Анфилада лингвистических тупиков

Авантюрин млеет только от этих прикосновений — он привык, что его может поцеловать первый встречный под какой-нибудь жутко пошлый трек в ночном клубе, привык, что его лапают, пока он целиком и полностью поддаётся музыке, танцует, не замечая мира вокруг. Но всё это совершенно другое и не идёт ни в какое сравнение с тем, что происходит здесь и сейчас. Рацио целует неспешно: позволяет лишь губам касаться губ, смотрит в широко распахнутые от удивления глаза и ждёт реакции, словно она нужна ему больше, чем воздух. Снова касается, мажет куда-то в уголок, нежно и смущённо — нельзя сказать, что у него такое впервые, но Авантюрин всегда ожидает властных, горьких, горячих поцелуев, поэтому эти невесомые, совершенно сухие жесты, из-за которых кожа губ тянется, прилипая друг к другу из-за недостатка влаги — что-то совершенно новое. Он слышит, как ветер играет с кронами деревьев позади Рацио, смотрит в чужое золото и не видит там ничего такого, что готов был узнать с первого взгляда — пусто, странно. Веритас больше похож на хищника, который вместо того, чтобы загрызть заживо свою жертву, медленно подбирается к ней, принюхивается и облизывает, пряча зубы. Авантюрин сглатывает, закрывает глаза и проскальзывает горячими руками под чужую куртку, тут же прилипая пальцами к лопаткам под мятой майкой. Его поцелуй ударяет в голову разрядом тока, громом средь ясного неба, что оглашает намерения где-то далеко на горизонте, сверкнув предварительно с той же страстью, с которой просияли неоновые радужки Авантюрина, прежде чем он без спроса углубил этот неловкий поцелуй после самого дорогого сердцу признания. Рацио не поддаётся этому напору сразу, потому что чужой язык в собственном рту смущает его не меньше, чем близость тела, от которого он всё же старался держаться подальше, даже если его пальцы расчёсывают светлые волосы, даже если дыхание сбивается, а уши краснеют, как у первоклашки, которого впервые поцеловали в щёчку. Они такие неловкие, но слишком горячие для прохладного ветра, что поднимается к облакам, окружающим посёлок тьмой, затмевающим закатное солнце. Розовые тона ускользают с небосвода, а внутри тех, кто позволяет себе так жадно и бесцеремонно целоваться, забыв, что они не одни в этом мире, горит ярким пламенем самое тёплое чувство, от которого отказаться уже не получится. Рацио скользит пальцами к чужим губам и разрывает поцелуй прежде, чем Авантюрин успевает укусить, прежде, чем тот отключается от недостатка кислорода. Адреналин подскакивает тут же, заставляя думать головой, а не задыхающимся от неожиданной трепетности сердцем. Веритас закрывает руками оба рта, касается чужого лба своим и кашляет, глубоко вдыхает через нос, а розовый рюкзак наконец сваливается с плеч — тогда начинается игра в гляделки, из-за которой неудовлетворение мурашками покусывает кожу под одеждой, заставляет вздрагивать плечами и холодеть. Они всё ещё молчат — перекати-поле гуляет из одной головы в другую, радуясь свободе просторов: ни точек, ни запятых — там вообще ничего нет. Авантюрин тянется к чужим рукам и опускает их вниз, переплетая пальцы между собой, гладит кожу дрожащих ладоней и закрывает глаза — вдруг проскальзывает улыбка, такая беззаботная и неловкая одновременно, что Веритас невольно тоже хочет улыбнуться, чтобы восстановить этот баланс вселенной, чтобы это всё вдруг превратилось в шутку, которая вышла из-под контроля. Но вместо этого он стискивает челюсти так, что острые скулы вот-вот прорвут кожу — немеют ноги, внутри что-то медленно тлеет, словно яркий огонь накрыли медным тазом и теперь безжалостно выкачивают весь кислород, создавая вакуум, в котором даже самые сильные желания задыхаются и исчезают, не оставляя после себя и намёка на возможное продолжение. Секунда, две… — Бля-я-ять… — они одновременно садятся на корточки и отворачиваются друг от друга, закрывая руками лица, словно чувство стыда — единственное, что осталось внутри, зачиллилось и теперь давит на нервы. Авантюрин поджимает губы, на которых до сих пор чувствуются призрачные поцелуи, запрокидывает голову назад и сталкивается с затылком Рацио, у которого вообще всё красное, начиная от лба, заканчивая плечами — он багровый от макушки до пят, нервно дышит себе в кулак, потому что пакетика под рукой нет, жмёт к груди бедную китти, внутри которой нет и намёка на успокоительное, а сердце его, похоже, дрессирует голодного льва в клетке его ребёр, потому что иначе не объяснить, из-за чего оно так носится внутри, к чему такая скорость. — Ты тоже красивый, — вдруг выдаёт Авантюрин, а лицо искажается от недовольства сказанным. Дует щёки, опускает голову и чешет затылок, словно глупость сморозил дикую. — Блять, блять… — шепчет одними губами. Вдали снова сверкает молния, а из кустов вылезает Топаз, но не успевает крикнуть, потому что раскат грома её перебивает — она аж подпрыгивает, кутается в джинсовку, пряча телефон подмышкой, и топает по траве в надежде, что не замёрзнет — ветер совсем разгулялся. — Эй, надо идти обратно, чего вы там сидите? — хмурится, ругается себе под нос и верещит, когда прямо под ногу бросается отчаянная лягушка. — Опять поцапались? Да сколько можно? Оболтусы! — орёт на них, но её слова скользят мимо затуманенных рассудков. Добирается сначала до Рацио и тянет вверх за плечо, чтобы впечататься в него всем телом и спрятаться уже под его курткой, а тот такой горячий, что ей даже всё равно, почему. — Да, надо возвращаться, — соглашается с ней Авантюрин, собирая себя по кусочкам, и мнёт свои забитые тревогой бёдра, пока Веритас обнимает подругу сразу двумя руками, натягивая полы зелёной куртки ей на спину. — Давай, возьмёшь мою куртку, чтобы теплее было, а то в таком положении вы не дойдёте, — снимает он верхнюю одежду с плеч, оголяя кожу — волоски дыбом стоят, выдавая чувствительность с потрохами, а ведь ему пока даже не холодно. Рацио строит из себя немого — на его лице нет ни единой эмоции, но он весь взъерошенный, теперь уже бледный и натянутый как струна. Тянет лямки розового рюкзака себе на плечи, что вот-вот достанут до мочек ушей, затем прячет кулаки в карманы и жмёт пальцы, кусает губы незаметно и украдкой поглядывает на Авантюрина. Тот старательно застегивает старые пуговицы на куртке, которую отдал Топаз. — А теперь бегом, пока дождь до нас не добрался, — торопит он и оценивает Веритаса лёгким укором, пока на лбу бегущей строкой отображается «Мы ещё поговорим об этом». Они едва ли заметно обмениваются кивками и ступают в обратный путь. В лесу, через который ведёт тропинка, Топаз теперь прокладывает дорогу, топая на манер пингвина и натягивая на голову капюшон, мямлит себе что-то про Счетовода — не дай бог его ещё по огородам искать придётся. Рацио идёт прямо за ней. Одной рукой убирает ветки, что так и норовят треснуть по лбу, вторую же прячет за спиной, а если быть точнее, манит к себе пальцы Авантюрина, от которого так и не дожидается прикосновений. Накрапывающий дождь преследует их, наступает на пятки, а они всё ускоряются, минуют разрастающуюся речку через нормальный мостик, топают по улицам, где домики на фоне мрачного неба вдруг кажутся неприветливыми и даже устрашающими. Пугало на огороде какого-то соседа мотыляет взад-вперёд и корёжит в неестественных позах, а Авантюрин уже царапает ногтями собственные плечи, потому что простые потирания не согревают. Топаз переходит на лёгкую пробежку: слышит, как капли стучат по каменным плиткам крыш. На дорогу вылезает жутко грязная собака, которая удостаивает троицу лишь одним глухим тявканьем и тикает куда-то в сторону левой будки. А уже ближе к нужной улице даже на душе теплее становится, потому что, несмотря на испортившуюся погоду, на участке вовсю кипит жизнь. Радиоприёмник орёт песни Татьяны Булановой на всю округу, из трубы на крыше бани обильно валит дым, а бабуля разминается под энергичную музыку: тянется вправо, влево, вниз, назад, пока дед докуривает сигарету, вслушиваясь скорее в громовые удары и чужое тяжёлое сопение. — Вернулись милые, успели! — встречает их бабуля, отпирая калитку. — Я уж думала, придётся вас искать, — хлопает в ладоши и манит сразу в дом, где музыка прям слишком громко орёт, аж стены трясутся. На кривом трёхногом столе разложена вымытая ягода — белые, воздушные занавески, скрывающие незакрытые окна, привидениями летают по комнатам, в которых свет не горит. Дед кивает, тушит сигарету в пепельнице и забирает её в дом — проходит как истинный хозяин, тянет резинку семейников повыше на голый живот и громко прокашливается. — Буря мимо пройдёт, не боись, курочка моя, — успокаивает он бабулю, пока Топаз наворачивает круги по комнате, чтобы чутка согреться, а Рацио, скинув свой непригодившийся модный рюкзачок куда-то на кресло-качалку, теперь носится по дому и закрывает все форточки, которые только находит. Дед оставляет пепельницу на подоконнике и вдруг накидывает на плечи Авантюрина огромный шерстяной плед. Жутко колючий, но внезапно слишком тёплый, чтобы от него отказываться. Тот кутается в него и при этом кривится, словно с ежом обнимается. Бросает взгляд под табуретку, а там во всю шикует Счетовод, потерявший счёт своим ужинам. — Так, вы оба! — командует дед на весь дом настолько громко, что даже Рацио на втором этаже вдруг вздрагивает. — Маршируйте в баню! У вас пятнадцать минут, потом миледи пойдёт! Топаз активно кивает, берёт на руки Счетовода, наевшегося на год вперёд, и стягивает плед с Авантюрина, потому что тот больше не дрожит — ему уже не надо. Его горячит осознание, что не отвертеться от бани, что не отказаться идти туда вместе с Веритасом, и, когда тот спускается обратно на первый этаж, у него на лице написано то же самое. Они переглядываются так, словно только что труп вместе закопали и знать друг друга не хотят. — Что встали? Давайте, борзые, я что, зря родимую топил для вас? — и вот не скажешь же деду со шрамами от пулевых и заначками патронов, что как-то неудобненько идти мыться вдвоём. Авантюрин закусывает губу, принимает в дар от бабули полотенчико, веничек дубовый, свитерок, который пахнет так, словно в нём прадед помер, и штанишки, которые в пору разве что киту. Рацио получает примерно такой же набор, смотрит на деда с мольбой в глазах, а тот уверенно складывает руки на голой груди — и не холодно ведь ему, ни разу вообще, — многозначительно так кивает, даже подмигивает незаметно. — Может, по очереди? — спрашивает Веритас только у него, намекая сразу на всё и вся. — Слышь, Кока-кола! Дрова не вечные, пока вы будете булки мять, всё прогорит и остынет, миледи прикажешь мыться в холодной воде? Ну-ка, тапки в зубы, и погнали! — он аж замахивается на подзатыльник, но сжимает руку в кулаке и к груди прикладывает, мол, сердце не выдерживает подобной наглости. — Не цените доброту чужую, совести у вас нет! — Всё есть! — встревает Авантюрин и подхватывает Рацио под руку, словно он его сейчас к алтарю поведёт. — Мы быстро! Одна нога здесь, другая там, и мы очень вам благодарны за гостеприимство, за заботу, за вкусный ужин. — Вот! Учись, Кока-кола, — грозит дед пальцем. — Потом за тёплую постель поблагодаришь, — сам за себя гордится. — Мы с курочкой внизу ляжем, миледи на кровати постелим, а для вас надувной матрас уже достали и одеяла тёплые, за насосом сейчас схожу, пока вы в баньке паритесь. Бабуля с Топаз под шумок перебирают шкаф, чтобы отыскать милое платьице, в котором первая по молодости мужчин охмуряла, ох, такая красавица была — глаз не оторвать. Рацио с Авантюрином же выходят обратно на улицу, в объятия ветра, пробирающего до костей — он клонит деревья к земле и завывает под крышами домов, создаёт вихри из листьев, что после зимы ещё не перегнили, и срывает с верёвок бельё соседей, превращая простыни в летающие по небу аномалии. Они бок о бок добираются до покосившейся бани, заваливаются в пропахшее сырой древесиной помещение, запирают дверь аж на две щеколды и взглядами ищут что-нибудь тяжёлое, дабы подпереть эту рухлядь на всякий случай. Застревают один на один в тесном тёмном пространстве, а две одинокие свечи, пламя которых гуляет в разные стороны, не справляются с замыленным паром помещением, где на контрасте с погодой улицы не просто жарко, а до удушающего обжигающе горячо. Авантюрин смотрит на Рацио, а тот кусает потрескавшиеся губы. Смотрит, как в этой полутьме по хмурому лицу скользят огненные зайчики, как пламя свечи отражается в выступившей на лбу испарине, и закрывает глаза, потому что держать себя в руках не просто сложно, а невыносимо. — Мы можем не смотреть друг на друга, — опасливо предлагает Веритас, но его руки сами тянутся к чужим запястьям, скованным настолько, что вены проглядываются. — Мы не сможем, — говорит правду Авантюрин, игнорирует протянутые к нему руки и касается ворота зелёной куртки. Стаскивает её с плеч Рацио, а тот хранит не только молчание, но и неподвижность грудной клетки. Сначала верхняя одежду летит на пол, затем майки — кто-то мажет по коже, кто-то развязывает шнуровки. Они смотрят друг другу в глаза и не решаются ступить навстречу. Полотенца лежат на полу рядом с вениками, а всё, что так тщательно скрывало кожу, вдруг оказывается ненужным и неважным. Остаётся лишь бельё, ведь без него уже слишком. Веритас убирает мокрую чёлку с лица, не смотрит ниже груди, где татуировка сейчас не привлекает внимания, и касается лишь плеч, завлекая Авантюрина в тёмное душное пространство, собранное из горячих досок. Они обжигают ступни, они темнят и дрожат из-за раскатов грома по ту сторону. Пар исходит от огромной железной печи, вентиль для подачи воды давно проржавел, а в вёдрах на дне купаются сухие дубовые листья. Они стоят прямо посреди тёмной комнаты в этой напряжённой тишине, что томит их встревоженные мысли. Не решаются прикоснуться к чему-либо, кроме друг друга, но сухие подушечки скользят по разморённой жаром коже слишком аккуратно, словно страх испортить чётко выгравированные линии сильнее, чем желание прижаться всем телом и стереть всякие границы. Пламя свечи гуляет яркими пятнами по стенам, превращая комнату в театр теней, где полупрозрачным холстом скрыто от чужих глаз чужое ощущение трепетной несдержанности. Одинокая форточка настолько плотно потеет, что невозможно разглядеть происходящее внутри. Авантюрин чувствует, как Рацио осторожно и медленно чертит линии вдоль его тела, огибая ледяные капли пота. Сначала шея, затем яремная впадина, ключицы. Шершавые подушечки скользят выше к щеке, губы горячим поцелуем накрывают губы, они резко сталкиваются, и потому им холодно. Кожа к коже, душа к душе. Авантюрин обнимает Веритаса за талию, отвечая на поцелуй, пропуская чужой язык и позволяя ему исследовать всё по очереди. Они задыхаются от ощущений, словно такого никогда не было — пар забивается в лёгкие, отказывая в глубоком вдохе, и превращает рассудок в сплошной ком путающихся друг с другом мыслей, которые льнут к фантазии так близко, что предложения не формируются, высказываний не остаётся — только наборы ненужных слов, благодаря которым ещё можно остановиться. Рацио считает чужие позвонки, смаргивает влагу с ресниц, мажет поцелуями по впалым щекам и переходит к линии подбородка — Авантюрин солёный, мокрый и дышит через раз, выгибается в пояснице и встаёт на носочки, когда тот давит, когда крепко и сильно сжимает выпирающие тазовые кости, большими пальцами обводит грани, заканчивающиеся под бельём, резинку которого не решается тревожить. Веритас нуждается в том, чтобы прижать Авантюрина к горячим доскам, но не хочет обжечь; нуждается в сдавленных полустонах, которые тот проглатывает, когда своё горячее возбуждение ненарочно задевается чужим; нуждается в большем, но не решается даже просить об этом, потому что перед ним не человек, чьё имя ему не запомнить — перед ним человек, которого он видит каждый день. Рацио оставляет мокрые поцелуи на шее вдоль сонной артерии и крепко прижимается губами к нежному плечу, больно вдыхает запах невыветрившегося парфюма, смешанного с остатками сигаретного дыма, и смотрит ровно перед собой как загипнотизированный. — Нам стоит… — шепчет Авантюрин ему на ухо, едва ли касаясь губами раковины. — Нам не стоит, не так, не сейчас, — уговаривает сам себя Веритас, но не отпускает, а тянет ещё ближе, словно хочет слиться в одно целое, врасти в чужое тело костями и никогда больше не отпускать. Авантюрин рисует неразборчивые буквы выше чужих лопаток и ведёт носом по виску, а когда Рацио поднимает голову, целует тому веки и щёки, прикусывает нижнюю губу и тут же отстраняется, чтобы глотнуть остатки свежего воздуха. — Никто никого не заставляет, — убеждает, пробираясь пальцами к чужому загривку, мнёт напряжённые мышцы, а сам стоит на носочках, лишь бы не упасть, не потерять равновесие, не окунуться в этот омут с головой, оставив за пределами этой тесной комнаты все отговорки, страхи и беспокойства. — Не хочу тебя отпускать, — шепчет Веритас, но вместо того, чтобы спуститься ниже, поднимается вверх по позвоночнику. — Не уходи, — просит, словно видит какое-то ужасное будущее, в котором нет места для них двоих, только для одного. — Я не уйду, мне некуда идти, — отвечает Авантюрин, оставляя поцелуй во впадине чужого подбородка и засматриваясь на плавящееся золото в чужих глазах, переполненных дикой усталостью и беспомощностью. — Все уходят, все всегда уходят, — не верит ему Рацио и жмёт больно, не позволяя и шагу назад ступить, не давая расслабиться хотя бы на доли секунды. — А я не могу никого остановить. — Ты и меня не остановишь, — так тихо вокруг, так бледно, горячо и душно. — Но я не уйду. — Не ври, — это крик о помощи, мольба о переубеждении, о сломе закостенелого фундамента, разрушить который можно только мощным взрывом, из-за которого море его чувств вырвется из берегов и накроет болью, словно цунами. Веритас стискивает зубы и отстраняет от себя Авантюрина, а тот на мгновение теряется в пространстве, но не заваливается, лишь ёжится, потому что те участки тела, которые липли к чужой коже, теперь неприятно мёрзнут. — Не ври мне, только не ты! — Я не могу тебе обещать, ты ведь сам меня отталкиваешь, — укалывает словом между четвёртым и пятым ребром. — Я зову тебя, — парирует Рацио, постепенно повышая тон своего голоса, потому что его внутренний океан спокойствия закипает от жара банной печи. — И тут же выгоняешь, — огрызается Авантюрин. — Я был рядом, а ты ходил по чужим квартирам, я предложил тебе помощь, а ты выгнал меня из комнаты, я обнимал тебя, когда было больно, а ты ушёл к Топаз, — внутри Рацио что-то трещит, разрывается и кромсает цепи, сковывающие ящик Пандоры его души, из-за чего он захлёбывается в собственных страхах. — А когда я попросил о помощи, ты обматерил меня, замолчал, сделал вид, что меня не существует… а после взял, не спросив разрешения! Рацио затыкает Авантюрина новым поцелуем, а тот не перечит, поддаётся с лёгкостью, но падает на колени. И даже это не останавливает Веритаса. Он тянется следом и укладывает на лопатки, прижимая спиной к горячему полу — места дико не хватает, воздуха — тем более. Авантюрин весь сжимается, потому что невыносимо ноет тело, медленно поддающееся ожогам и тут же остывающее из-за выступившего пота. Рацио не жалеет себя, сгребая его в охапку и принимая жар на себя, целует губы жадно и грубо, словно у него их отбирают, словно всё вот-вот исчезнет. — Я не… — шепчет, едва ли отрываясь, и дышит часто-часто, теряя рассудок от безбожно изматывающего пара, что застилает глаза и прожигает их насквозь. — Я не знал, что… — сглатывает огромный ком ужаса, нарастающего постепенно, от которого руки дрожат, а сердце ходит ходуном, от которого нельзя спрятаться в чужих объятиях, ведь он, как личное проклятие, пожирает его изнутри. — Я не знал, что меня можно любить. Авантюрин чувствует, как по щекам скатываются чужие слёзы, и не может изменить испуганное выражение лица, глохнет от чужого крика, от тяжёлых ударов кулаком по доскам рядом с его головой и медленно скатывается в тихий омут, где даже чужая истерика не способна устроить бурю. На губах проскальзывает хитрая ухмылка, словно предупреждение — его этим не напугать, ведь обычно удары прилетали ровно по лицу; его этим не сломить, ведь привык, что за дверьми тесного шкафа вечно что-то гремит, вечно кто-то орёт. — Тише, — шепчет он, возвращая внимание Веритаса к себе, гладит веснушки на его щеках и поднимается на локтях, чтобы убрать налипшую чёлку с горячего лба. Свеча тухнет: её жизнь подошла к концу — тьма полнит пространство и стирает любые границы. Она оставляет лишь смазанные поцелуи, тяжёлое дыхание, дрожь в пальцах, прикосновения которых сводят с ума. Ощущения ниже живота, куда добрались влажные ладони, кажутся колючей проволокой, примотанной к тикающей бомбе, которая ведёт отсчёт до момента взрыва, после которого Рацио уже не сможет повернуть назад. Авантюрин жаден и беспечен — его волнуют чужие стоны, дрожь и своё удовольствие, но он не спешит цепляться за инициативу и с радостью принимает чужую настойчивость в объятия. Липкая естественная смазка играет немалую роль в их желании услышать друг друга. Напряжённые узлы, сковывающие их одной позой, благодаря которой они могут прижать друг к другу свою интимность, не дают разыграться воображению, потому что вся комната, тьма и вязкое, забитое паром пространство сужается до них двоих. До их раскрытых ртов, что делят один вдох на двоих и пропускают развязную музыку подступающей разрядки; до царапин вдоль груди и широкой спины, до уверенных движений по твёрдой плоти, из-за которых невозможно уследить за временем. Рацио делает всё сам, потому что точно знает как надо, а Авантюрин ему позволяет, потому что хорошо, потому что чужие ладони больше и сильнее — власть, которую он подарил Веритасу, идёт ему гораздо больше неуверенных слёз и грустного признания тотального одиночества. Уверенность и настойчивость окрашивают их эмоции в тона, которых не сыскать на палитрах, в слова, у которых нет смысла, в действия, от которых сносит голову — ноги сводит судорогой, гром разрывает небосвод прямо над ними, а тишина проглатывает их звоном, от которого в голове вдруг пусто и приятно. Веритас цепляет чужие плечи зубами и дрожит, продолжая сжимать рукой головки, испачканные в результате их разделённого на двоих наслаждения. Авантюрин таит дыхание и закрывает глаза, засматриваясь на шоу мерцающих звёзд, нарисованных на ткани дрожащих век. — Ещё раз заикнёшься о том, что тебя нельзя любить, и вот так просто не отделаешься, — угрожает он Рацио, словно сам всё сделал, и тихонько хихикает. Плечо ноет от грубого укуса, тело тяжелеет, потому что эмоции отпускают, дыхание приходит в норму. Пора облить печку водой, а то холодно.