Пока идёт дождь

      Каждая ночь после битвы, поцелованная грозой, — благословение.       Сасаюри не верит приметам из принципа, но замирает, точно прикованный, и вскидывает подбородок к тёмному небу, потому что знает, что она никогда не приходит одна. У бури — и в мыслях, и над головой — всегда есть имя, и его знает каждый солдат, прикладывающий ладони к губам в молитвенном жесте.       Архонт милостив.       Дождь обжигает слух виртуозно хрупким стаккато, дождь сминает пожухлые кленовые листья и мешает их с мёртвой сырой землёй. Колотит, колотит, колотит — мелким бисером, громовыми раскатами, холодом невысказанных обещаний, — по водянистой глади, по полусгнившим брёвнам рухнувших тории, по трещинам разбитых стёкол заброшенных хижин.       Её превосходительство сёгун Райден возвращается в лагерь на рассвете. Неправильно сломленная, наэлектризованная так, что воздух вокруг искрит, разящая холодом за три версты, выворачивающая незнакомой решимостью в остекленевшем взгляде — она бесшумно выплывает из ливневой завесы, мрачно склонив голову к груди, и смотрит на него колко-режуще, и волосы её липнут к мокрым щекам, будто тина.       Пальцы лежат на рукояти клинка.       Она произносит: «Я нашла тебя».       Она добавляет одними губами: «Я думала, ты мёртв».       Сасаюри впивается в неё глазами и боится коснуться.       Тень пережитой трагедии вдруг замолкает, захлопывая гниющую пасть. Перестаёт дышать им в затылок, трусливо прячет косматую голову в предрассветной мгле, и лик ее змеиный. Сёгун Райден оставляет за стенами военной палатки пару колких приказов, резких, будто наждачная бумага, игнорирует посла Тэнсюкаку, сбивая с нерадивого мальчишки спесь, и бесконечно долго, теряя счет времени, блуждает средь мертвых искалеченных тел и брошенных домов старой деревни Хиги. Будто действительно могла повернуть время вспять, будто удар по хребту чудовища вернул бы их к жизни.       Внутри неё тысячи надтреснутых масок и сотни витражных осколков — кровавый калейдоскоп прошлого-будущего-настоящего. Дочь шторма, воплощение молнии с сердцем, выплавленном из грома и стали, его закравшееся между рёбер персональное стихийное бедствие. Сасаюри не был силен в искусстве, но если весь мир — эстетика смерти, то она — Райден Эи — его эпицентр.       Эи не знает, каково это — существовать как человек; Эи не знает, каково это — править как Архонт. Эи знает лишь, что она тень сёгуна, воспеваемого в легендах, сторожевой пёс лучезарной Макото с ошейником из собственной крови, живое оружие, могущественнее сильнейших самураев Инадзумы; что люди хрупки и бьются, будто драгоценный фарфор — дело лишь в приложенной силе, что трупы пахнут тошнотворно-сладко, а Мусо но хитотати оставляет после себя лишь треск тока под пальцами, выжженную пустошь, привкус паленого мяса и тысячи безымянных клинков.       Эи знает, что война питает её злостью и тенью, придаёт бренному существованию смысл — пока она стоит на страже суверенности Инадзумы, пока омывает руки в крови, будет сиять первородным светом имя сестры — могущественной в своем умении любить мир, милосердной и ч е л о в е ч н о й. Эи не боится ни шрамов, ни боли. Она боится потерять то, что действительно дорого, но не умеет давать этим незнакомым чувствам определение — оно выше её природы, сложнее кукольных механизмов и калечит нутро страшнее любого меча.       Эи думает, что суетливость и мелочность — удел слабых, неизлечимый порок человеческой натуры и её систематическая погибель; Сасаюри думает о цветущих ветвях сакуры, партии в каруту, самом громком разгроме великого генерала-тэнгу с горы Ёго и её улыбке, отпечатавшейся в памяти. Она оголила мысли неосознанно и слишком внезапно — раскатом грома где-то в области диафрагмы; а затем спряталась в непробиваемый панцирь вновь, а он — бездомный тэнгу во главе человеческой армии, слишком хорошо вжившийся в не-свою личину, — не мог не заметить. Читал, будто раскрытую книгу, с клокочущим в груди фейерверком и тлеющим на дне чёрных зрачков восхищением.       Эи искала способы быть похожей на Макото, Сасаюри искал средь тысяч осколков незнакомых «Эи» её настоящую: ну же, ошибись, разгадай, собери! — какая из? — кагэмуся, закаленный в битвах и очерствевший сердцем, что взглядом пускает разряд тока под кожей; девица, чей смех подобен тонкому звону фурина на летней веранде; богиня, убивавшая других богов, на поле битвы танцующая подобно молнии. Эи бежит, но Сасаюри разгадывает её обман в два счёта просто потому, что сам такой же: он кроет всё дурацкой маской тэнгу и колко-насмешливой улыбкой, но когда сжимает катану и рубит невидимых врагов, пытается не думать, пытается всё ещё оставаться собой. Тем, у кого нет ни привязанностей, ни желаний, потому что так правильно, так — не больно. Не оглядывайся, не проникайся симпатией к призракам, не согревай их сияющий бездной космос теплом своего крыла, не рушь оборону, оставь этот храм гнить в невесомости. Но всё, что он считал святым, всё, что делит с ним тело, кровь, эмоции и душу горит первородным пламенем и напоминает ему о том, что он, непримиримый тэнгу с горы Ёго, давно приручен, будто цепной пёс: друг взбалмошной Тиё и Сайгу, советник её превосходительства Райден Макото, гордость братьев и сестёр и — он пропускает удар сердца каждый раз, когда думает об этом, — любимый генерал Райден Эи.       Дождь отбивает круги на воде.       Рисует пленённый туманом горизонт пунктирными линиями. Утро всё-таки настаёт.       Эи закрывает глаза.       И вздох вырывается из груди — такой тихий, что тонет в шуме скатывающихся по лицу капель.       — Эи, — зовёт по имени одними губами, вздёргивая в ней последние осколки самообладания, вынуждая поражённо замереть. Сасаюри виновато улыбается уголками губ и касается её напряженных пальцев, лежащих на рукояти меча. — Когда вернёмся в Тэнсюкаку, — пауза, — её превосходительство не откажет мне в дружеском спарринге?       — Не откажу, — и голос её надламывается, идёт волнами, звучит в унисон рокоту нескончаемой битвы — у запеленённых в предрассветное марево берегов острова Ясиори или в её нечеловеческой душе, — не так важно, на самом деле. — Я тебе обещаю, Сасаюри. Только всегда — всегда, слышишь? — возвращайся.       И вдруг он смеётся, будто приговоренный к казни, но тут же помилованный, — коротко, низко, искренне, издает короткий вибрирующий в груди смешок, и Эи хочет закрыть уши руками, потому что слышит больше, чем должна: сколько в нём облегчения, сколько свободы, сколько до мозга костей ч е л о в е ч е с к о г о.       Она молчит так громко, что немеет язык, потому что не может иначе. Потому что он — этот тэнгу, смеющийся над людьми, — в каркасе из сожженных надежд, вороньих перьев и пепла имеет живое и бьющееся сердце. Совсем не такое, как у нее — пустой, фарфоровой, как старые куклы в покоях Макото. Эи думает, что её персональный космос сияет червоточиной, Сасаюри видит небо, бесконечное и гипнотическое, как звёздная ночь.       Он задевает кончик носа, накрывает её губы своими — легко, невесомо, правильно. Поцелуй выходит смазанным, но почему-то становится легче. Нет трепета, нет огня под рёбрами, нет приторности — только незнакомая горечь. Есть только крохи тепла и покой, согревающий под кожей.       Сасаюри думает о том, что сейчас для них не существует остального мира — плаксивого, слишком громкого, чужого. Они, истинные чудовища, играющие в притворство, ему не принадлежат: преклонивший колено тэнгу с надломленными крыльями и механическим смехом и неизлечимо запутавшееся божество, не властное даже над собственной судьбой.       Они молчат: глупые и гордые.       Небо разрывается канонадой.       Только ты, мой верный ворон, возвращайся фениксом из огня.       Только ты не сгорай, пожалуйста, не сгорай.