Пока идёт дождь

— ...ты не бессмертен. Эи холодна, как море перед штормом. В обманчивом спокойствии на дне её льдистых глаз рвёт и мечет неукротимая буря, голос разит сталью обнажённой катаны, а вся она — статная, бледная, с первым ударом по тайко выплывшая из покоев Тэнсюкаку, будто тень, — выправлена, как стрела. Пахнет кленовыми листьями, терпким банным мылом, потухшим пламенем догоревшей свечи и воском. Мокрый кусок ткани скользит по плечу. Сасаюри почти не вздрагивает, когда Эи аккуратно прикладывает влажный бинт к саднящей коже и смывает запёкшуюся кровь — на поверхности грязно-красной воды, в которую она опускает руки, точно распускаются кровоцветы. Их бутоны тянутся длинными полосами глубоких царапин по обнажённым лопаткам и увядают бурыми гематомами вдоль шеи. Война рисует новые звёзды на его теле, и Сасаюри уже не задыхается, когда они царапают ему горло изнутри оголтелой искренностью — «я знаю» — так выразительно и фальшиво, наигранно, но правильно, как и разряды электричества с каждым прикосновением архонта. — Каждый самурай, верный сёгуну, должен жить так, будто уже мёртв, — говорит серьёзно. Эи смыкает губы и чувствует усталость: — Не припоминаю, чтобы тэнгу чтили человеческий кодекс. — Не припоминаю, чтобы я о нём говорил, — на рваном выдохе, пережёвывая боль, когда целебное снадобье из травы наку вместе с бинтом накрывает воспаленные борозды. — Ты не раз прикрывала мою спину. Мне никогда не отплатить тебе тем же. Мой долг генерала… — Дело не только в долге, — хрипит порезанным горлом. Он осекается. Эи смотрит украдкой: пристально, давяще. И плевать, как невыносимо клокочет в горле невысказанное. Прожигает дыру между рёбер — воздух вокруг неё плотный и трескучий, а каждый взгляд сквозит слишком громким несогласием. Он ощетинивается диким зверем, упрямо бросается в бой, закрывая своей плотью чужую, хладнокровно выслеживает любого, кто осмеливается бросить вызов молнии, и своим примером вдохновляет новобранцев, верящих в вечность, будто в единственно верную истину. Эи восхищается им и сожалеет. Потому что понимает: не готова его терять. Ей по-глупому боязно признавать: люди, тэнгу, о`ни — хрупки. Война отпечатывается уродливыми астеризмами, дрожью от испепеляющей боли и мириадами ломаных созвездий, проложенных вдоль его шрамов. В смольных волосах тэнгу, рассыпанным по плечам, — тонет беснующаяся за вратами ночь. Сасаюри улыбается елейно: — Твоё благословение — моё бессмертие. Уголки её губ дергаются. Поцелованные в е ч н о с т ь ю в хладный лоб, закостеневшие фейерверком в её испещренной дырами памяти, все они, верующие в тебя, милостивая, — никогда не умрут, Эи. В Эи вина разрастается громовым раскатом — так громко, что жмёт грудину, будто внутри неё что-то расходится швами-нитями с оглушительным треском в ушах. Она зажмуривается, обвивает его талию руками и упирается лбом в плечо — крепкое, тёплое, исполосованное чужой яростью, — и тихо вздыхает. Сасаюри умолкает тоже, а Эи всё водит пропитавшейся кровью тряпкой ниже лопаток, у самого основания его изодранных крыльев, и целует с беспамятством, и в её лёгких движениях есть что-то успокаивающее. Опалённые пламенем перья вновь отрастут, покроются мягким пухом, когда зацветёт сакура, затянутся зацелованные губами богини шрамы, но что делать с собой, когда сердце целиком открытая рана? Траву наку не приложить с немой нерастраченной нежностью и молитвой. Ответ — могильная тишина. Сасаюри ловит её ладонь и касается тыльной стороны сухими губами. Сасаюри лучше прочих знает: у бога нет других рук, кроме человеческих.