Ты и я

— У вас кольцо обручальное. Вы меня понимаете, да? Пальцы Кривицкого, путешествующие по перевязанной голове пациента, на миг остановились. Хирург улыбнулся. — А Лерка у меня такая… Вечно не сидится на месте! Всё какие-то приключения ищет… Ищет она, а получаю… Ну как с ней не пойти? Разве можно одну отпустить? Куда она — туда и я. Но к вам, к счастью, я один попал. Геннадий Ильич молчал, сохраняя самое доброжелательное выражение лица. Даже когда у него не было соответствующего настроения, он позволял пациентам выговориться. Если им помогут не только медикаменты, но и его свободные уши — хорошо. Только в радость. И сорокалетний мужчина, которого жена (творческая личность со стажем) позвала фотографировать её в вечернем платье на заброшенной стройке, продолжал: — Понимаете, да? Такие женщины… Непросто с ними. С вашей тоже непросто? Упоминание супруги в таком контексте заставило Кривицкого замереть всем телом, балансируя на грани дозволенного и уместного в обсуждениях с пациентами. Но лежащий на койке мужчина был настолько непосредственным, настолько симпатизирующим в своём прямодушии, что Геннадий и не подумал читать ему лекцию о тактичности. Лишь снова мягко улыбнулся: — Да нет… Моя Ира… — но не успел закончить мысль, как пострадавший от падения с бетонной лестницы и во имя искусства ещё больше воодушевился. — Ира-Ира… Не заведующая ли, Ирина Алексеевна, ваша жена? Заходила недавно, поговорили о моих печальных делах. — Моя. Ирина Алексеевна, — Кривицкий кивнул, заканчивая осмотр. — И заведующая, и жена… А зачем так категорично — «о печальных»… Но мужчину уже интересовали другие дела, и собственное драгоценное здоровье было в том последней темой. Просияв любопытством, он снова перебил хирурга: — Ой, сразу видно: ещё какая непростая. — Почему же? — теперь и Геннадий, которому давно следовало бы отправиться в другие палаты, помедлил расставаться. — Видно — и всё. С характером. Угадал? Не сдержавшись, Кривицкий тихо рассмеялся. Пожал плечами, будто не знал свою Ирину Алексеевну лучше себя. Будто попробовал отрицать очевидное, а может, всего-то в который раз признался себе, что уже не сможет жить без того, что «с характером». Без той женщины-беды, благодаря которой и живёт, чувствует биение сердца, как бы парадоксально это ни звучало. — Может, и непростая… А мне с ней всё просто. Тяжело — это когда она на звонки не отвечает. Или когда улыбки её не видел дольше, чем несколько часов в операционной. Или когда она вдруг плачет, а ты ещё не знаешь почему… Или когда у неё что-то болит, а всё… — Геннадий вдруг развёл руками, позабыв в своём монологе, что прижимал к груди стопку медицинских карт, и бумаги снегопадом разлетелись по палате. — А все твои знания и научные степени бессильны. Вот это, наверное, непросто. А любить… Разве может быть «тяжело» любить? Что это за любовь такая? Когда любишь, принимаешь всё… Не пытаешься исправить, изломать, переделать. Ты же полюбил её такой, не искал другую… Было бы глупо жаловаться на это «непросто». Поражённый неожиданной откровенностью врача не меньше самого врача, мужчина приподнялся, превозмогая боль. Кривицкий тут же оказался рядом, пытаясь уложить его обратно, но тот лишь крепко пожал его ладонь своими двумя. Спохватившись, Геннадий принялся ползать и собирать разлетевшиеся карты. Что-то он и правда сегодня разговорился… — Ген… — дверь открылась, и в проёме показалась удивлённая странным ходом осмотра Ирина Алексеевна. — Геннадий Ильич… А я вас ищу, а вы тут… Вы закончили? Пойдёмте. — Ну… — собеседник Кривицкого, улыбаясь сквозь бинты так, как только мог создать подобие улыбки, окликнул уже уходящего хирурга. — Берегите друг друга! Геннадий благодарно закивал и, прикрыв дверь, скорее повернулся к жаждущей его внимания супруге. Та ничего не понимала, но уже была готова шутить и глумиться над ним самым нежным образом. — Геннадий Ильич… «Берегите» кого? Себя и свои колени после сбора урожая в виде… ваших карт? А и правда: как бы он жил без этой её улыбки?..