Пока идёт дождь

      Инадзума сияет вечно — искрами от взрывов искусственных солнц Наганохары, светом меж тонких пальцев лучезарной Макото, бессмертным Альтаиром в мёртвом пространстве беснующегося моря.       Инадзума сияет — выцарапанным на небе криком, глубокими ранами и порезами, танцем громовой птицы над острозубыми склонами острова Сэйрай. И — Райден Эи разбито улыбается бледному рассвету над святилищем Наруками, — Инадзума расцветает подобно сакуре, пока безмятежный покой её сторожит закалённый меч.       Эи сминает губы в тонкую линию и принимает стойку: где-то под кожей мышцы разражаются монотонной болью. Статический ток царапает кончики пальцев, рождается музыкой на поверхности нагинаты, выжигает нутро звёздной пылью, стирающей до кровавых мозолей ладони. Эи верит, что эти ощущения не могут принадлежать ей: длинные царапины на бёдрах, слёзы приложившейся к её плечу сестры, микрокосмос гематом под тяжёлыми самурайскими содэ, гарь мёртвой земли, оседающая на альвеолах, и крикикрикикрики. Ведь под каркасом не должно быть ни страхов, ни сожалений: они — архонты — воплощение первородной стихии, заточённой в хрупкую оболочку, непреложная истина на устах своего народа, фундамент, держащий их-чертово-ложное-небо на воображаемых ниточках. Они — смесь белого с чёрным, божественной святости и непримиримых пороков, величие Тейвата и его позорная страница истории.       Когда солдаты генерала у костров разливают сакэ и смеются слишком долго и протяжно, Эи не смеет сказать и слова: слушает их заунывные песни в тщетных попытках познать истину, за те сотни дней, проведённых плечом к плечу, под пеплом сизых облаков, под градом стрел, в ней родилось уважение к каждому, кто готов сложить голову на плаху во имя сёгуната.       Сасаюри говорит, что в этом их жизненное кредо.       Сасаюри говорит, что сам — такой же.       Тёплый ветер ласково лижет лицо, путается бродячей кошкой в ногах, смахивает с крыш цветы сакуры и поднимает их в воздух. Эи закрывает глаза, ведомая до предела обострившимися чувствами в недрах своего чистого разума, и нагината, разящая током, скользит так ловко, что не задевает ни один лепесток.       — Красиво, — голос простреливает виски.       Эи поднимает голову, скашивая лезвием стоптанную траву: Генерал Сасаюри опирается плечом о сморщенный ствол покосившегося древа, сложив руки на груди, и заинтересованно наблюдает за разворачивающейся тренировкой — скользит взглядом по её тонкому стану, и вызов в его глазах рдеет неумолимой решимостью.       — Меч чистого разума — душа самурая, — мягким рассудительным тоном, ласкающим слух. Сасаюри бесшумно выплывает из тени, подставляя могучие крылья тёплому морскому бризу, и Эи кажется, что по колышущимся перьям рассыпана ночь, скрадывающая угасающий день. — Поражающее воображение искусство, отточенное до совершенства. Для меня большая честь лицезреть его воочию. И всё же — я рискну, — саркастично продолжает, — бросить вызов молнии.       Эи безучастно пожимает плечами и заводит выбившуюся из косы прядь за ухо:       — Ты ведь выдохнешься, — говорит без тени лукавства, — несколько часов тренировки архонту нипочем, а вот тебе, только с койки…       — Всего один бой, это не займет много времени. Госпожа не откажет мне в таком удовольствии? — елейно улыбается Сасаюри, приставляя к подножию сакуры юми и касаясь его мягкого изгиба пальцами. Разворачивается в пол-оборота, расправляя плечи. — Верно же? — и замечает сомнение. — Эи?       Ты обещала, помнишь?       Вложила своё имя в чужие уста, выжгла его разрядом в две тысячи вольт на изнанке век, закостенела в памяти киноварным рассветом — отпечатком окровавленных губ на бледной щеке.       Сасаюри смотрит — в эпицентре тёмных и непроницаемых зрачков взрываются и гаснут соцветиями коллапсары, и полуденное солнце плавится висмутом на дне его смеющихся глаз. Инадзума сияет вечно — цефеидами, запутавшимися в аспидных волосах тэнгу, и его испачканными в метеоритной пыли вороньими крыльями, пронзившими мертвую ночь.       Эи колеблется с секунду.       Воздух в груди тяжелеет и жжётся — выкашлять бы его громовым раскатом, выплакать ливневым градом, выкорчевать точеным лезвием с изрешеченных лёгких — так, чтобы ничего не осталось. Научиться заново дышать им, — этим-его-светом, — будто кислородом. Но под весом чужого выжидающего взгляда — колкого, расползающегося под кожей огнём, — она упрямо вскидывает подбородок, затирает пот со лба ладонью и отвечает спокойно:       — Конечно. Не боитесь быть поверженным, генерал?       — Не стоит недооценивать противника, госпожа сёгун, — Сасаюри роняет рефлекторный смешок, выправляется в спине, словно прут, и обнажает лезвие катаны, в отражении которой маленькая богиня гроз видит незыблемую вечность в глазах-солнцах тэнгу.       — Тогда дерёмся до тех пор, пока кто-то из нас не выронит меч.       И улыбка трогает её губы — противоестественно искренняя. Здесь, вдали от роскошных залов Тэнсюкаку, она чувствует себя живой.       Эи и не вспоминает тех, чьи бесславные имена развеяла по ветру детскими сказками и бессмертными легендами, передающимися из уст в уста: как надвое надломился змеиный хребет, как первородной ненавистью окропила пик Амакумо высвобожденная скорбь Капацири. И будущее — тёмное и туманное — клубится грозовой тучей на горизонте: погребальными обрядами, глубокими ямами, обугленными деревьями, жгучей яростью и предельным изнеможением. И горьким привкусом на кончике языка. И ей хочется представить себе другую Инадзуму — не искалеченную катаклизмом, не преданную мятежниками, не проданную чужакам из-за моря.       Генерал бьёт первым — легко и внезапно, атакует исподтишка, как подобает тэнгу, обманчиво заносит ногу, и Райден подаётся назад, запоздало откинув корпус на несколько широких шагов и вцепившись в рукоять обеими руками. Сасаюри не был силён в искусстве, но её нервы натягивает столь же виртуозно, как обращается с тетивой своего драгоценного юми — тэнгу, как известно, мастера стрелкового оружия. Сасаюри — дитя неба и гор, дикое непокорённое сердце его принадлежит морю и солнцу, ночи и тьме непроходимых лесов острова Наруками. Мастерство его безупречно — он действует слаженно и быстро, и парирует каждый точеный выпад, будто играет в каруту, — читает по жестам, по взглядам, по треску разрежённого воздуха вокруг них, по свету аметистовой Плейоны в горящих глазах своего архонта.       Эи и правда горит — и внутри, и снаружи — кровь бурлит жгучим кипятком в каркасе из стали, плоти и фарфора, а он — он приторно-елейно улыбается в противовес её напускной холодности, только сердце колотится в груди оглушающим набатом, а дыхание сбивается на рваные вдохи-выдохи.       Эи не нужно концентрироваться, чтобы слышать.       Танец звенящих клинков смолкает, когда турмалиновая пыль Млечного пути прокладывается открытой раной по иссиня-чёрному небу: Эи чувствует шаткое равновесие и, стоит генералу замешкаться, бьёт наотмашь, выбивая некрепко сжатый в ладони меч.       Сасаюри смотрит досадливо, но отчего-то смеётся. Любовь цветёт в его сердце подобно белой лилии, распускается меж рёбер, смыкает бутоны и раскрывала лепестки вновь. Вопреки терниям, засухам и нескончаемым дождям.       — Я продержался дольше, чем предполагал, — говорит сбивчиво, втягивая губами холодный воздух и склоняясь в спине, чтобы поднять клинок с земли. Задерживает на ней взгляд непозволительно долго. — Всё в порядке? — и его внимательный тон прибивает её ступни к земле.       Эи застывает, проводя языком по высохшим губам: кончики пальцев напряжённо пульсируют, пот стекает вдоль линии позвоночника, а на лице расцветает улыбка. Она протягивает ладонь и касается его плеча.       — Да.       Сасаюри умеет жить моментом и распускает смехом предрассветное солнце в груди маленькой богини, Райден Эи учится быть человечной, чтобы не обжечь чужих крыльев холодом вспыхнувшей в груди Плейоны.       В конце концов, они никуда не торопятся, потому что у них вся вечность впереди.