Анфилада лингвистических тупиков

Рацио никогда не мог забыть, каково это, когда тебя ненавидят и презирают просто за то, что ты отличаешься от других людей, но в последнее время он дико ослабил бдительность, потому что рядом стали крутиться люди "одного поля ягоды". Эти розовые очки, которые Авантюрин снял с себя и начал настойчиво тянуть ему на глаза, замылили вообще всё, превратили мир в то, чем он не является. В рассказы о том, как сбегаешь из дома, чтобы поцеловать понравившегося мальчика за гаражами, когда тебе восемь, и споры о том, что ближе к нормативности — голубое небо или строгий утончённый костюм, под которым носки держатся на специальных жутко сексуальных подтяжках. Авантюрин представляет собой клубок шерсти, который не распутать даже медитативными однообразными движениями. С ним столько котов поигралось, что любая петля разворачивается самым необычным образом, заставляет Рацио полностью пересмотреть свою точку зрения. Но сложно забыть, кто ты и что делаешь для себя в первую очередь, даже если с Авантюрином интересно, даже если он толкует вещи, о которых не знаешь или не думаешь, даже если его волосы пахнут приятным ароматом сгорающего бенгальского огня, а неоновые глаза не позволяют оторваться от мысли о том, чтобы прикрыть их и поцеловать ряды аккуратных ресниц. Рацио выкидывает эти мысли, покрепче перехватывает бутылку коньяка, которую не ему продали чудом, и вдумывается в сам город, а точнее, в расположение магазинов, где можно будет теперь покупать алкоголь без паспорта, а ещё энергетик марки «Монстр», желательно белый, с низким содержанием сахара. Веритас облизывается, заворачивая в двор-колодец, где все окна тёмные, но почему-то горят пустотой, словно смотрят ему прямо в душу. Вот здесь соседи точно знают друг друга в лицо, потому что могут наблюдать полусонные физиономии изо дня в день. На мини-балкончиках, что придуманы, наверное, для кошек, уже стоят горшки с растениями, враждующими за солнечный свет, который не так часто попадает в этот закуток. А сейчас совсем темно, и единственное, что позволяет Рацио найти нужный номер подъезда — свет жёлтой лампочки из него же, пробивающийся сквозь пыльные окна, на которых пальцами пишут стихи Есенина, признания в любви и матные песенки, за которые мама даст подзатыльник. Веритас жмёт кнопку домофона, тянет маску повыше, чуть ли не на глаза, и скрипит зубами, вслушиваясь в мерзкое пиликанье, сигнализирующее о том, что владелец квартиры всё ещё не добрался до трубки. — Да! — мужской голос довольно бодр для ночного часа, может, слегка дрожит, но Рацио скидывает это на тревогу перед неизвестным, потому что сам испытывает нечто подобное глубоко внутри — он впервые попадёт в эту квартиру, впервые встретится с человеком, имя которого в переписке так и не спросил. — Это… Веритас, — шепчет своё имя в домофон и сглатывает беспокойство, которое ни капли не отражается в его глазах. — Входи! — звучит тот же голос, а дверь всё ещё мерзотненько пиликает, но уже по-другому, и легко поддаётся, когда Рацио тянет её на себя. Пустотой и пыльностью подъездной лестницы напрягает это глухое место, где эхо разносит даже шарканье обуви по полу. Когда привыкаешь, что пролёты забиты велосипедами без замков, самокатами, колясками, комнатными растениями и всякими безобразными надписями, сложно оценить по достоинству винтажную лестницу с узорами на перилах, вымытую, скорее всего, кем-то из жильцов и, возможно, отреставрированную года два назад. Ступенька за ступенькой, шаг за шагом, Веритас поднимается на третий этаж, держит за горлышко бутылку коньяка с хорошей такой выдержкой и подражает ей, оставаясь собранным и спокойным. Дверь с нужным номером оказывается заперта, поэтому Рацио медлит, поднимает руку и вдруг ловит странное предчувствие, от которого тело тяжелеет, ноги врастают в полы, а пальцы не слушаются. Его ведёт всего лишь несколько секунд, голова кружится, цифры перед глазами расплываются, но это лишь первая стадия прилива адреналина, после которой кровью наливается каждая мышца и дышать становится проще, чем обычно. Веритас стучит по деревянной двери, внутри которой определённо есть эта противная меховая прослойка, которую почему-то очень любят выдирать домашние животные, когда только-только о ней узнают. Рацио озирается по сторонам, сглатывает, стягивает маску на подбородок, когда в глазке посередине начинает бликовать свет. Замки крутятся, щёлкают и трещат, а Веритас снова перекладывает бутылку в другую руку и блестит золотом глаз незнакомцу по ту сторону двери. — Ты ведь любишь крепкий алкоголь, мы с тобой это обсуждали, — пытается он в улыбку и некоторую заботу, прежде чем дверь открывается перед его носом, прежде чем сверху слышится громкий топот, ор и жестокий смех, прежде чем незнакомец за дверью, чьё тело усеяно татуировками на тюремный манер, скалится и тащит его в квартиру за грудки.

— ххх —

А в дверь реально долбятся, да с такой силой, что дико хочется размазать по стенке того, кто стоит по ту сторону, хочется вскочить и врезать так, чтобы нос кровоточил до потери пульса, чтобы страх в глазах разрисовывал лицо в ужасные гримасы. Авантюрин спит. — Да, я бужу его, да, — слышится за дверью женский голос, но хозяин комнаты не готов принимать его за чистую монету, потому что всё ещё не разлепил глаза, всё ещё не зевнул так громко и широко, что аж челюсть хрустнет. Снова удары по двери, из-за которых Авантюрин подрывается с места, взъерошенный, взбешённый — открывает дверь рывком, лишь бы убить кого-нибудь. Он не сразу замечает, в каком состоянии перед ним стоит Топаз, а потому цедит сквозь зубы смачное и чересчур злобное: — Мы договор подписывали! Я чётко и ясно дал понять: не буди меня раньше рассвета, я разобью тебе будильник! — выругивается так, что та делает шаг назад к стене с трещинками и паутинками под потолком, пока солнце за окном всё ещё и не думает вставать, пока серая дымка гуляет вдоль детских площадок, оставляя капли росы на траве и одуванчиках, пока воздух пахнет дождём, остановки стоят пустые, а машины слишком редко проезжают по ближайшей трассе. Топаз смотрит на Авантюрина неестественно больно, не по-настоящему, словно сбежала из третьесортного ужастика, которому бюджета не хватило на нормальных актёров, умеющих передавать эмоции. Её любимый телефон с брелоком в форме сердечка и со стразами вокруг камеры прижат к уху поверх скрученных в мелкие косички прядей волос — хотела почувствовать себя барашком на утро. Счетовод не трётся у её ног, потому что шарится на кухне в попытке забодать дребезжащий холодильник. А из трубки звучит знакомый голос, но слова сложно разобрать — их не слышит Авантюрин, а Топаз не может понять сути, словно с ней говорят на другом языке. Она медленно протягивает свой телефон соседу, аккуратно так, ведь рука дрожит, а выражение лица не меняется — смотрит сквозь чужую грудную клетку, возможно, на призрака. Но Авантюрин слишком зол внезапным пробуждением, чтобы выпытывать у неё причины, а потому выхватывает мобильник из рук, приготовив уже целую тираду о том, что он терпеть не может, когда его будят посреди ночи, терпеть ненавидит внезапные скорые дела, хотя всегда сам так и делал, всегда будил звонком и убуханной в хлам просьбой забрать из бара или игрального клуба — ему было восемнадцать, ему можно было. — Рин… — голос Рацио кажется незнакомым, неправильным, ненастоящим, а потому все колкие фразочки и саркастичные выражения тут же выветриваются из головы Авантюрина, словно там кто-то форточку открыл во время урагана. — Рин, забери меня, — Веритас сглатывает болезненные звуки и кашляет в трубку. — Я на углу Кораблестроителей, где памятник дворовому коту, где телефонную будку ещё не снесли, — он дышит рвано и через раз заикается. Авантюрин косится то на темень за своим окном, то на Топаз, которая не может сделать вдох правильно, так, чтобы он не пресекался немым криком заточённого внутри страха. Она сглатывает громко — аж слышно — и качает головой, скорее умоляя помочь, чем отказывая в чём-то. По ней видно, что знает, в чём дело, что может в целом объяснить проблему и обсудить последствия, но Авантюрин не отвечает ни ей, ни Рацио. Он поджимает губы и отдаёт мобильник обратно в дрожащие руки, что тут же сжимают его пальцами и прикладывают к уху. И пока она сползает вниз по стенке, восстанавливая дыхание так, как учили когда-то правильные люди, и слушая вопросы Рацио об отсутствии ответа, Авантюрин не церемонится, ограничивая свои сборы белыми кроксами, что ему не принадлежат, и чёрной толстовкой, которую Веритас не успел постирать. На ногах у него треники с полосками, на голове вихор нуждается в укладке, изо рта пахнет террором кошачьего организма, а в зубах уже сигарета, что тлеет, пока он сбегает вниз по лестнице подъезда и всем телом наваливается на ледяную дверь, от которой щиплет пальцы. На улице тишина настолько щепетильная, что не верится в подлинность Вселенной по ту сторону. Сигаретный дым в лёгких на мгновение заменяет слишком холодный кислород, и кожа покрывается гусиными лапками и знобит внутри так, что дрожит всё тело от макушки до пят — зато бодрит с утра пораньше, сон рукой снимает, а вместе с ним – похмелье от этой несчастной бутылки пива, подарившей такой крепкий, бестревожный покой часа на четыре примерно. Авантюрин почему-то знает, куда бежать — они проходили то место с Топаз, когда топали за краской для её волос на Вайлберис. Она ещё ругалась тому, что бронзовый носик дворового котика почти до дыр затёрли любители дрочить на счастье. Светофоры горят жёлтым и мигают абсолютно на каждом перекрёстке — мёртвый город пахнет самыми первыми распустившимися цветами черёмухи, а тени одиноких людей растворяются в переулках прежде, чем Авантюрин успевает до них добежать. Он глотает воздух и выбрасывает недокуренный бычок в сточный слив, когда уже в боку колет из-за этой утренней пробежки. Он несётся в нужном направлении и не думает о последствиях, о том, что может там ждать, лишь вспоминает, как набрать скорую: ноль-один, ноль-два или всё-таки ноль-три? Сто двенадцать вполне себе подойдёт, но придётся заимствовать телефон у Рацио, потому что свой он не забрал с тумбочки. Авантюрин глотает мерзкий привкус пепла на языке, стучит себя по щекам и вытирает пот со лба, заворачивает за угол и врезается в столб плечом, огибает его, тут же хватаясь за ушибленное место, но бежит дальше, почти теряя кроксы, которые не закрепил на пятке. Он глохнет от первой песни ранних пташек, от ревущего мотора выезжающей с заправки машины, от грохота собственного сердцебиения, с которым не сравнится даже землетрясение, крушение поезда или бомбардировка многоэтажного здания. — Да где же ты, заучка чёртов, — глотает Авантюрин тревогу, озирается и крутится, потому что вот она телефонная будка, которую ещё не снесли — там, на выступе, лежат копейки; вот этот кот несчастный, больной, походу, сифилисом, раз нос пропал. Даже табличку с нужным названием улицы находит — смотрит оголтело по сторонам, сжимает челюсти так, что зубы, по ощущениям, стремятся потрескаться по швам, и дышит как разъярённый бык. Трёт глаза, замыленные слезами из-за встречного ветра, и всматривается в предрассветные улицы, на которые постепенно заползают солнечный лучи, подсвечивающие дорожную пыль в ночной дымке. — Рин! — отвечает Рацио на своё имя, которое тот бесцеремонно орёт в пустоту, даже не замечая, насколько всё-таки он громкий, насколько взбешённый и жалкий одновременно, насколько горячий по сравнению с воздухом вокруг. — Где ты, блять, где? — бежит Авантюрин на голос и останавливается возле лестницы, что ведёт вниз в давно закрытый бар, у которого окна досками заколочены и красной лентой обклеены. Рацио лежит на ступеньках, смотрит на крышу навеса, продырявленную чем-то острым, в одной руке сжимает телефон, где пропущенные от Топаз ещё висят, а другой держится за бок. У него дрожат веки, грудная клетка вздымается слишком быстро, и видно под носом следы крови, глаз подбит синяком, а губы изрезаны укусами и подтёками. — Забери меня отсюда, — шепчет Веритас, понимая, кто над ним склоняется и смотрит с такой дикостью, что невозможно оторваться. — То есть шёл трахаться ты, а в итоге трахнули тебя? — вот совсем некстати он тут шутки шутит, сам себя терпеть не может из-за этого, но лыбится чужой живости и болезненно вздёрнувшимся бровям, боль от которых разливается по голове уколами советской такой иглы, которой злобные медсёстры детей пугали. — Если бы меня трахнули, всё было бы не так хуёво, — Рацио даже пропускает улыбку, а ещё он матерится и всхлипывает, позволяя слезе скатиться в ушную раковину и отрезать ему возможность слышать слова Авантюрина: — В следующий раз приходи ко мне трахаться, я тебя умоляю, — да и говорит куда-то в сторону, поэтому сложно разобрать, что он там бормочет себе под нос, пытаясь правильно подступиться к чужому телу на ступеньках. Веритас ведёт головой так, что капля в ухе больше не перекрывает барабанную перепонку, жмурится и дрожит, кашляет в чужую грудь, когда Авантюрин тянет его за плечи, сажая, а после разворачивается так, чтобы облокотить на свою спину. — Что ты творишь, я могу идти, — злится Рацио, но складывает руки на вспотевшую пульсирующую шею, поддаётся и всё-таки залезает на спину, болезненно так постанывая в ухо недоумка, что даже ниже его, но на горб всё-таки поднимает. — Так хули до дома не дошёл? — кряхтит Авантюрин, топая вверх по бетонным ступеням и перехватывая чужие бёдра поудобнее. — Попробуем так, а если свалишься, буду тащить тебя за ногу, не пропущу ни один бордюр, ни одну лестницу по пути, отвечаю, — он явно шутит на истерике, но семенит в туман той же дорогой, которой сюда припёрся. — За мной должок, — выдыхает Рацио ему в то же ухо и прикрывает глаза, утыкаясь лицом в ткань своей толстовки между чужим плечом и шеей. Он не знает, как реагировать на то, что Авантюрин разгуливает по городу в его одежде и обуви, но не готов сейчас пререкаться из-за гигиеничности, потому что синяки и царапины от ремня на спине ноют и саднят, потому что избитый ногами живот просится вывернуться наизнанку, потому что голова трещит, но не кружится, отрицая-таки симптомы сотрясения. — Что произошло? — сдавленно спрашивает Авантюрин, пока нервничает на пустом перекрёстке, где светофор уже пришёл в рабочее настроение и горит красным. — Ошибся, — отвечает Рацио сонным голосом и не открывает глаза, потому что в носу щекочет знакомый запах, потому что тепло чужого тела так сладко контрастирует с окружающим холодом. — Тебя наебали? — уточняет подробности Авантюрин, будучи уверенным в положительном ответе. Веритас кивает так, что это чувствуется всем телом, тихонько съезжает со спины, но держится крепко, из-за чего слегка придушивает. — Ба-ля… Авантюрин кряхтит и подхватывает того повыше, перебегает дорогу и зашаривает в подворотню, где стоит автомат, продающий стаканы, бутылки и пятилитровки воды за монетки всякие юбилейные. Он садит Рацио на лавочку возле этого киоска невиданной щедрости и идёт затариваться водой с помощью того, что в карманах завалялось — странно, конечно, что он даже спит с мелочью в штанах, но привычки просто так не пропить. — Всего трое, — шепчет Веритас, привлекая внимание Авантюрина, который странно выгибается перед автоматом и глотает холодную минералочку так, словно не пил лет двести — посуды-то у него нет. Он же отряхивает руки о края толстовки, заказывает новый стакасик и ждёт, пока ему ладошки наполнят, а потом аккуратно подходит к Рацио и подносит пальцы к его губам. — Пей давай, — настраивает Авантюрин, а Веритас знает, что микробов на чужих фалангах уйма, что прооравшемуся зудящему горлу холодная вода — всё равно что раскалённая магма, которая выжжет способность нормально разговаривать, но он обхватывает чужие горячие ладони своими и пьёт из них как может, обливается, позволяет каплям стекать под футболку, где всё болит, стекать на избитую синяками грудь и впитываться в красную не от гуаши ткань. — Тебе на голову вылить? — спрашивает абсолютно без сарказма, заказывая ещё стакан и подставляя бошку под тонкую струю, насколько только возможно. — Нет… — Рацио качается и жмурится — внутри словно шар для боулинга катается, кегли разбивает, искалечивая всё сущее. — Это всё только потому, что ты гей? — сглатывает Авантюрин, закончив с очищением сознания и вытрезвлением внутреннего параноика на панике. — Просто потому, что ты любишь людей своего пола? — он трёт лицо мокрыми ладонями и падает на скамейку рядом с Рацио, который разминает голени круговыми движениями, понимая, что, скорее всего, у него вывих лодыжки. — Это бред, — вдруг смеётся и давится болью в спине и рёбрах, судорожно вдыхает глотки воздуха через нос, потому что не может разжать зубы, и запрокидывает голову назад. Его тёмные волосы липнут ко лбу и мокрому затылку, скулы кровоточат из-за невидимых царапин, подбитая бровь синеет, заставляя опухать глаз, а внутри что-то умирает в очередной раз. — Я пишу докторские, пишу диссертации, разбираюсь в классической литературе, теории Эйнштейна-Розена, квантовой физике молекулярных частиц, вкидываю на научные форумы решения сверхсложных задач из разделов ядерной химии и терплю побои за то, что меня возбуждает мужское тело, а не женское. Авантюрин поворачивается к Веритасу корпусом и смотрит не столько чувственно и нежно, сколько с обидой на весь этот мир, которую отражает с чужого лица, словно зеркало. — Я же не обижаю женщин, — кряхтит Рацио, — не лезу в трусы к тем, кто этого не хочет, не хожу с плакатами под чужими окнами, не призываю людей становиться геями, не треплюсь о своей ориентации, не мешаю никому жить, так почему? — сдавленно мычит, сгибаясь из-за боли в животе и закрывая рот рукой, чтобы не оставить следы ДНК на асфальте. Челюсть сводит судорогой, а глаза наливаются слезами горечи. — Потому что люди боятся того, чего не могут понять, — пожимает плечами Авантюрин, будучи уверенным, что несёт неправильные вещи, но он настолько хочет ответить Веритасу на эти ужасные вопросы, что готов трещать даже сущим бредом, лишь бы тому было полегче. — Боятся лишь глупцы, — Рацио задерживает дыхание, держит внутри себя боль эмоциональную, которая рвётся на лицо, потерявшее маску холодности и безупречности. — Умные люди стремятся познать непонятное, стремятся понять… — с немым криком в открытых до судороги губах Веритас выдыхает в унисон с хором ранних пташек, пробуждающих этот мир ото сна. — …понять даже то, что никогда не испытают, — он смотрит на Авантюрина, у которого жалость всё ещё не затмила улыбку, придурковатую и, походу, заторможенную. — Не ходи больше по чужим квартирам, — снова просит он, не смея коснуться чужого избитого тела, но тянет руки вперёд, чтобы Рацио сам решил упасть в объятия, сам положил руку ему на плечо. Ведь удобнее идти вот так, когда поддерживают с той стороны, где голень опухает. — Это всё равно ничего тебе не даёт, — усмехается, поднимаясь с места вместе с Веритасом и ступая навстречу переулку, за которым солнце ослепляет целую улицу, что ещё не полнится сонными офисными работниками — они до сих пор глушат чашки кофе за утренними беседами с теми, кто им небезразличен. — Убедил, — скованно отвечает Рацио, чувствуя, как ледяные капли с чужих волос перебираются к нему на щёки, стирая собой влажные солёные дорожки его слёз. — Будем считать, что так я верну тебе должок, исполню твою просьбу. — Отлично, — шепчет Авантюрин, расплываясь в игривости, даже если тяжело морально и физически, даже если внутри лопаются струны души, трещит по швам фундамент, к которому он привык, даже если желание перебить тем тварям рёбра зудит ожогами на коже костяшек. Они добираются до их двора, где у соседнего подъезда на лавочке уже сидит седой старик в семейниках, вокруг которого шарахается чёрный кот, что не перебегал никому дорогу этим утром. Дедок провожает молодёжь взглядом, громко кашляет, но не поднимается с места, словно это его не особо касается, полуоборачивается, когда те скрываются за своей дверью, недавно перекрашенной. На пороге квартиры их встречает Топаз, у которой дрожит каждый мускул в теле, но в руках уже аптечка со всем необходимым, а в глазах решительность и собранность. Рацио не спешит выпутываться из объятий Авантюрина, а тихо просит обоих пройти с ним в его комнату и помочь с побоями, скрывать которые он не хочет, как и боль, которая волной нападает на лицо, позволяя ему искривиться в отчаянии и страхе к тому, что, к счастью, так и не случилось.