Пластик

По пути в кабинет Антон сбросил зелёную кофту и нёс её в руках. Он начинал бояться, что если будет слишком долго её носить, то и сам пропахнет травой. А когда Антон с Сашулей добрались до класса математики, вещи Тяночкина уже были заботливо расставлены на его половине парты: пенал лежал на краешке стола, рядом в ряд выстроились ручка, карандаш, стирательная резинка и линейка, видимо, чтобы Тошику не приходилось по отдельности всех их доставать; на спинку стула следующей парты опёрся учебник по алгебре, а чуть ниже — аккуратно лежала открытая тетрадка по русскому. Саша сидел рядом со всем этим добром с таким важным и напряжённом видом, будто сторожил сокровище. Перед самим Сашей лежало не так много добра: запасная ручка Антона и листик, наверняка вырванный из его же тетради. Только завидев Тяночкина, живой Саша мигом поднялся со стула, словно стал очень послушным учеником, который приветствовал учителя. Тошик, очень истощённый и как будто опустевший, вяло подошёл к парте, Саша бодро поздоровался: — Привет, Тош! — …Привет? — Антон растерянно ответил, не поднимая глаз, бросил кофту на Сашину часть парты и уселся на своё место. Сашуля поскорее опустился на край парты. Тошин пенал увяз в его призрачном бедре. Тяночкин привык к такому и уже давно не удивлялся. — Всё хорошо? — живой Саша поспешно спросил, изучающе разглядывая Тяночкина. Эта внимательность начинала раздражать. Хотелось спрятаться. Шатен устало покосился на друга с недоверием и ответил вопросом на вопрос: — А что могло случиться? Мы минут пять не виделись. Собакин пожал плечами: — Ну не знаю. Много чего, — он слегка подумал и выдал: — Могла крыса за попу цапнуть. Усталый Антон даже не собирался отвечать, просто хмыкнул. Но потом любопытство взяло своё, и он зачем-то уточнил: — …Типа из унитаза вылезти? Ты шутишь? Саша выглядел чересчур серьёзным и обеспокоенным, чтобы шутить: — Нет. У тебя что, из унитаза никогда крыса не вылазила? Закрадывались подозрения, что он не шутил. Санитарные условия Сашиного проживания заставляли Тяночкина скривиться и оставляли желать лучшего. — Это похлеще Шорика будет, — Сашуля заметил с бледной улыбкой, легонько виляя ногами. Он, как обычно, не унывал, но и сам казался утомившимся. Антон вздохнул и опустил невидящий взгляд на свою тетрадку, бережно открытую на последней исписанной странице. Линеечки тетради немного не вписывались в царящую вокруг атмосферу математики, но телесного Сашу больше волновали крысы, вылезающие из унитаза, чем такие мелочи. — ...Это ты типа мои вещи разложил к уроку, да? — Антон протянул с трудом. Он так вымотался, что даже обычный разговор ни о чём давался непросто. — Ага, — кивнул живой Саша. Тяночкин многозначительно полистал тетрадку по русскому, поглядывая на учебник алгебры перед собой. — Кхем. Спасибо, наверное, — он промямлил и полез за рюкзаком, чтобы отыскать там алгебру. — Ага, — живой Саша опять кивнул. Их милую беседу прервал звонок на урок. Или не прервал, а просто подытожил. Прерывать-то и нечего. Антону больше нечего сказать. Как, наверняка, и Саше. Даже Сашуля молча вилял ногами и вслушивался в монотонные россказни Ольги Николаевны о том, что ребята не сдадут ЕГЭ. А потом после такого воодушевляющего вступления самых умных отличников стали вызывать к доске, чтобы те прорешали аналогичные экзаменам задания. В общем, вполне обычный и весьма полезный урок математики. Мог бы выйти, если бы Антону было до него. Ему вдруг вспомнилось, что, хотя о Сашеньке он худо-бедно рассказал, но самое главное так и осталось невысказанным. Сашуля казался и так удовлетворённым, но для Антона это уже дело принципа. Нехотя, но он потянул телесного Сашу за сопливый рукав его зелёной кофты, которую беловолосый успел на себя натянуть. — С-Саш. Саш, — Антон обеспокоенно зашептал, — я забыл т-тебе сказать... Собакин наклонился к Тяночкину с явной готовностью выслушать и захлопал большими красными глазками: — М? Что такое? Антон выпалил упавшим голосом: — Я соврал, когда сказал, что сам пишу стихи. Они не мои, я вообще писать не умею. Саша ещё немного поморгал. — Ну и ладно. А чьи они? — Их Сашенька сочиняет, — Антон признался. — Я п-просто записываю. — Спасибо, что сказал, ёжик, — Сашенька трепетно прошептал, хотя его не слышал никто, кроме Антона, и шептать было незачем. — А. «Сашенька», говоришь?.. — живой Саша задумчиво повторил за другом и отстранился, разглядывая зелёную доску пустыми глазами. Все эти «Сашули» и «Сашеньки» явно его смущали, а точнее не то что бы смущали, но заставляли задуматься в определённом направлении. Шатен прикусил язык. Он совершенно не был готов и не хотел, чтобы Саша думал в этом направлении, так что попытался уточнить пока не поздно: — Ну-у, я просто имею в виду моего Сашу. Ой, в смысле… — это тоже прозвучало довольно неоднозначно, так что стало только хуже. Антон пожалел, что решил что-то добавлять. И что отдал Саше кофту, потому что сейчас было самое время прятать краснеющее лицо в капюшон. — Ну, т-ты понял, короче… Неважно... Он отодвинулся от телесного соседа по парте, постарался поскорее переключиться на математику и хоть что-то списать с доски. Только ему не дали. Стул Собакина скрипнул. Его хриплый, растроганный голос прозвучал на вопиющем расстоянии от уха Тяночкина: — Никого ты не обманывал. Антон никак не ответил, только ощетинился, словно кот, и бросил на пригнувшегося к нему живого Сашу взгляд исподлобья. Саша продолжал уверяющим шёпотом: — Ты умеешь писать. И хорошо умеешь, — беловолосый слегка замялся, заметив, что Антон не спешит отвечать, и твёрдо добавил: — Тош, ты ведь на самом деле сочинил всё сам. «Ему бесполезно что-то объяснять, — неутешительный вывод сам собой напрашивался Антону. — Как об стену горох». Его охватило полнейшее бессилие. Тоша невольно злился на живого Сашу и был расстроен, но эти чувства стали притупляться, потом что мальчик уже сдался. Просто сдался. Он игнорировал слова Собакина, продолжал переписывать с доски некоторые строки, которые было видно за Сашулей (или сквозь него), и трагически молчал. Впервые раскрывший эту трепетную часть себя и совершенно непонятый. В идеале, в планах Тяночкина входило вот так загадочно промолчать весь оставшийся день. — Тош. Тоша. Тоша. Тош. У живого Саши планы явно отличались. Он нетерпеливо ёрзал на стуле и продолжал донимать Тошу. — Чего тебе? — Антон раздражённо выдохнул и ссутулился над тетрадкой. Он наводил уже написанные слова снова и снова, чтобы занять руки. — А он сейчас рядом? — Ну да, — он коротко ответил, ещё более раздражённый. Тон должен был явно дать понять, что шатен не настроен шептаться. Тошин невесёлый тон нисколько не смутил телесного Собакина: — М-м, — он задумчиво протянул. — И где он? — Ну… На парте сидит. Собакин окинул их парту оценивающим взглядом и затих. Потом, когда учительница опять начала задавать вопросы очкарику у доски, то есть отвлеклась, опять зашептал: — Сидит на парте, говоришь? Перед тобой что ли? — …Да, — Антон робко глянул на красивого призрака, и тот тут же одарил его любящей улыбкой. Раздражение сразу начало развеиваться, а на сердце стало хотя бы капельку легче. Антон усмехнулся и добавил с тёплой ухмылкой, снова опуская глаза в тетрадку: — И доску собой закрывает, падлюка такая... — Э-эй, не выдумывай! Ничё я не закрываю, я ж прозрачный, — Сашуля игриво возразил, посмеялся и потрепал Тошика по волосам. Незлые подколы, взаимопонимание, немного физического контакта, пусть и призрачного — между ними царила полная идиллия. Только то, что представлялось Антону идиллией, не было таковым для живого Собакина. Он притих, поднёс пальцы ко рту и вдумчиво произнёс с обречёнными нотками в голосе: — Получается… он даже так мешает тебе учиться… На этом смирение Тяночкина закончилось. Сдался он или нет, но вступиться за любимое привидение — вопрос чести. Он выпрямился, повернулся к Собакину и, нахмурившись, тихо возразил: — Вообще-то, он помогает. Лицо живого Саши вытянулось в удивлённом, но насмешливом выражении. Уголок проколотых губ полез наверх. Снисходительная улыбка шла Саше, но сейчас лишь сильнее выводила Антона из себя. Собакин сдержанно поинтересовался: — Это как? К счастью Тяночкина, тут выдумывать ничего не требовалось. Он стал гордо и тщательно перечислять: — Сашуля подсказывает на самостоятельных, делает со мной домашку, помогает запоминать стихи, успокаивает, если нервничаю перед контрольными, даёт советы, он… — парнишка с трудом остановил себя и коротко подытожил: — Короче, он очень помогает мне с учёбой. Пока Антон перечислял Сашулины заслуги, Саша молча смотрел на него с таким видом, словно друг говорил на иностранном языке. Сашуля счастливо замерцал, приобнял себя за плечи и сообщил: — Ох, Тошик, ты меня так захвалил, что у меня уже трусы мокрые. Антон решил пропустить это мимо ушей. — …И в-вообще, он поумнее меня будет, — он добавил, возвращаясь к математике с приятным чувством выполненного долга. Так или иначе, честь и доброе имя любимого призрака защищены. Последнее вывело живого Сашу из оцепенения. Он снова натянул свою снисходительную улыбочку и заворковал внятным, размеренным голосом, словно говорил с ничего не смыслящим ребёнком: — Он не может быть умнее тебя, Тош. Это ведь просто картинка в твоей голове. Последняя капля. И даже сами слова Саши не задевали измученное сердце мальчика так, как этот тон. Надменный и сочувствующий, жалеющий глупенького Антона откуда-то свысока. — Начинается… — вздохнул Сашуля, закидывая ногу на ногу. — Ага, да… — Антон сухо ответил и погрузился в алгебру, игнорируя Сашу с новой силой. Живой Саша вряд ли понимал, что каждое его слово, сказанное таким снисходительным образом, отзывалось в Тяночкине глухой болью. Что-то, что удалось высказать с таким непосильным трудом, билось о стенку горохом. Часть Антона отвергалась единственным, кому была доверена, раз за разом. Это было довольно больно. — Это просто картинка в твоей голове, — будто на зло, Саша повторил ещё раз, только ещё более хрипло и как будто не Антону, а просто воздуху перед собой. А потом поднёс ручку ко рту, грозясь погрызть колпачок, подумал, с каждой секундой становясь всё загадочнее и мрачнее, и наконец добавил едва слышными, дрожащим шёпотом, который леденил душу и не предвещал ничего хорошего: — И я обещаю, что найду способ, как тебе это доказать. Антон медленно повернул голову, уставился на живого Сашу и поёжился, словно по его коже прошёлся холодный сквозняк. Собакин показался странным, пугающим и как никогда далёким. Бледный как мертвец, он находился в каком-то странном, зловещем исступлении. Полностью застыл, кусая ручку, и испепелял доску стеклянным, совершенно бесчувственным взглядом. Он полностью отстранился от окружающего их урока, пока внутри него явно зрело что-то нехорошее, например, какой-то сумасшедший, чудовищный план. Потом юноша дёрнулся, тряхнул лохматой головой. И принялся переписывать уравнения с доски в свой помятый листик с необычайным рвением, нагоняя упущенное. Как будто ему когда-то было дело до классной работы. Теперь он не просто злил или расстраивал Антона. Сейчас Саша не на шутку пугал мальчика. Тяночкин отвернулся и поспешил тоже углубиться в математику на доске, даже если не различал половину написанного за полупрозрачным Сашенькой, даже если не особо понимал то немногое, что мог прочитать, лишь бы отвлечься от недоброго предчувствия, которое охватило его. — Солнышко, хочешь, я отойду? — Сашуля проворковал с заботой, видя, как неудобно Антошке разглядывать чертёж сквозь его зелёную кофту, и даже спустил одну из своих невесомых ножек на пол класса. Тошик отрицательно помотал головой. С Сашулей перед глазами ему, может, не так удобно, зато поспокойнее, особенно когда по правую руку сидит такой зловещий Собакин. Впрочем, Сашкина зловещесть была кратковременным наваждением — растворилась так же быстро, как и пришла. Всего через пару минут его осиплый шёпот, обжигающий ухо Тяночкина живым теплом, перестал быть таким страшным: — Слушай, Тош, а давно он у тебя? Но Антон не стал отвечать. Он нарочито внимательно следил за формулами, что появлялись на доске, усердно записывал их в тетрадь и даже глазом не повёл в сторону живого Саши. Его хмурые брови и напряжённое тело так и кричали о том, что с него хватит разговоров. Он достаточно настрадался сегодня и просто устал. На сегодня ему точно хватит. — Тош. Тош? Антон упорно не отвечал. Тогда его неприятно тыкнули в ребро, а в голосе Санька промелькнули искреннее недоумение и толика тревоги: — Антон, ты чего молчишь? Антон сердито прошипел сквозь зубы, упорно прожигая доску взглядом сквозь Сашулю и сжимая ручку с такой силой, что корпус едва не треснул: — …Н-на кой хрен мне отвечать, если ты не слушаешь. — Что? — озадаченный Сашин шёпот оборвался и потонул в выкриках математички, вызванных тем, что какой-то несчастный у доски не смог решить простейшее, с её точки зрения, уравнение. Пока математичка в любом случае была занята, Антон всё-таки посмотрел на Сашу. Прямо в его бледное лицо, полное недоумения. От вида злого Антона недоумения стало только больше, и снисходительная улыбочка, от которой Тоше уже становилось тошно — испарилась. — Ты не слушаешь, — Антон с чувством отчеканил, из последних сил не переходя с шёпота на более высокий тон, и видя, что живому Саше совсем нечего ответить, горячо продолжил: — Ты решаешь за меня, всё говоришь по-своему и вообще не понимаешь. Ты даже не пытаешься понять! Я не буду больше ничего рассказывать, — он резко отвернулся, вперился глазами в тетрадку, сгорбился над ней и подпёр висок рукой, так, чтобы Саша больше не мог заглянуть в его глаза. Живой Саша пригнулся к Тяночкину и даже протянул к нему руку, как будто этого могло быть достаточно, чтобы восстановить доверие, в сотый раз подорванное. Вернуть хрупкую связь, надломленную безнадёжно. Безвозвратно, может быть. Послышался его взволнованный шёпот: — Тоша, но я же... Тошенька, я же слушаю... — И не слышишь, — Сашуля весело пояснил, поглядывая на живого Собакина сверху вниз. — Ты прямо сейчас это делаешь, — Антон прошипел, бесцельно водя ручкой по полям, и живая рука Саши дрогнула и остановилась, так и не успев его коснуться. — Говоришь, что слушаешь, хотя я знаю, что это нихрена не так. Ты... Ты не слышишь. — Тоша, я же просто пытаюсь… — Саша звучал на удивление жалобно и потеряно. Антон перебил его: — Я сказал, что не хочу больше разговаривать. — Тош, ты не можешь… Слишком мало сна и хорошего отдыха, слишком много боли и Саш — Антон знал, что может разрыдаться снова в любой момент. И прекрасно понимал, что плакать в полном классе никак нельзя. Поэтому он сжимал ручку до боли в ладони, держал глаза опущенными и настойчиво цедил сквозь стиснутые зубы в который раз: — Я. Не хочу. Разговаривать. Ольга Николаевна наконец-то отвлеклась от того, что происходило у доски, и воскликнула: — Голубки на последней парте, долго ещё шептаться будете?! Не дожидаясь ни реакции Антона, ни смешков от одноклассников, живой Сашка моментально вскочил с места, едва не опрокинув стул, и вскрикнул с тем же жалобным отчаянием, с которым только что шептал Антону: — П-простите, я опять у Антона спрашиваю, как это всё решать!! Ваще не понимаю! Милая искренность хоть и была поддельной, но насмешила одноклассников ещё больше. Кажется, день за днём за Сашей всё больше сохранялся образ местного дурочка. С другой стороны — почему бы и нет. С его харизмой, красотой и обаянием нет ничего страшного в том, чтобы быть дурачком. Только Антон не думал о красоте и обаянии Саши. Он лишь на мгновение задался вопросом, зачем Саша в который раз сам себя подставляет. — Так поднял бы руку и спросил меня! — Ольга устало вздохнула и махнула открытым учебником в сторону доски. — Так, всё, иди к доске. Стоящий у доски одноклассник радостно рванул на место на полусогнутых, а Саша не очень радостно рванул к доске, всем своим печальным видом демонстрируя, как ему грустно и тяжело не понимать тригонометрические уравнения. Проводя его взглядом, Сашуля усмехнулся: — Вот дурик. Если хочет что-то доказывать, пусть делает это на геометрии, да? Нечего мне Антона мучать. У доски Саша разыграл сцену озарение, потому что, как оказалось, он с самого начала понимал, как решать все эти тригонометрические уравнения. А когда последовал на место и сел на свой расшатанный стул, не заговорил с Антоном снова. Лишь вскользь перекинулся с ним парой слов о том, что «у математички недотрах, вот и бесится», но не заговорил ни о чём серьёзном. Потом последовал русский, на котором не Тамара на полном серьёзе рассказывала десятиклассникам о том, какие функции есть у языка. Сашуля всё твердил Антону, что главная функция языка — это целоваться по-французски, и в какой-то момент Антон правда чуть не записал это в тетрадь, так что до конца урока Сашуля только и делал, что над этим угорал. А на обществе вообще ничего интересного не было, запомнилось только, что инцест — это плохо. Запомнилось, потому что какие-то гении пол-урока донимали учительницу вопросами, почему же всё-таки инцест — это плохо, если заниматься этим семейным делом не для рождения детей, а просто для души. К концу урока учительница побледнела и всем шутникам поставила по двойке. А затем ребята вздремнули на ОБЖ, где им поведали, как нужно выбираться из проруби и что снег ни в коем случае не стоит прикладывать к ожогам, потому что это сделает только хуже. Всё это было, наверное, очень занимательно, но единственный вопрос, который посещал школьников, в частности Антона — это какой смысл на протяжении нескольких лет учить на ОБЖ одно и то же по кругу, потому что правила вылезания из проруби школьники переписывали из учебника ежегодно в добрый четвёртый раз, начиная с класса седьмого. Неужели у составителей учебников по ОБЖ правда так мало фантазии?.. Другими словами, Антон старался думать о чём угодно, кроме сегодняшнего признания и, в особенности, Сашиной на него реакции. Только думал или нет, а тяжёлый комок всё сидел у него в груди, вязкий, как смола, горький, как чёрный кофе. А когда долгожданный пронзительный звонок сообщил ребятам, что седьмой урок остался позади, вопреки своей привычке, Антон молниеносно собрался, одним из первых подорвался с места и поспешил к выходу в самую гущу высыпающего из школьных ворот народа. Не потому, что у него было много сил для этого, и не потому, что ему нравилось толкаться с другими обитателями школы, ведь это совсем было не так: ни сил, ни желания толкаться не было. Просто сегодня Антону жизненно необходимо как можно скорее вырваться из этого душного здания. Даже не попрощавшись с друзьями, он выскакивает из класса, почти бегом спускается по лестнице, хватает куртку в гардеробе, торопится к двери среди других, не менее суетящихся ребят и просто надеется, что Сашуля поспевает. Ему кажется, что если он дорвётся до свежего воздуха, то ему станет легче. Ему кажется, что если он вдохнёт его, то горечь внутри развеется. Тошиной голове нужно хорошенько проветриться, словно закуренной комнате. Итак, Антошка вылетел на порог школы. Остановился, чтобы отдышаться, пока другие школьники обходили его. Один поток школьников обходил справа, другой — слева. Словно два рукава реки. Вдыхая ртом холодный воздух, выпуская облачка пара, Антон почувствовал, что устал каждой клеточкой тела. Устал неимоверно, невыносимо. До черноты перед глазами, до боли. Устал плохо спасть, устал плохо себя чувствовать и больше всего на свете — устал переживать. Перед глазами возник Сашулин силуэт. У Антошки не было сил восторгаться тем, как красиво в нём преломлялся свет, как Сашенька переливался, словно снег, какой неземной была его милая улыбка в колечках. — Тошенька, пошли домой? — его голос с хрипотцой бесконечно ласковый и тёплый, от него такое чувство, будто обнимают, будто гладят по голове. — Сегодня был сложный день, так что предлагаю чиллить нонстопом до понедельника. — Д-да, идём, — Тошик прошептал и пошёл за Сашей, спотыкаясь. — Т-Тоха!! — Антона окрикнули. Тошик вздрогнул и обернулся. С порога школы вывалился живой Саша, весь встрёпанный, сгорбленный и запыхавшийся. Парка была накинула на одно плечо, с другого сваливался рюкзак. Он явно не ожидал Тошиного побега и слишком поздно спохватился друга. Но успел застать. Прежде чем Антон успел что-нибудь сказать, у Саши вырвалось: — Тебя провести? — Нет. Тяночкин отвернулся и поспешил вон с крыльца вслед за приведением. Он не оборачивался, но чувствовал, как потрясённый живой Собакин, до смешного взъерошенный, застывший на школьном пороге как истукан, молча смотрит ему вслед. Слышал, как выходящие школьники ругаются на него, толкаясь, потому в отличие от Антона, которому хватило ума пройти вперёд, что этот дебик остановился прямо перед выходом. Вдруг к живому Собакину вернулся дар речи, и вслед Антону по школьному крыльцу разнеслось беспокойное, хриплое наставление, которое едва ли помогло Антону и которое он точно не просил: — Тоша, н-не болтай с ним в лишний раз!! — Ха. А ты не колись в лишний раз! — не сбавляя шаг, прозрачный Сашуля круто обернулся и выкрикнул живому Собакину ответное напутствие с ехидной ухмылочкой. Антон даже не стал оборачиваться. Ему не были нужны ни мудрые наставления, ни советы, ни снисходительная забота, будто он был больным ребёнком, который не может позаботиться о себе сам. Ни в чём из этого он не требовался. Они разошлись, не попрощавшись. Плохое самочувствие Антошки, очевидно, было написано у него на лице, потому что, когда они с Сашулей добрались до квартиры, стоило маме выглянуть из кухни, как она сразу запричитала: — Что, сыночка, тяжёлый день в школе? — Да… — он ответил надломлено, скинул куртку с ботинками и уже поплёлся в свою комнату, пряча лицо. Следы усталости мама уже увидела, но мало ли, что ещё заметит её зоркий глаз. — Мой руки и иди кушать тогда. «Не хочу», — привычные слова крутились на языке, но не успел Тошик и рот открыть, как Сашуля остановил его. — Тош, — он сжал запястье мальчика своими воздушными, прохладными пальцами, заставляя того остановиться на полпути к комнате, и предложил с улыбкой: — погнали кушать. Я уже соскучился по борщу тёти Ани. Антон сначала опешил. Необычно было слышать от Сашули такое предложение, потому что как-то так вышло, что кушать вместе не вошло у них в привычку. Ну, потому что Сашуля не мог кушать, наверное. Но шатен скоро опомнился, неуверенно кивнул прозрачному Собакину: — Х-хорошо? — бросил в сторону кухни, но теперь громче: — Хорошо, мам, сейчас! — и поспешил мыть руки. Вот таким образом план Сашули под кодовым названием «чилл до понедельника» начал разворачиваться. Всё началось с порции маминого борща, продолжилось нещадным жмаканием Гречки и сессией компьютерных игр. Игры всегда были прекрасным способом отвлечься от чего бы то ни было. Обыденный акт эскапизма, который был особенно необходим Тошику в эту тяжёлую, хмурую пятницу. *** Живой Саша подал признаки жизни поздним вечером. К тому моменту со стола и со стула с табуреткой парни переместились на кровать. Они уже, честно говоря, не занимались ничем интересным. На что-то худо-бедно интересное у них — у Тошеньки в частности — сил уже не было никаких, и они просто лежали вдвоём в мягкой кровати в окружении такого же мягкого света гирлянды и листали социальные сети. Вот такое вот совсем незатейливое занятие, зато даже его приятно делать вместе с любимым приведением, которое смеётся с тобой над мемами и временами чмокает твоё лицо. Гречка тоже присоединилась к ним, тоже уставшая, видимо, и грела Антона, свернувшись у его бока горячим пушистым комочком. Сообщение от Саши застало Антошку врасплох. «Тош», — гласило уведомление. И напряжение, которое Антон старательно пытался прогнать из своего тела и ума последние часов пять, стало быстро нарастать обратно. — Что там, котёнок? — протянул Сашуля и склонил голову к Антошке на плечо, чтобы можно было удобнее читать его переписки. С этим прозрачной Сашулей никакой личной жизни, но Антон как-то смирился. — Да вот, Саша пишет… — Антон пробурчал, попутно заходя в переписку и активнее чухая сонную Гречку в жалкой попытке вернуться к тому спокойствию, которое ощущал только что. Хотя и оно, честно говоря, было мнимым. Просто уход, отказ думать и переживать, повальное отсутствие сил — вот на что это больше походило. Через бесконечно долгую минуту к немногословному «Тош» добавилось: «Я так и не смог тебе нормально объяснить сегодня». Тут же телесный Саша принялся энергично печатать дальше. — Щас опять начнёт объяснять, что я ненастоящий? — Сашуля усмехнулся и положил сверкающую ладонь на грудь Антона, которая тяжело опускалась и поднималась под тканью домашней футболки. — Блять... Надеюсь, что нет. У меня уже нет сил это выслушивать, — Тяночкин тихонько пожаловался, тяжело вздыхая, и сам склонил голову поближе к Сашуле. — У меня тоже, — Сашка согласился и погладил Тяночкина, вздыхая вместе с ним. — У этого торчка как будто пластинка заела. Я, может, тоже думаю, что он ненастоящий, но ему… Новое сообщение пиликнуло в руках Антошки. ...«Насколько я ценю, что ты рассказал мне». Оно заглушило и щебечущего Сашулю, и тревогу в Тяночкине. Заставило его встрепенуться. — П-подожди, Сашуль, — мальчик проронил и присел на кровати. Глаза забегали по сообщениям. Он прочитал их целиком, одно за другим. «Тош, я так и не смог тебе нормально объяснить сегодня, насколько я ценю, что ты рассказал мне». Шершавые губы Антона бесшумно прочитали, и слова, произнесённые, пропущенные через себя, отдались внутри Тоши неожиданным теплом. Это уже не маленький огонёк посреди заснеженной зимней пустыни, а всеобъемлющее, долгожданное, весеннее тепло, которое заставляет лёд таять. Не спуская глаз с сообщений, Антон упал обратно на кровать. Гречка, на которую он упал, проснулась, недовольно мявкнула и спрыгнула на коврик. «Насколько я ценю», — глаза приклеились к этим словам, слишком важным и сказанным не совсем вовремя, но сказанным в принципе. — Так что он, остепенился уже? Чепуху не несёт? — Сашуля деловито поинтересовался. Он присел на кровати вместе с Антоном, и теперь смотрел на него сверху вниз, подперев голову плечом. — В-вроде да. Не несёт, — Тяночкин прошептал в ответ. Растроганный, он даже на время забыл, что на сообщения, вообще-то, по-хорошему надо отвечать, и просто любовался этим Сашиным «ценю». Телефон опять пиликнул. «Прости, что кричал», — гласило новое сообщение. И хотя Антон не помнил толком, чтобы на него кричали, он отчётливо ощутил, как комок из чувств, тот тёмный и горький комок, который ещё с середины дня засел он у него глубоко в груди, начал развязываться. А потом сообщения посыпались одно за одним. В отчаянной, душераздирающей спешке. «Прости, что скзал что-то не так, я не осуждаю тебя». «Проси что читал тетрадку без ращрегения». «Прости что взял стизи». «Прости если я не слулал». «ПростиТошенька». «Прости меня покжл3йста». — Пиздец, он ваще на кнопки не попадает, — Антошка пролепетал невпопад, ошеломлённо и восторженно, пока Саша растекался в извинениях как никогда раньше. Скоро живой Собакин перестал печатать. Только оставался в сети и, наверное, смотрел на переписку такими же большими и взволнованными глазами, как Антон. Смотрел и гадал, почему Антон молчит. А Антон гадал, как отвечать. Неприятные, разъедающие нутро чувства развеялись, и на их место пришли другие. Светлые, но всё равно жутко волнующие. Хотелось тоже сказать что-то искреннее, дрожащее. От всей души, чтобы до дрожи. Он прикусил губы, собрался с мыслями и с чувствами, приготовился написать что-то важное. Занёс подрагивающие большие пальцы над буквами. Как вдруг пришло ещё одно сообщение от Собакина: «Но к врачу надо всё равно лол». Сашуля фыркнул. Поговорили по душам, называется. Тон меняется, тусклый свет гирлянд становится неживым — слишком электрическим, а вся боль Тяночкина сводится к тому, что ему надо к врачу. Опять. Телефон задрожал в руках. Прежняя жгучая обида сдавила. Глаза защипало. Сашенька тут же посоветовал: — Антоша, а ты напиши, что ему самому к врачу надо! К наркологу. Антон так и написал: «тебе самому к наркологу надо». Саша замолчал на пару секунд и потом скинул мем «спс за кибербулинг». Вышел из сети. Антон поспешно поставил телефон на беззвучный и сунул его под подушку. Сложил руки на груди и перевернулся на бок, лицом к Сашуле. Правильно говорят: с глаз долой из сердца вон!! Только не так это просто, выбросить из сердца. Особенно когда оно успело оттаять. Обида и стыд опять сплелись внутри в ядрёную, прожигающую смесь, и к ночи она стала совсем невыносимой. И что с ней делать? Слёз больше не осталось. Что делать? Он пробовал говорить, и стало только хуже. Что делать? Сашенька тоже лёг и на бок, к Тошику лицом. Он сказал всего одно тихое слово, смотря на Антона со всем сочувствием и любовью, на которые только был способен: — Милый… Этого хватило, чтобы зарождающаяся паника сошла на нет. Всматриваясь в Сашино бледное, туманное лицо, Антон глубоко дышал, мял пальцами рукава футболки. И наконец-то глухо прошептал срывающимся голосом: — Я… наверное… слишком многого хочу, да? — Нет, — приведение грустно улыбнулось Тяночкину, и ему показалось, что его белые волосы развевает лёгкий ветерок, хотя сквозняка в комнате точно не было. — Нет ничего плохого в том, чтобы хотеть, чтобы тебя выслушали и поняли, — Сашуля провёл рукой по волосам любимого человека, потом слегка задумался, отвёл свои блескучие, зеленоватые глаза в сторону и осторожно продолжил: — Просто сейчас этот торчок… не может этого тебе дать, знаешь? Антон поджал губы и прикрыл глаза. Попробовал смириться с этим фактом, каким бы грустным он не казался. Только Сашино непонимание — не всё, что беспокоило Антона. Он опять поднял глаза на приведение перед собой и тонко, встревоженно прошептал: — Скажи, я странный? Сашуля расплылся в доброй улыбке и погладил Антона по щеке: — Ох, Тошенька, сейчас все странные. Саша твой — наркоман. Я — вообще приведение. А Паша и того хуже! Антон удивлённо похлопал ресницами: — А что Паша?.. — Аскорбинки любит. Жуткий тип! — А, хах, ха-ха… — Антон посмеялся, не столько наиграно, сколько устало. Сухих губ коснулась улыбка, к щекам прилил живительный румянец. А потом они замолчали. Тишина с Сашенькой — хорошая тишина, приятная. Он ласково сияет, внимательно разглядывает Антона и гладит его по щеке. Антон отводит глаза, и, хотя ему приятно, улыбка потихоньку сходит с губ, брови грустнеют. Он сгибает колени, подтягивает ноги с руками поближе к себе. Не может расслабиться. Значит, остаётся что-то недосказанное. Невесомый Сашуля озвучивает недосказанное сам. С присущей ему невесомой лёгкостью: — Тошик, ты ведь жалеешь, что рассказал ему? — Жалею, — Антон отвечает тихо-тихо. — Угу… — Сашуля утвердительно мычит и продолжает гладить. Он не злится на Антона за малодушие. Он понимает. Даже больше, чем сам Антон. — Но что я мог ещё сделать? Я должен был рассказать. Ради тебя. Призрачный Саша прикрыл глаза, покачал головой: — Нет, Тош, ты сделал это не только ради меня. В первую очередь, ты сделал это ради себя. — ...Разве? — Антошка осторожно уточнил, пока по его скуле проводили воздушные, почти неосязаемые пальцы. — Конечно. Я же видел, как ты мучался. Тебе тяжело держать всё в себе. Да кому угодно тяжело. Нельзя так, котёнок. Надо быть открытым и... искренним, короче, — беловолосый улыбнулся, а потом вдруг запел фальшивым, тягучим тенором: — Важна лишь степень и-и-искренности, я говорю тебе мы-ы-ысленно… — его хрупкий голос, на удивление убаюкивающий, наполнил комнату, отчего в ней стало ещё теплее и как будто бы светлей. Только Саша помнил лишь первую пару строк, а потому продолжил просто мычать печальный мотивчик, причём с таким важным видом и усердием, как будто слова помнил. Смущённый Тошик смирно лежал и молча смотрел в его бледно-мерцающее лицо, вслушивался в мелодию и потихоньку краснел. За всё это время привязанность и благодарность Сашуле приняли для Антоши какую-то странную, удивительную форму. Сашенька не просто занимал в его сердце определённое место. Он буквально был Тошиной частичкой. Антон точно знал это. Наверное, оттого так больно, когда другие Сашулю отвергают. Может, поэтому бывает так сложно показать его миру вокруг. — Сашенька… — Антон прошептал без определённой цели, но очень трепетно и тихо. Сашенька перестал петь, оживился и спросил: — Скажи, тебе же стало легче? — Легче? — Нравится ему это или нет, но ты теперь можешь не скрываться хотя бы от него. Можешь разговаривать со мной, смотреть на меня спокойно. И отговорки тоже придумывать не надо, хе-хе. Полегчало же, милый? Тяночкин улыбнулся не натянуто, а искренне, вдохнул полной грудью и прошептал: — Полегчало, Сашуль. Очень полегчало, — он замялся, потому что к глазам подступали слёзы. Поджал губы, уткнулся в подушку и промямлил в неё же: — …Я давно хотел, чтобы так можно было. Сашуля мягко продолжал: — Вот видишь, а так можно. Пусть тот другой Саша не в восторге, но это уже его проблемы. Главное, что так можно. — Угу, — Антон хмыкнул, накрыл Сашулину ладонь своей, закрыл глаза и постарался как можно лучше почувствовать её на своей щеке. Как бы он хотел, чтобы можно было ощутить прикосновение Сашулиной руки целиком. Чтобы она была живой и тёплой, а не только своим призрачным подобием. Но хотя бы так. — Сегодня был тяжёлый день, правда? — Да, — Антон кивнул, не открывая глаз. — Пошли спать. Тошины глаза распахнулись и удивлённо уставились на Сашеньку: — Уже? Так только… эм… — свободная рука залезла под подушку и достала оттуда мобильник, Тошик проверил время. — Ещё одиннадцати нет. — И хорошо. Не знаю, как ты, а я сегодня устал и хочу выспаться. Тяночкин вздохнул и заворчал: — Ты целыми днями на парте сидишь и дурака валяешь, пока я учусь. Ты от чего устал вообще? Прозрачный Саша возразил: — Во-первых, у меня от этого сидения на парте уже попа квадратная. Тяночкин опёрся на локоть и стал вытягивать шею: — Не квадратная вроде… — Эй, на попу мою не пялься! Так вот, во-вторых, с торчками знаешь, как сложно ругаться?! Они всю энергию забирают. — Ой, это правда, — Антон понимающе закивал. Сам был там. Знает, о чём речь. — А как тяжело борщик тёти Ани есть, ты вообще представляешь? Мне даже своей ложки не дали, да и тарелки тоже! Я так утомился, пока ртом твои ложки ловил, ой… — Саша перевернулся на спину, откинул голову и раскинул руки с совершенно вымученным видом. — Боже, самый бедный, — Антон с трудом мог сдержать смех, разглядывая этого трудягу. — Дя, самый бедный, — Сашулины бледные глаза сверкнули хитрым огоньком, он ловко приподнялся на локтях и завис над Тошей, таинственно блестя и переливаясь: — Будешь меня жалеть? Антон тоже приподнялся, опёрся на локти и приблизился к Собакину. Сашу, кажется, насмешило, с какой серьёзной физиономией и каким властным тоном он сказал: — Дай поцелую. Беловолосый усмехнулся. Удовлетворённая улыбочка украсила и без того красивую наружность приведения. Он томно прикрыл глаза, подставил лицо под поцелуи и промурлыкал: — Даю. И пойдём спать. — Д-да... — шатен приблизился ещё, и его губы застыли в считанных сантиметрах от Сашули. Он судорожно выдохнул и закрыл глаза перед тем, как податься вперёд окончательно, тихо лепеча в призрачные губы Сашеньки: — и пойдём спать.