Анфилада лингвистических тупиков

— Как ты выбрался? — Топаз помогает отвести Рацио в комнату, где книги покрыты пылью, а сквозь задёрнутые шторы солнце не тревожит покой неоновых глаз, в которых глубоко внутри прячется бессилие. — Я понимаю, что не впервой, но что случилось? — Это не важно, — шипит на неё Веритас и поворачивается лицом к Авантюрину, тяжело поднимает руки вверх и сглатывает. — Помоги снять. Тот кивает, берёт толстовку за края, покрепче перехватывает и тянет наверх, обеспокоенно смотрит перед собой и слышит чужие сдавленные болезненные стоны. Под одеждой у Рацио синяки и царапины поверх уже побледневших шрамов — просто красные, слегка ободранные, но их так много, что сложно поверить в природу их появления — больше похоже на когти чудовища из тех страшных сказок, которые рассказывают детям в лагере, чтобы они под кровать не лазили пылью дышать. — Сядь у изголовья и положи подушку себе на колени, будешь голову ему держать и плечи, — командует Топаз, осматривая спину и живот Веритаса, который стоит на ногах только потому, что держится за чужие плечи. Авантюрин слушается и падает на постель, но поднимает руки высоко, чтобы Рацио продолжал опираться на него, переплетает их пальцы вместе, пока складывает ноги в позу лотоса. — Это не обязательно, — подмечает Рацио чужое рвение помочь, но в итоге встаёт коленями на матрас без каркаса, ложится на живот, подминает под себя подушку и горячо дышит Авантюрину в живот, так что футболка прилипает к телу. Топаз помогает ему выпрямить ноги, щупает их, вслушиваясь в шипение, старается задрать штанины со стороны голеней, но дальше коленей закатать их не может — правая лодыжка распухла, а бледность сменилась уже фиолетовым оттенком, но это не вывих, о котором можно было подумать — это сдавливание кабельной стяжкой, которую придётся срезать. — Её нужно вправить и зафиксировать бинтами, — кряхтит Веритас, будучи уверенным в своём предположении. Он сглатывает чувство тошноты, пока Авантюрин гладит его по волосам, смотрит на изрезанную ремнём спину и действительно боится вот таких последствий, наблюдает безумие, которое обычно описывают в книгах молодые авторы, влюблённые в страдания своих персонажей — это не похоже на реальную жизнь, ни капли. — Это немного не то, — Топаз не знает, как подступиться, но она собрана, переглядывается с Авантюрином. — Я принесу лёд и ножницы. На лбу у неё прописана боль, о которой не хочется спрашивать, и уголки глаз хранят невыплаканные слёзы, но в действиях нет сомнений или страха причинить ещё больший вред. Она скрывается за дверью, а Рацио вдруг поднимает ногу и спешит обернуться, чтобы понять, что с ней, увидеть сдавленную полупрозрачной пластмассой кожу и обессилено упасть обратно лицом в подушку. Топаз возвращается со жгутом, упаковкой куриных крылышек из морозилки, замотанной в кухонное полотенце, и ножницами, которыми обычно наклейки для маникюра вырезает. Она бросает короткий взгляд на Авантюрина, теряющего дар речи постепенно, ведь с каждой минутой, с каждым тихим всхлипом Рацио он погружается в себя, причём слишком явно. — Держи его, пожалуйста, — Топаз не может осуждать его за страх, за бездействие, ведь понимает слишком хорошо. — И не отпускай, пусть орёт в подушку, нам не нужны лишние глаза, — шепчет, а сама нашатырь наготове держит, причём впору делать ставки, кому он на самом деле понадобится. Рацио перехватывает одну из рук Авантюрина, заставляя того вздрогнуть, сжимает холодные пальцы и почти не дышит из-за ткани, зажатой между зубов. Топаз подкладывает другую подушку под сдавленную ногу и аккуратно прикладывает холодное к месту сжатия — понимает, что счёт идёт на минуты, что отсутствие кровообращения может привести даже к ампутации, но пальцы всё ещё розовеют и даже двигаются, потому можно дышать, можно резать. — Стой, стой, ты знаешь, что делаешь? — идёт на попятную Авантюрин, когда Топаз берёт в руки ножницы, ведь он чувствует, как сильно его пальцы горят в чужой хватке. — Может, вызовем скорую? — На это нет времени, во-первых, — вдруг кричит на него Топаз, теряя концентрацию, которую и без того по кусочкам собирала, грань к грани. — Хочешь, чтобы нам его побои приписали? Ты в каком мире живёшь? — срывается и тут же жмёт зубы друг другу, пока слёзы текут по решительному лицу, по щекам, бледным до синеющих капилляров под поверхностью кожи. — Даже если медики приедут, они либо обвинят нас в случившемся, либо вовсе откажут ему в лечении, головой думай, идиот! — Блять, режь уже! — рычит Рацио в подушку и лишь на мгновение позволяет себе посмотреть на Авантюрина, которому тупо не дают разобраться в ситуации и принять правильное решение. — Три, — отсчитывает Топаз, давит на кожу вокруг, чтобы подобраться под стяжку. Кажется, она точно знает, как и что нужно делать. — Два, — жмурится, пихает ножницы рывком, оцарапывая ногу и сильно жмёт — режет в один момент и выдыхает с облегчением, потому что всё могло сложиться абсолютно по-другому. Но тут же отскакивает назад, потому что Веритас, прочувствовавший всё это каждой клеточкой своего тела, почти отпинывает её здоровой ногой и вдруг сжимается в позу эмбриона, одной рукой сдавливая пальцы Авантюрина настолько, что вот-вот сломает, а второй хватаясь за лодыжку — это заставляет его только сильнее и безумнее извернуться. Он орёт до сведённой челюсти и задыхается в обилии кислорода, который его лёгкие качают слишком быстро. — Тихо, — на рефлексе Авантюрин наклоняется к его голове и целует куда-то выше виска, прижимает к подушке и шепчет на ухо. — Всё, уже всё, тихо! — уговаривает, закрывает чужое ухо рукой, смотрит наверх, потому что пальцы немеют и болят, пялится на Топаз, утирающую дрожащими кулаками подтёки туши, что она так и не смыла перед сном, которого не было. Рацио не показывает слёз, но захлёбывается в них, прячется в мокрой наволочке и чудом сглатывает тошноту обратно в желудок только потому, что внутри нет твёрдой пищи, лишь кислотная среда, от которой так противно на языке. — Всё, самое страшное сделали, теперь царапины, — мямлит себе под нос Топаз, уговаривая в этом кого угодно, но точно не их троих. — Помоги ему лечь ровно, — командует она Авантюрину, поднимается обратно на ноги и садится возле талии Рацио, чтобы иметь доступ сразу ко всей спине, пока чужое сердце заглушает её голос в голове. Авантюрин качает головой, улыбается на прикусе и смотрит, скорее, сквозь Топаз, словно глухонемой, словно пытается прочитать по губам и таит внутри себя сразу все эмоции. — Я лягу, сейчас лягу, — цедит неразборчиво Рацио и выпрямляет одну ногу, которая настолько напряжена, что можно каждую мышцу невооружённым взглядом проследить. Пальцы растопырены, вены разбухли фиолетовыми нитями, что пронизывают тело вдоль и поперёк, превращая кожу в панно, претерпевшее столько уколов, что не счесть. — Надо ровно лечь, Веритас, ров-но, иначе я не смогу обработать порезы, — объясняет ему очевидное с той же нервозностью, с которой хирурги уговаривают пациента успокоиться, когда тот просыпается с трубкой в горле. Рацио кивает много, возвращая себе возможность двигаться, открывает глаза, которыми не может видеть, ведь линзы поплыли из-за слёз, вдыхает через нос, выдыхает через рот еле как, потому что не может разомкнуть губы. — Больно, — признаётся он и смотрит вверх, надеясь, что может сдержать новую волну истерики. Смотрит на Авантюрина, который совсем утратил способность трезво мыслить, а потому и говорить. — Чертовски больно, — жмурится, смаргивая-таки слёзы и надувает щёки, размазывает сопли по подушке и задирает подбородок, а сам продолжает сжимать чужую ладонь настолько сильно, что они оба уже не чувствуют рук. Авантюрин потеет, холодеет до мурашек, глохнет и пропадает внутри себя, где нет Рацио, от которого пахнет кровью, от которого тянет вывернуться наизнанку из-за жалости и отсутствия реальной возможности помочь. Темнота поглощает его, пробирается сквозь неоновые глаза сразу внутрь, где тихо-тихо, где гибнет уверенность в себе, где мир переворачивается с ног на голову, открывая завесу той действительности, в которой могут жить люди. Он никогда бы не поверил, что насилие можно оправдать ориентацией, что можно позволить себе довести человека до такого состояния просто из-за личных убеждений: книги, кино, сериалы, да даже научные статьи не могут передать того ужаса, который испытываешь, когда впервые сталкиваешься с этим лицом к лицу. Веритас живёт в этой боли, живёт в ожидании удара в спину, ножа под рёбра, и оскорбления — лишь малая доля того, что действительно может случиться. — Рин, — кряхтит Рацио, понимая, что тот теряет связь с миром и утопает в шоковом состоянии, в котором тело не понимает, что с ним происходит, в котором мысленный поток замедляется до того, что время почти останавливается, и потому Авантюрин может проследить каждое прикосновение Топаз к спине Веритаса, может прочувствовать каждый его вскрик в подушку. А руки у Рацио немного шершавые и крепкие, волосы мягкие и густые, пахнут лавандой и немного земляникой, легко накручиваются на пальцы и волнятся из-за влажности. Глаза его золотые светятся в темноте и переливаются сожалением, желанием извиниться за то, что показывает себя таким. — Тише, — шепчет Авантюрин себе под нос, когда Веритас в очередной раз стискивает его пальцы в своих до хруста, а после превозмогает себя, поднимая чужую руку вверх и припадая губами к бледной коже, заставляет Рацио смотреть только на себя, а сам глядит решительно и даже пугающе. — Никто, слышишь меня, — свободной рукой он обводит линию чужого подбородка, — никто больше не сделает подобного с тобой, — и ему можно верить в момент, когда он выглядит вот так. Когда в неоновых глазах блестит жуткий азарт, когда губы трогает лёгкая улыбка, а душа диктует в голове лишь одно правило — никто больше не тронет Веритаса Рацио, пока он рядом. Топаз заканчивает, и только тогда её пальцы снова поддаются дрожи настолько, что она не может поставить обратно в коробку пузырёк с перекисью — её щёки болят от того, что она так много дула на порезы, сердце колотится в висках, а глаза горят из-за раздражения. Она опирается спиной на стену, выпрямляет ноги, наклоняется к ним корпусом, чтобы потянуть поясницу и позвоночник, мнёт бёдра, не спрятанные тканью шорт, и решает, как поудобнее будет встать, чтобы сгонять на кухню за водичкой. Рацио дышит спокойно, лежит на животе — одна щека на подушке, вторая во власти рисунков Авантюрина, которые тот выводит пальцем, пока второй рукой расчёсывает взмокшие волосы аметистового оттенка. За шторами горит солнце, носится мир, полный ярких красок и естественного шума, а в комнате пахнет выраженной болью и тишиной, которая наступает после страшнейшей бури. Авантюрин дышит сквозь приоткрытые губы, про себя поёт песню, которой его научила сестра ещё в детстве, чтобы он мог сам себя успокаивать, когда его кто-то обидит, и смотрит на чужие еле заметные веснушки под красными глазами, на редкие полупрозрачные волоски вдоль спины, что собрали к себе капли выступившего пота, которые сейчас позволяют горячему телу постепенно остывать и возвращаться в норму. Топаз находит в себе силы подняться и еле переставляет ноги, но добирается до кухни, где яркие лучи солнца бликуют от плитки, создавая солнечных зайчиков на потолке, а стеклянный френч-пресс хранит в себе вчерашнюю заварку, где пахнет едой для Счетовода, но сам он до сих пор сидит в комнате и тихонько похрюкивает во сне. Авантюрин смотрит перед собой, сам того не понимая чертит сердечки и солнышки на щеке Рацио, и не чувствует своего тела в пространстве, потому что его усталый организм отключает эту функцию в надежде, что мозг тоже выключится. — Ты в порядке? — внезапно Веритас возвращает его в реальность, поднимается на кулаках, из-за чего разбитые костяшки напоминают ему о своём состоянии кровью на простынях. Он замирает ровно напротив и смотрит в неоновые глаза, слегка прикрыв свои, позволяет себе мазнуть взглядом по приоткрытым губам, с которыми делит вдохи, но отдаляется, садится посреди матраса, сжимаясь из-за ноющей боли, складывает ноги в позе лотоса и осматривает живот. Забинтованная лодыжка всё ещё пухнет, но стремится к нормальному оттенку, а чудом нетронутые грудь с животом лишь в некоторых местах окрашены во все оттенки фиолетового. — Ты меня спрашиваешь? — на выдохе роняет смешки Авантюрин, потому что комизм ситуации взлетает до абсурда. — Это я должен у тебя спрашивать. — Я в порядке, бывало и хуже, — Веритас снова говорит холодно и отстранённо, держит одинаковый тон голоса и не позволяет себе эмоции, но почему-то не отрывает взгляда от губ Авантюрина, словно следит за тем, как по ним катится воздух. — В прошлый раз я проснулся в больнице с переломом запястья, которое мне вывернули, чтобы на колени перед чужим членом посадить, — рассказывает спокойно, словно прогноз погоды обсуждает. — Я не шутил, — перебивает Авантюрин раскрытие подробностей, которые он действительно не хочет знать — ему хватит и того, что случилось сегодня. — Тебя больше никто не тронет, — сглатывает, а мыслями уже ищет пистолет в своей комнате, тот самый, который ему подарили на вокзале за лишнюю пятерку. — Я бы хотел тебе поверить, — кивает Рацио, догадываясь, почему Топаз всё ещё не возвращается: скорее всего, её уже накрыла паника от очередного осознания, что подобное может случиться с ней, если вдруг информация о её ориентации попадёт не в те уста. — Насколько ты готов мне довериться? — Авантюрин стреляет глазами, что не болят, как у остальных, потому что слёз почти не было. — Зависит от тебя, — бросает Веритас и с трудом поднимается с кровати, но его решительность сильнее той боли, которую он испытывает. Он на одной ноге прыгает к кухне, где Топаз считает про себя, где прижимает к сердцу холодную бутылку воды и безмолвно кричит в пустоту, не имея сил остановить этот ужас, не позволяющий ей унять дрожь в руках и ногах. Рацио садится рядом с ней, прижимает её голову к голой груди, и только тогда она разрывает тишину громким всхлипом, а после кричит ему в плечо, обнимает двумя руками за шею и плачет навзрыд, крепко-крепко сжимая, трогая и щупая, чтобы убедиться в его тепле. Авантюрин смотрит на коллекцию чужих пластинок, освещённых одинокой полоской света, сквозь которую витает пыль, прислоняется головой к стене с рисунками, что Рацио рисовал всю жизнь, дабы перенести чувства на бумагу, и смотрит в тихий коридор за дверью, что всегда была заперта, а тут вдруг раскрыта настежь.