Анфилада лингвистических тупиков

Топаз самозабвенно нюхает сирень на участке бабуленьки и дедуленьки, потому что ей этот мир уже абсолютно понятен. Счетовод познал дзен в рыхлых грядках: носится как оголтелый, пачкается везде, где только можно, и даже что-то ест, пока хозяева не видят. А вот Авантюрин и Веритас скоро поубивают друг друга в попытках завести ласточку, которая ну никак не хочет возвращаться обратно в город — её желание наслаждаться свежим воздухом сильнее их возможностей, потому они матерят друг друга хуже сапожников на блошином рынке, хуже каменщиков, да хуже детей, которым ещё не объяснили, что нецензурная лексика порицается приличным обществом. К тому же их не пускают в автобусы, которые проезжают мимо этого дачного посёлка раз в полтора часа по расписанию, потому что: — Свинью в салон нельзя, у меня тут всё помыто и хорошо пахнет, в отличие от вас, — этот укоризненный взгляд Веритаса в могилу скоро сведёт: он тоже хочет в ванну, хотя бы в душ, но не видит никаких возможностей, даже если дедок уже прямым текстом ему говорит, что пойдёт баню топить ближе к вечеру. А то, как они топали через все эти бесконечные улицы сначала к трассе, а потом обратно — картина, заслуживающая отдельный оскар по статье «самое печальное событие в жизни человека» — они все хотят это забыть как страшный сон, потому распинаться о том бессмысленно. — Смирись, оно не поедет, — почему-то первым мозг включает Авантюрин, хотя это не в его компетенции, ведь он из тех, кто гнёт свою линию до конца и в итоге приходит к победе, а тут вдруг сдаётся. — Ты всё это подстроил, — непонятно, к кому именно Рацио обращается, но пинает он колесо драндулета, поэтому никто другой на свой счёт не принимает. — Милые мои, у меня тут ягодка из теплички, соседка передала, вы будете? — спрашивает бабуля целенаправленно у них, потому что Топаз уже активно пробует. Она успела облазить участок, испачкаться в паутине, позалипать на пугало посреди огорода в кафтане от рыночного кутюр, познакомиться с виноградом, с кустами жимолости, с муравьями в доме, где пахнет сыростью… с туалетом… И это именно та встреча, о которой не решаются упоминать даже под пытками. Как говорится: «в Китае умные туалеты, в России — тупые, а в деревне — мудрые сортиры, жизнь повидавшие». — Пошли деду поможем тент натянуть, — Авантюрин сидит на корточках и смотрит на Рацио, у которого чешется абсолютно всё. — Он же сказал, что завтра сосед приедет, от его машины прикурим, — обречённо так говорит. — Это бесполезно! — Ты сигареты взял? — Веритас отгоняет от себя невидимых жужжащих тварей, потому что паранойя на нервной почве разыгралась, а сам челюсти жмёт друг к другу и овец в воображении считает, но не для того, чтобы уснуть, а для того, чтобы не оторвать светлую голову и не утопить её в ближайшей канаве, пока она ещё моргать может. — Конечно, — лезет Авантюрин в поясную сумку и оборачивается, чтобы посмотреть на бабуленьку, у которой улыбка настолько милая и довольная, что он готов поверить: вот кто всё это действительно подстроил. Находит пачку на ощупь, сломанная зажигалка от страха начинает работать. Веритас закуривает с придыханием, словно ждал этого несколько лет, чешет бровь и невзначай обнимает себя руками. Ему не холодно, просто сердце всё колотится, а ласточка полудохлая глаза мозолит. — Бабуль, есть во что переодеться? — может, Авантюрин уже и не выглядит модником из дорогого района города, но убивать свои вещи не намерен, а потому идёт в дом, чтобы выбрать нечто из дедовского гардероба, пока Топаз с ведёрком ягоды, название которой она не знает, идёт спонсировать Рацио хорошим настроением. — Реально вкусно, — выдаёт она, улыбаясь намного шире и задорнее, чем полагается человеку, пропавшему в деревне, где тихо, как на кладбище, и только отбойный молоток звенит, потому что дед, не уважающий штаны, забивает колышки в землю. — Я хочу въебать ему так, чтобы он стоять не смог, — делится с ней откровением Рацио и выдыхает белый дым через нос, но как-то очень аккуратно сбрасывает пепел на траву, потому что не привык к такому. — Или выебать? — как-то между делом замечает Топаз, понимая, что ягоду игнорируют в упор. Пятится подальше, отходит мелкими шажками. У неё есть время изолироваться на безопасной дистанции за забором, потому что Веритас не сразу отражает сказанное — жираф ещё тот. Он где-то в своих фантазиях пропадает — там он Авантюрина на эти колышки несчастные сажает. — Что ты сейчас сказала? — долго ищет подругу глазами, почти полминуты, но та может чётко отследить, как у него осознание в голове проявляется. Сначала Рацио недоумённо смотрит то ли на неё, то ли перед собой. Потом у него изгибается одна бровь. Он открывает рот, чтобы ответить, но постепенно краснеет: сначала ушами, потом щеками, а после даже поджелудочной. Вскидывает руки. Лицо его, бледное, с веснушками, искажается в гримасе ужаса и тотального негодования, а тлеющая в руках сигарета заменяет тот самый прутик, который олицетворяет последнюю нервную клетку, что лопается и устраивает в его голове целый взрыв эмоций, которые уже на порядок страшнее тех, что он испытывал к Авантюрину до сих пор. — Ты, ты… ты! — он тычет в неё пальцами, между которыми зажата сломанная сигарета, а она машет ему и хихикает в себя, чтобы внимания не привлекать, потому что татуированный дедок в семейниках всё видит, всё слышит, даже если делом занят. И пока Веритас осознаёт чужую истину в последней инстанции, Авантюрин минует москитную сетку, заменяющую открытую настежь дверь двухэтажного дома, и позволяет миру лицезреть тот факт, что ему капец как идут треники с полосками, усеянные катышками и приставучими зелёными колючками. А белая майка-безрукавка с горлом, у которой на всю спину нарисован тигр, сбежавший с татуировки — отдельное произведение искусства. Он выходит и тянется во все стороны, поднимает ногу, чтобы тапок поправить. Кольца, подвески, даже серьги оставил на втором этаже, где бабуля уже им кровати готовит: знает, что никуда они не денутся. — Ты, это, — дедок оценивает сразу всех, но останавливает свой выбор на том, кто сейчас начнёт дышать в пакетик, чтобы успокоиться, — Кока-кола, иди сюда, будешь мне помогать, — зовёт он Рацио настойчиво. — А ты, внучок, — кивает Авантюрину, — тяпкой по грядкам пройдись, нечего моей курочке ненаглядной этим заниматься. Веритас и Авантюрин переглядываются настороженно, но послушно приступают к выполнению поручений, хотя недоверия у них на лбу больше, чем когда-либо, ведь Рацио в принципе склонен к людям с осторожностью относиться, а Авантюрин, пока переодевался, случайно нашёл коробку со старыми патронами, а после наткнулся на сейф в стене уже на первом этаже. И там явно что-то прячут. — А я? — уточняет Топаз, вдруг приметив Счетовода уже в соседских кустах смородины. — А ты, милая, можешь полить грядки в тепличке, — улыбается ей дедуля и чешет голое пузо, где сквозь татуировки проглядываются шрамы от пулевых ранений. — А вообще отдыхай, гуляй. — Кто не работает, тот не ест, — бурчит себе под нос Рацио, забирает с лавочки строительные перчатки, грязные уже года три, и надевает их с явным пренебрежением, пока Авантюрин выуживает лопату из-под дома вместо нужной тяпки. Кривит лицо, засовывает обратно и тянет следующий черенок, в надежде, что сейчас ему повезёт. — Цыц! Кока-колу эту вашу америкосскую никто не спрашивал! — дедок шибко умных явно не любит. — Вот и иди работать, нашёлся тут, грамотей! Топаз хихикает, но губы зажимает, чтобы не огрести по полной, уходит в дом, оттопыривает лейку в залежах шалей вперемешку с книгами, датированными тысяча девятьсот какими-то годами, а после долго ведёт переговоры с бабулей по поводу ужина, отмечая, что гречка с мясом будет в самый раз, но только не со свининой. Авантюрин добывает бинго и идёт к Счетоводу грядки изучать, а Рацио покорно выполняет все приказы дедули. Тот пыхтит как паровоз и курит раз в час примерно с тем же энтузиазмом. Веритасу не нравится лазить на стремянку, которой сто лет в обед, не нравится тащить тяжеленный тент, не нравится даже мыслить об этом горе-курорте как о месте, где можно отдыхать душой и телом, но он терпит, потому что выбора нет — в этом ему давно нет равных. — Ты такой молодой, а уже хмуришься как дед, — выдаёт ему бывший мафиозник, когда они вместе садятся на лавочку и без интереса наблюдают, как тент, натянутый только на две балки из четырёх, странно ползает по земле из-за ветерка, гуляющего вдоль ног. — Я не собирался сюда ехать, я даже телефон не взял, — шепчет тот на повышенных тонах и вытирает испарину со лба, а сам косится в сторону Авантюрина, что скоро со Счетоводом вальсировать начнёт в этой грязи — настолько ему нравится. Даже необычно как-то. — Внучок поприспособленнее тебя будет, — дед словно мысли читает, возвращая всё внимание Веритаса обратно к себе и своим семейникам, на которые ну невозможно не смотреть. Эта потёртая белая ткань в голубую полоску, эта резинка, эти подвороты… — Это и странно, он из богатой семьи, — Рацио смотрит сверху вниз надменно и вообще не знает, куда ему деться. Руки болят, на ладонях уже мозоли скоро кровоточить начнут, а звон молотка в ушах всё напоминает ему, как же он ненавидит ремонты. — Родился с золотой ложкой во рту. — А ты завидуешь? — уточняет дед, с лёгкостью выпуская колечки дыма изо рта. — Я ничего не знаю, — качает головой Веритас. — Я не знаю, что происходило на самом деле, поэтому не могу завидовать. — Умно, — подмечает дедуля и наклоняется вперёд, упираясь локтями в голые, избитые годами чёрной работы колени, разминает бедро и немного морщится от боли — на внутренней части можно заметить большой шрам от рассечения. — А хочешь узнать? Веритас вдруг ловит необъяснимую панику, от которой судорога берёт в свои цепкие лапы его тело и провоцирует защитные механизмы. Он простреливает чужие глаза своими и меняется в лице, стирает с него все эмоции, чтобы с лёгкостью парировать любые высказывания. — Какое вам дело? — холодно бросает, пренебрежительно. — Я подумал, он тебе нравится, — пожимает плечами дедок и подмигивает, ломая какую-то очень старую картину мира внутри Рацио. — А если человек нравится, всегда хочется узнать о нём побольше. — Я не понимаю, о чём вы, — отрезает Веритас и встаёт, чтобы вернуться к тенту и между делом замять разговор. Мнёт потухший бычок в кулаке и не знает, куда его деть, уворачивается от явно слепой стрекозы и принюхивается к запаху шашлыков — тогда дед протягивает ему свою любимую пепельницу — обычную стеклянную, со сколом. Медленно кивает на неё, разрешая использовать ту по назначению. — Ты понимаешь, Кока-кола, — усмехается дедуля, вытаскивая дряхлые ноги из тапок и разминая пальцы. Ждёт, пока Рацио сдаст ему докуренное, чтобы тоже встать и вернуться к работе. Солнце ещё высоко, к вечеру должны успеть, — ты просто боишься, потому что таких, как вы, другие не понимают. У Веритаса холодный пот по спине стекает, а сердце замедляется в боевой готовности к рывку, после которого кровь в жилах закипит. Внутри бурлит сосредоточенность и намерение защищаться. — А вы понимаете? — уточняет он так глухо, что даже жужжание мухи, мозолящей глаза Топаз в теплице, слышно отчётливее. — Понимаю, ведь я своего рода тоже из тех, кого другие никогда не примут, — дедок смотрит с умиротворённой грустью, хлопает Веритаса по плечу и сжимает его крепко. — Я людей убивал, а это осуждают намного чаще, чем любовь к человеку своего пола. Рацио громко сглатывает и скользит взглядом по чужим шрамам. — И вообще… — медлит дедок, тяжело так вздыхая, — как можно осуждать любовь?

— ххх —

К тому моменту, когда закатное солнце начинает окрашивать небо в розовые оттенки, превращать его в облака сахарной ваты, все дружно на веранде уплетают гречку с мясом, вкуснее которой в этом мире еды уже не существует. Даже Счетовод одобряет ужин, а ведь никто не делает скидку на то, что он всеядный. Авантюрин мычит, выпрашивая добавки, и глушит еле тёплый чай залпом, Топаз облизывает ложку с надписью «Любимая бабушка», а Веритас дербанит кусок мяса на волокна, словно это у него зубы сделанные. Дед бьёт его вилкой по лбу, возвращая в реальность, и требует есть с аппетитом, потому что работа была выполнена по высшему разряду. Тент натянули, грядки полили и пропололи — тяпка своё оттяпала — осталось баню затопить, но их троих к этому никто не допустит, потому что родная строилась не для того, чтобы её какие-то недоростки городские сожгли случайно. — У нас тут озеро недалеко, — влетает внезапное предложение, — красивое такое, ох, глаз не оторвёте, голубчики, — бабуля продолжает строить свои планы на чужой внезапный уикенд. — Сходите туда проветриться, чай, головушка полегче станет, — у неё даже морщинки под глазами разгладились от удовольствия. — Кока-коле точно надо сходить, — поддакивает ей дед, складывая руки на груди. — А то скоро башка твоя тёмная совсем запутается. Авантюрин тихо ржёт, потому что недовольство новым прозвищем у Рацио отражается нервным тиком. Он качается на табуретке, что плесневеет с обратной стороны, и слушает, как дятел дырявит берёзу. Деревянный дом с облупившейся краской кажется ему жутко эстетичным и даже роскошным. Покосившийся со стороны сортира забор отрезает участок от заросшей земли, которой никто не хочет заниматься. Закрадывается навязчивая мысль выкупить его у кого угодно, но она так же быстро исчезает, когда Топаз громко чихает, потому что пыльца ближайшей черёмухи жаждет забиться ей в нос. — Сходите, детки, вам не убудет. В дорогу им выдают так называемый тревожный рюкзачок: розовый с хэллоу китти, внутри которого перекись с бинтами, фонарик, маленькая карта всего дачного посёлка, какая-то кнопка без признаков использования, спрей от насекомых, верёвка и другие мелочи, назначение которым придумать можно, но сложно. Их снабжают девчачьей потёртой джинсовкой и двумя зелёными куртками местного пивзавода, которые прям кричат об алкоголизме всей нации, но что поделать — вариантов не так много. Топаз завязывает волосы в тугой хвост и не решается брать с собой Счетовода, а тот особо и не просится. Авантюрин смотрит на Рацио с некоторой осторожностью, потому что всё ещё уверен, что тот его утопит в том загадочном озере, но Веритас в свою очередь сохраняет спокойствие и решается надеть розовое безобразие себе на плечи — самый ответственный. — Дойдёте до пятой улицы, там в сторону леса, до конца, увидите мост через говнотечку, за ней будет берёзовая роща, по тропинке просто идите, озеро увидите, — ориентирует их дед, спуская резинку семейников уже до неприличного. Дорога неблизкая, дачные домики милые — они топают вместе, вровень друг с другом, и молчат, потому что окружающая их атмосфера уже кажется намного интереснее, чем перепалки по поводу их приезда в это место. С одной стороны у соседей качелька роскошная, с другой — алабай в будке вот-вот сорвётся с цепи и откусит кому-нибудь жопу — все дружно смотрят на Авантюрина. По пятой улице домики прячутся за сетчатыми заборами, за живыми изгородями, за зарослями травы. Где-то стоят машины, а где-то уже мхом покрылась веранда. Где-то старики корчуют пни и одуванчики, а где-то дети играют с пупсами в колясках и тракторами на пульте управления. Птицы всё никак не угомонятся. В воздухе пахнет вечерним туманом, а солнце всё ниже и ниже опускается за кроны высоких деревьев, позволяя лишь редким лучам пробиваться сквозь зелень. Почти у берёзовой рощи, там, где должен быть мостик, стоит огромная ферма с лошадьми и курами. Её охраняют сразу три дворняги, но они даже кашлять в сторону святой городской троицы не хотят, потому что чуют, что их боятся сильнее, чем те могут себе представить. Паутины вызывают тревожные позывы свернуть обратно, мухи и другие назойливые насекомые раздражают хуже соседа с дрелью в девять утра в воскресенье, а внезапно выскочивший из зарослей кузнечик заставляет Топаз побледнеть в цвет меловых рисунков на асфальтированном участке ближайшего домика, что больше похож на коттедж, чем на дачную развалюху. Мостик через так называемую говнотечку уместнее было бы обозначить как «бревно, по которому ходят только акробаты». Оно скользкое, заросшее и уже похоже на часть того болота, которое вокруг него кто-то устроил — возможно, Шрек, но это уже сказки какие-то. Авантюрин идёт первым, и его грация позволяет ему без проблем перебраться на другой более-менее сухой берег — даже тапки не мешают, лишь ухмылка портит картину, уж больно она злорадная и самонадеянная. Но он помогает Топаз преодолеть препятствие, держит её за обе руки и ловит, когда та решает, что лучше прыгнет, чем сделает ещё один шаг по этому ужасу, не познавшему промышленной революции. Рацио смотрит на них устало и проходит чуть дальше, чтобы пересечь говнотечку по нормальному деревянному мосту с перилами. Это фиаско, но зато Авантюрин первым находит вроде бы нужную тропинку. Идут друг за другом, за руки держатся, отбиваются то ли от веток, то ли от травы, то ли от того, что здесь живёт и чувствует их молодую кровь, кипящую в жилах от дискомфорта. В траве кто-то шуршит, напрягая до безобразия, а под зелёным куполом летают пернатые, вьют гнёзда, смотрят на заблудших криво-косо, свысока. Тропинка ведёт их не кругами, но какими-то слишком уж извилистыми путями, а потом устраивает развилку, на которой Авантюрин с радостью бы подбросил монетку, если бы она у него была. Эники-беники ели вареники… Решают идти прямо — и правильно, потому что впереди наконец блестит водная гладь, пока что не тронутая тиной, купальниками и водомерками. Тишина вдруг охватывает всё свободное пространство — гомон природы остаётся далеко позади, там, где берёзы шепчут свои истории, толкуют красоту ветра и умоляют о дожде. Вода лежит огромным одеялом среди высоких деревьев, прячет собой тайны и отражает всё, что только готово к ней прикоснуться. Берег, поросший камышами, где-то каменистый, а где-то посыпан песком, но явно привезённым. Машин не видно, людей — тоже. Топаз идёт впереди всех, прикладывает ребро ладони ко лбу, чтобы спрятать глаза от ускользающих лучей солнца, высматривает место, где можно будет поудобнее расположиться. Авантюрин и Веритас позади неё молча плетутся нога в ногу, и пока первый вслушивается в их шаги, явно придумывая речи без намёка на скромность, второй поправляет лямку розового рюкзачка. — Да, алё, ты видела?! Скажи, тут обалденно! — и они теряют подругу, потому что пока она записывала кому-то кружочки, этот кто-то решил ей позвонить. Теперь она ковыряет носком кроссовки землю и самозабвенно нахваливает авантюру, на которую в здравом уме и по собственной воле никогда бы не подписалась. — Это Рин виноват, да, тот нахальный, ага, который приезжий. Хихикает себе, ускользая куда-то дальше за высоченные камыши, туда, где тарзанка привязана к плакучей иве и выглядит абсолютно небезопасно. Авантюрин останавливается прямо возле берега и садится на корточки, чтобы лично проверить температуру воды, трогает её, болтает там пальцами и морщится — холодная донельзя, из-за чего его аж передёргивает. Рацио стоит у него за спиной и смотрит на небо, что постепенно темнеет, позволяя ближайшим звёздам явиться на передний план. — Всё ещё злишься? — вдруг спрашивает Авантюрин, и прям слышно, что он улыбается. Веритас шумно выдыхает, ступая на шаг ближе и скользя по песку, перемешанному с мелкими камушками. Он не отвечает, потому что сам не знает, злится ли он. Тахикардия отступила ещё во время медитативного натягивания тента с того же пивзавода, что и их куртки — спина ноет, а ещё ноги в шортах мёрзнут, отчего волоски дыбом стоят, но это нельзя назвать злостью. — Или ты теперь со мной не разговариваешь? — Авантюрин встаёт и разворачивается лицом к Рацио, смотрит ему в глаза и не подавляет своей расслабленной ухмылки, от которой у Веритаса во рту сохнет. — Тут же реально красиво, — жмёт он плечами и разводит руками, чтобы обвести всё, что только можно увидеть. Где-то вдалеке уже вовсю хохочет Топаз, у которой нет неприязни к холодной воде, а потому она с радостью полощет в озере ладошку и шлёпает себя по щекам. Рацио же сглатывает и смотрит на Авантюрина слишком грустно для человека, которому нужно по идее просто отдохнуть. — Тут вообще никого нет, — говорит тот чуть ли не по слогам, словно хочет убедить ребёнка есть кашу без сахара. — Тут нас никто не знает, никто не видит и не осуждает, можем делать, что хотим, — продолжает свою песню, от которой внутри что-то громко разбивается. Чаша терпения настолько переполняется невыраженными словами, чувствами и эмоциями, что они не просто переливаются через край каплями, а роняют её в пропасть, из которой невозможно выбраться. — Можем покричать, если хочешь? Можем поспорить? Только не молчи! Я не понимаю, что творится у тебя в голове, когда ты молчишь, — настаивает Авантюрин и подходит всё ближе, но Рацио не делает и шага назад. — Да, я виноват, сорвал тебе все планы, сорвал планы Топаз, привёз нас в какую-то глушь к непонятным дедам, но блин, это не значит, что можно вот так молчать и смотреть на меня как на говно, — и голос его вдруг ломается, словно задел нечто слишком трепетно-живое. — Не молчи, блять, не молчи! Срывается, цепляя полы чужой зелёной куртки прямо у воротника, а сам зубы стискивает. — Ты красивый… — шепчет Рацио едва ли слышно. Зарывается пальцами в светлые волосы, смотрит сквозь полуприкрытые веки на чужие губы и целует их, совершенно не думая о том, что их за это кто-то осудит.