии. — Троглодиты! Завтрак уже на столе стынет, а вы всё обжимаетесь! — и всё-то он знает. — Миледи за обе щеки уплетает, хрюндель от неё не отстаёт! Вообще-то моя курочка старалась! А ну марш на кухню! Они готовы в окно прыгать, честное слово. Авантюрин тянет на себя футболку с блестящей надписью «Гуччи», а Рацио материт всё живое, потому что башка прям трещит по швам, словно лоботомия до него добралась со своим шальным молоточком. — Я сказал, марш на кухню! — орёт дед, уперевшись руками в бока. На нём какие-то другие семейники, но так называемые троглодиты не зацикливают на том внимание — секунд тридцать, и они уже сидят за столом как миленькие, вливают в себя кипяток, отобранный у Принцессы Нури, заедают его оладьями и даже не смотрят друг на друга. — Какие касатики активные, посмотрите на них, — сквозь москитную сетку, заменяющую дверь, внутрь заходит худощавый дед с огромными усами и залысиной на макушке. На нём майка в бело-синюю полоску и шорты, которым сто лет в обед, сандалии поверх носков. — Это для них мы ласточку-то заводили? Авантюрин сглатывает одновременно с Рацио. Они переглядываются, понимая, что это тот самый сосед, который должен помочь им выбраться с этой дачи ненаглядной. — Так точно! — хохочет дедуля в семейниках, громко чмокая свою старушку в щёку, пока та слезами обливается, потому что уже обсудила с Топаз, как же сильно она не хочет отпускать молодёжь: столько ягодки ещё не собрано, столько вкусностей не наготовлено. Но, пока дуралеи спали наверху, они упорно договаривались попить чаю вместе, разобрать фотоальбомы и перенести банки с вареньем и соленьями к ним в квартиру — ещё с зимы остались, но вкуса нисколько не потеряли. — Сейчас силёнок наберутся и поедут обратно в город, устали уже отдыхать, — деды выглядят так, словно из книжки Гоголя сбежали, вот только в них нет ни капли от тех персонажей — добродушные старики, — хитро щурятся и о чём-то своём перемигиваются. Рацио аж второе дыхание открывает, понимая, что они домой наконец уехать могут, поэтому именно его отправляют Счетовода на грядке вылавливать. Топаз принимает в дар какие-то вонючие духи, ведро неизвестной ягоды и слезливые объятия, во время которых запахом старости пропитывается вся её одежда. Авантюрин переодевается в мятое, зато своё, пропадает из виду где-то минут на пять, а после уже у машины ждёт Рацио, который познаёт ужасы дачного туалета, и Топаз, погружённую в фотосессию для бабочки возле калитки. Он поправляет украшения, в том числе и на пальцах, затем украдкой смотрит вниз на то мелкое колечко, что соскочило с мизинца ещё вчера — всё ещё лежит на земле, всё ещё ждёт его. Но Авантюрин не хочет его поднимать, ведь говорят, если забыть что-нибудь там, откуда уезжаешь, то обязательно туда вернёшься — он верит, поэтому и теряет кольцо из виду. — Ты береги их, сынок, — дед в семейниках жмёт ему руку как равному себе. — Патронов же пригрёб, — хитро так улыбается, почёсывая голый живот, но одобрительно и слишком понимающе. — Я тоже свою берегу только так. — Патроны мне не понадобятся, — отмахивается Авантюрин, но лишь одними губами благодарит его за помощь. Драндулет заводится с первого раза, словно воскрес из мёртвых, ревёт на всю улицу о своей готовности к подвигам и даже не прогибается под весом пассажиров. По дороге домой за окнами пролетают цветущие поля, искрящиеся летними красками, деревеньки с покосившимися домиками и мелкие озёра, таящие на поверхности солнечных зайчиков. Город же встречает их пустыми улицами и серыми зданиями, рекламными баннерами и долгими светофорами, а дом их собственный — очередными надписями на дверях подъезда. Они паркуются чуть поодаль, вываливаются из машины хором, словно по команде, и топают по лестнице друг за другом, зевая и еле перебирая ногами. Заходят в квартиру, здороваясь с родной обителью, промёрзшей вдоль и поперёк, потому что окна никто не закрывал. На кухонном столе валяется пушистый, оставленный в пылу ссоры пипидастр. Ванна всё ещё пахнет мыльными растворами, а из комнаты за дверью со звёздочками играет тяжёлый рок, который вынуждены слушать соседи со всех сторон. Там, наслаждаясь отпуском, танцует перед зеркалом в топике и мини-юбке актриса погорелого театра — она расплывается в улыбке, когда Рацио барабанит в дверь и требует выключить это безобразие. Открывает дверь с ноги, держит расческу в руках вместо микрофона и аж на цыпочки приподнимается, завидев так называемых друзей — слишком наигранно радуется их приезду. — Я так соскучилась по твоей кислой физиономии, герой-любовник, ты не представляешь! — хохочет она в голос, сверкая блёстками на щеках и величаво поправляя длинный хвост, завязанный на макушке. Рацио закатывает глаза, повторяя требование, и принимает естественное для него обличье, хлопая дверью уже своей комнаты и запираясь изнутри. Ему нужно время, нужна тишина и ощущение безопасности — хотя бы чуть-чуть, ведь всё это слишком для него. Топаз приветствует соседку сдавленно и безрадостно, выпускает Счетовода из рук, разувается и ускользает на кухню, игнорируя происходящее. Авантюрин, увешанный пакетами из Пятёрочки, становится последним, кто узнаёт незнакомку. Её зовут Искоркой, её возвращению никто не рад, особенно он — смотрит ей в глаза и сглатывает, понимая, что это далеко не первая их встреча. Вспышки воспоминаний душат в нём возможность внятно разговаривать, а то, как она облизывается, прожигая его заинтересованным взглядом, напоминает ему, где всё же в его комнате спрятан тот драгоценный травмат.