Ты и я

— Ты постой, посто-о-ой, красавица моя!.. — едва ли не в полный голос и не хуже именитых исполнителей романсов затянул Геннадий, не обращая внимания на заинтересовавшихся прохожих. Только жена не была в их числе, и ответом ему так и осталась её спина: разве что тихий смех коснулся слуха — да и тот, вероятно, был обращён не к нему. — Ир, ну правда, я не успеваю за вами! — А ты успевай, — ласково и безучастно к его проблеме пролепетала Ирина, поднимая своего питомца на руки, помогая ему без происшествий преодолеть огромную, вставшую на их пути своей необъятной ширью лужу. Когда Джордж вновь оказался на земле, то рванул вперёд ещё стремительнее, увлекая за собой беспечно смеющуюся, довольную своей компанией и оттого забывшую все ограничения возраста и здоровья хозяйку, оставляя далеко позади растерянного, брошенного, словно Карлсон Малышом, Кривицкого. — Гениально, — мужчина обречённо выдохнул и, спрятав руки в карманы бежевого пальто, медленно поплёлся следом. Ярко-оранжевое закатное солнце слепило последними лучами глаза и согревало сердце так, что сердиться — или хотя бы создавать видимость обиды покинутого всеми человека — было невозможно. Цветущие деревья, ровным рядом выстроившиеся вдоль тротуара, наполняли воздух пьянящим ароматом глубокой, полностью взявшей власть над округой весны. А впереди шла его семья. И, может быть, приятнее было бы взять жену под руку, прижать к своему плечу и неторопливо брести куда глаза глядят в этом опьяняющем счастье… Но жене был неведом этот романтически-меланхолический покой. Она, и сама не всегда поспевая, петляла впереди с их белоснежным чудом, время от времени всё-таки оборачиваясь к Геннадию, поправляя взъерошенные игривым ветром волосы и даря ему улыбку, что и впрямь в своём сиянии была ярче солнца. Улыбку, за которую он, конечно, мог простить и прощал ей все прегрешения и жестокости, подобные этому — её нечестному выбору в пользу Джорджа. Тихим вечером светлого мая они невольно заставляли его переосмысливать переменившуюся жизнь. Мог ли Кривицкий ещё хотя бы пять лет назад, когда не знал, будет ли жить, найдёт ли себе новое сердце, найдёт ли новому сердцу причины жить, представить, что у него появится собака? Мог ли он ещё хотя бы семь лет назад, когда был в далёкой, тёплой, чужой-родной стране, вообразить, что у него будет жена? Вторая, но первая. Единственно по-настоящему любимая, но случайно — по молодости ли, по глупости ли, по неосторожности — потерявшая с ним вдвоём тридцать долгих лет. Не мог. Назвал бы себя фантазёром. Окрестил бы безумцем. Как хорошо, что безумие было единственным верным синонимом любви. Единственным двигателем этой жизни, благодаря которому она день ото дня имела смысл, имела причины для продолжения. Чистое безумие… Будь то подстрекаемый безнадёжностью порыв вернуться на Родину спустя тридцать лет разлуки и постучаться в квартиру к некогда любимой женщине, наверное, забывшей его имя… Будь то порыв купить ей, уже носящей на безымянном пальце тонкую полоску символичного золота, собаку — только бы верила в себя, в исполняющиеся мечты, в доброту жизни. В его безоговорочную любовь, способную ради неё не любые безумства. Геннадий так и шёл, разглядывая устланный розоватыми лепестками асфальт под ногами, пока не впечатался в резко остановившуюся женщину, к счастью, оказавшуюся знакомой ему Дамой с собачкой: — Ген, ты спишь? Сходи, возьми что-нибудь на ужин. В холодильнике совсем пусто, — Ирина, держащая в объятиях уже измотавшегося Джорджа, отняла от него руку, чтобы указать на ближайший магазин. — А мы тебя подождём, да? — она склонила голову к псу, будто тот мог ответить ей утвердительно, поддержать в любом решении — особенно в том, что касалось ссылки Кривицкого куда-нибудь подальше от их с Павловой идиллии. — Лёшка звонил. Для ужина уже всё готово. Конечно, он простит ей всё недостающее внимание, когда она ласковой рукой поправит ему вихрастые волосы, нежно проведёт тыльной стороной ладони по щеке и, оставив очередную плавящую сердце улыбку, вновь ускользнёт вперёд. А как не простить влюблённому безумцу?..