Помощницы

      Двигаясь по инерции, Пери и Лизочка не произнесли ни единого слова, пока собирали свои бедные, крохотные пожитки, лишь изредка и бегло переглядывались, совершенно, впрочем, бессмысленно и даже обреченно. Собрать получилось только два легеньких узелка, девочки сами удивились скудности нажитого, когда затягивали ветхие наволочки резинками для волос — это всё, что они смогли придумать в качестве тары. Ни чемоданчика, ни сумочки или пакета у них не нашлось. Когда воспитанниц продавали, их забирали сразу, в чем были, чтобы не сорить в мире N лишним, нищим скарбом. Тем более что новенькие, красивые наряды, блестящие подарки и вещицы, и радужные, изобильные будни, и глазированные конфеты в глазированных играх с порядочными, добрыми, глазированными господами, и праздники, и карусели с лаковым, задорным зверьем обещались каждой по дороге в большую, обычно черную, глянцевую машинку, плотно припаркованную у самого входа честной сиротской бордели. А потом тяжелая дверка тихонечко захлопывалась и экипаж бесшумно скрывался в молочном тумане, и никто еще не смог достоверно подтвердить, сбылась ли хоть одна из предложенных грёз. — Я не могу найти часики, — снова и снова охлопывая карманчики, Лизочка кидала взгляд в разные стороны. — Вытряхни узелок, ты, небось, в наволочку запихнула. Пери отложила в сторону свой и обе погрузились в старательные поиски. Часики не находились. Лизочка так тщательно просеивала свои жалкие вещи, что сделай она это по четвертому кругу, они бы не выдержали столь упорного расследования и пришли в окончательную негодность. Они суетливо перебрали даже узелок Пери. Часиков нигде не было. — Поглядим под кроватями и в постелях. — Но мы не заходили сюда с самого утра. Им нечего там делать. Пери слышала, что голос Лизочки слабеет, но не подавала виду. Однажды они уже теряли ее часики, но те скорехонько нашлись (выпали на коврик у лестницы), но и этого времени хватило, чтобы Лизочка пришла в такое тяжелое, болезненное оцепенение, что не притронулась даже к ужину. — Может быть они там же? Внизу? Пойдем, Лизочка, пойдем, они, наверное, потерялись, когда была склока из-за апельсинов. Выпали, поди, апельсинчик же выскочил, — твердо улыбнулась Пери, но Лизочка уже мчалась вниз, не обращая никакого внимания на усилие и без того измученной подруги, которая сама была готова мчаться куда глаза глядят, а тут еще напасть.       Только Пери и Лизочка сбежали на первый этаж, их тут же обступили остальные перепуганные девочки, нервно, украдкой перешептываясь. Пери не знала, что и думать. Она постоянно оборачивалась на Лизочку, но та будто и не видела, что происходит. Всё, о чем она думала — это часики. — За всех шестнадцать килограмм, ваше сиятельство, но такому господину я сделаю скидку до пятнадцати, — сладчайше осклабилась мадемуазель — Завтра привезут. А этих двух я забираю сейчас, — голосом Мела можно было нашинковать парочку оборонных заводов. — Тогда полтора сразу, как и обговаривали, а остальное после. Вашему слову я доверяю в мере полной и глубочайшей. Вытянутый прямоугольник старинного зеркала вдоль плюшевой оттоманки напротив все это время раздражал и без того разъяренные глаза Мела своим назойливым, желтым мерцанием. Вся эта безбрежная плеяда несчастий и мерзостей, которая обрушивалась на него со вчерашнего заката с каким-то роковым, последовательным упорством, обрастала всё новыми изощренными неприятностями. То, что он оказался без гроша в кармане, виделось ему какой-то высшей издевкой циничного фатума. Искристая дрянь из бронзовой рамы слепила глаза, так и норовя присовокупить к его мытарствам еще и уродливый тик. «Надо было избавиться от вас еще утром, бесполезные, тупые железки!», беспомощно бранил про себя он собственные генеральские погоны. А потом его осенило. Он без тени колебания оторвал с левого плеча две увесистые золотые пластины и швырнул в руки переминающейся мадемуазели. — Тут же все два, — заохала она. — Что за щедрый господин! Дайте ручку вам поцелую, — уже было потянулась лобызать пронырливая мадемуазель, да так по-старушечьи сгорбилась и завиляла у его ног, что Мел едва удержался, чтобы не зарядить ей оплеуху со всей дури. Спасло ее то, что он не считал ее ни то что за женщину, он не считал ее за кольчатого червя. Он с такой многозначительной брезгливостью натянул повыше перчатку, что мадемуазель угодливо отстранилась. Лизочка звенящим ветерком неожиданно вклинилась в их холодную транзакцию и жалостливо поджала на груди бледные ручки: — Мои часики, мадемуазель, вы не находили мои часики? Позолоченные часики, на цепочке… Мадемуазель безразлично подняла плечи, но Лизочка вдруг, будто пробудившаяся от сонного забвения, тревожно задрожала, глазки ее тут же заблестели остро и отчаянно: — Часики, мадемуазель, мои часики, пожалуйста, вспомните… — Отдай ей часы, — процедил Мел и завертел головой, выглядывая Пери. — Ах, эти. Бабка (ласкательное обращение к поварихе) раздавила их ножкой от стула, когда молоко разливала. Не велика беда. Они копеечные. Господин купит тебе получше. — Как же раздавили? Как же это? Не может быть… — Да уж давно и ведро на кучу снесли. Хедвика в этот раз выносила. Хедвика? — недовольно обратилась она к сероглазой девочке по ее правую руку. Мел не успел ее окликнуть, Лизочка со всех ног бросилась через залу на кухню, оттуда в сенцы и на задний двор. Тут же следом за ней пробежала Пери, ему ничего не оставалось, как последовать за ними. Было уже совсем темно, задний двор представлял собой плешивый полуовал, третью своей утыкавшийся прямо в заброшенный сад, границу же двух остальных третей занимала мусорная куча да дырка в деревянном штакетном заборе. Вечером делать здесь было решительно нечего, оттого единственными источниками освещения служили вытянутые окна усадебки. — Лизочка, Лизочка, котик, перестань, что ты. Мы починим, мы починим часики. Мы купим такие же, только лучше, — умоляла ее Пери, пока Лизочка голыми руками ворошила тряпки и очистки, вся вибрируя от беззвучных слез. Пери пыталась подступиться со всех сторон и так и сяк ее утешая, наглаживая беспокойный плечики и ручки. Она знала, что часики были живыми для Лизочки, всё, что той осталось от папы, единственное воспоминание. Пери сама начала тихо плакать, не в силах успокоить, остановить Лизочку, пока та всё ворошила и ворошила колючий сор, бормотала себе под нос. Что она могла — выброшенная, маленькая, беспомощная девочка с двумя узелками никчемных вещей, которая в одночасье потеряла даже этот безжалостный кров? Мел всё это время растерянно наблюдал с облезлого крыльца, ему может быть и хотелось помочь, да только он и не знал, как? Словом ли, делом? Каким словом? И тут Пери обернулась на него. Это черное существо в черной, великолепной форме, с черными красивыми волосами, таким чистым, симметричным лицом выглядело до того чужеродно на фоне кривых облупившихся досок, до того он был лишний, инородный, чудовищно, отвратительно безупречный, что личико ее перекосила такая нестерпимая ненависть, которую Пери до того момента даже бы и вообразить у себя не смогла. Мела будто кнутом по щекам стегануло. Он никогда не был особенно проницателен, когда дело касалось чужих чувств, но беспощадный карий взгляд как огромное, шершавое долото почти позвоночник ему переломил. «Гадкая, равнодушная, подлая, богатая гадина, хоть ты, хоть ты помоги!» — он первый раз прочитал дословно. Он двинулся вперед, торопливо вспоминая все книги, все фильмы, где хоть когда-нибудь наблюдал, как разговаривают обычные родители со своими детьми. Он не имел понятия, каким даже голосом сейчас разговаривать. Его собственная мать никогда не нянчила его, не утешала, а плакать сам при ней он не смел и боялся, слишком трепетал перед ее неотразимым величием. — Что же ты, малышка? Иди сюда, — неуклюже подбирая слова, Мел осторожно пытался вклиниться между девочкой и ее отчаянными, безуспешными поисками. — Лизочка, я обещаю, я найду для тебя сотню таких же, мы найдем, да я сам выучусь на часовщика и соберу тебе тысячу. Он снова убрал перчатки, присел на одно колено и положил ладонь на дрожащее плечико. Тяжелая его горячая рука наконец-то вырвала Лизочку из мучительной одержимости. Она как-то удивленно уставилась на него, скорее куда-то сквозь него, будто пытаясь собрать воедино, осмыслить, сконцентрировать фокус. — Пойдем, малышка, пойдем со мной. Пойдем отсюда. Ты больше не одна, дай мне ручку. Когда невесомые, ледяные пальчики оказались в его протянутой руке, он понял, что худо-бедно справился. Пери с другой стороны принялась наглаживать ее спинку, он решил последовать ее примеру и употребил вторую ладонь, чтобы увесисто погладить еще и эту хорошенькую золотистую головку и даже обильно почесал за нетронутым ушком. Лизочке пришлось это до того по вкусу, что она начала очень шумно и смущенно сопеть. — Куда же мы пойдем теперь, господин? — слабенько смотрела на него она, когда он поднимался, совершенно, впрочем, неслабо удерживая его пальцы при себе. — Нужно найти станцию. Любую. Вы знаете, где здесь станция? — Через лесок. Идти немало, — буркнула Пери, — зачем вам станция? — Нам нужно попасть к большой границе северной Нейтральной зоны. По всей видимости, придется пересечь весь восточный сектор. Мы ведь где-то в середине сектора, я же верно разобрал ваш диалект? — Я из южного сектора. Лизочка отсюда. Зачем вам к границе Нейтральной зоны? — До нужного места день на поезде. Всё там. Только есть одна проблема, у меня с собой нет денег. Вообще никаких. Пренебрежительный взгляд Пери проехался по нему словно каток: — Да на вас столько золота, что им может кормиться досыта несколько деревень. — Ах, Пери, точно! До чего жалко, господин, какие они были красивенькие! — с искренним сожалением Лизочка разглядывала его осиротевшее плечо. — Ты про погоны? Чепуха. Тем более, генерал из меня вышел довольно скверный, — горько усмехнулся он, — в какую сторону нужно идти? — За палисадником налево. Лучше идти длинным путем, через рынок. По одному лесу совсем темно будет. Вы что, правда, настоящий генерал? — Уже ненастоящий. Идёмте.       Мел и Лизочка пошли вперед. Пери будто не могла окончательно решиться. Она окинула последним, длинным взглядом эту невыносимую трехэтажную клетку, в которой ее держали последние пять лет, и которую она покидала теперь так же стремительно и неотвратимо, как в ней и возникла. Из окон повылезали головы и туловища ошарашенных девочек, поварихи, мышиной служанки, да рассохшегося Акакия Феодосиевича, штатного плотника, садовника, чинильщика и так далее по списку всех мужичковых промыслов. Вытянутое, козлиное лицо напрочь глухого старика было бессмысленно и тупо, и Пери ненавидела его за эту тупую, молчаливую безучастность. Он знал, всё знал, она была уверена, что знал, но пользовался своей старческой немощью, чтобы легализовать свое жалкое бездушие. Ей захотелось плюнуть в его дебильную, козлиную рожу, но тут в дверях показалась сама мадемуазель. Пери пристально поглядела в ее любопытные глазки — вот куда нужно было харкать, да только во рту у нее так пересохло от страха и тревоги, что даже глотать не получалось. Первый раз воспитанницы покидали ее заведение через задний двор, да еще и пешком. Этот энкер действительно ее озадачил, впрочем, он уже почти исчез за палисадником. Зрелище было окончено. Мадемуазель снова пожала плечами и захлопнула за собой дверь, не вымолвив девочке ни единого слова на прощание. Подхватив с остывшей земли сморщенные узелки, Пери со всех ног бросилась догонять Лизочку.

***

Рынок начинался сразу же, стоило лишь прямо миновать рощицу, отделявшую скромные угодья сиротского дома от посторонних, досужих глаз. — Сюда? — обернулся Мел, проверяя наличие Пери, которая следовала чуть позади и так сверлила его спину, что он был готов поклясться, что у него под седьмым шейным позвонком зреет внушительный, крепкий горб. — Сюда, — холодно отрезала она. Хотя куда именно сюда, было вовсе неочевидно, но Мел не осмелился уточнять и понятливо отвернулся. — Вдоль рядочков с зеленью, господин, до конца, а потом через рыбные рядки и сухофрукты, — пришла на помощь Лизочка, которая всё чаще и смелее позволяла себе разглядывать не только то, чтобы было на уровне ее глаз, но и забираться значительно выше. Он с облегчением кивнул. Видя его благодарную улыбку, Лизочка так засияла и воодушевилась, что у Пери зубы начали скрипеть. — До чего у вас красивенькие сережечки, господин, а на рынок нам и вовсе было запрещено, чтобы на еду, вдруг, не разлакомились, нам же нельзя поправляться. Но иногда нам с Пери после закрытия добрая тетушка, что торгует финиками и изюмчиком, оставляла по кулечку, чтобы мы могли в темноте пробраться и забрать. Вы только ничего не подумайте! — всполошилась вдруг Лизочка. — Мы не копошились в объедках! Хоть тут и много вкусного остается на прилавочках, если внимательно поискать. Даже инжир можно найти, и ягодки всякие часто закатываются в уголки, но мы знаем, что это стыдно! Мы только кулечки забирали, честное слово! Ах, зачем я вообще вам рассказала, просто к слову пришлось, господин… Простите меня, пожалуйста… Мало того, что Лизочка сразу перепрыгнула от неожиданной похвалы его изрядно неуместного в текущих обстоятельствах обвеса к последующим фактам, не дав ему и слово вставить, так он еще до того изумился этим подробностям, что ничего и произнести не сумел. У него в голове не укладывалось, как могли эти нежные девочки находиться в такой нужде и банальном голоде, что тайком рыскали и искали еду. — Копошиться в поисках пищи, значит, стыдно, а детей покупать для всяких мерзостей не стыдно, так, получается?! — громыхнуло рычание за их спинами. Мел и Лизочка одновременно обернулись. У него отнялся язык. Секунду назад он почти скукожился от морозного и горького ощущения в желудке после откровений, а теперь его подозревали, и даже хуже того, обвиняли в том, что он… «В чем, в чем? Что я буду с ними делать? Вот с ними? Я? А у них хотя бы начались… О чем я вообще… Твою мать…». Круговерть всевозможных безобразных совокуплений, о которых он вполне и обширно был осведомлен, красочной пленкой замельтешила в его перевозбужденном сознании. «И что отвечать? Что я не собираюсь вас, с вами…?». Снова кадры новостной ленты, где описывался инцидент, когда новорожденный младенец по прибытии из роддома остался в комнате с пьяным родителем, а когда молодая мать прибежала на пронзительный, тоненький писк… «Пожалуйста, остановись, хватит, мне дурно…», — роптал про себя Мел, не в силах притормозить этот неистовый фонтан из фактов, которые он когда-либо обнаруживал на просторах Ауры. Он резко ощутил нагретые, тоненькие пальчики в своей руке и его охватило такое непреодолимое отвращение от всего, что он грубо дернул руку, вырываясь, но Лизочка держала его настолько крепко, что вместе с рукой он дернул и саму Лизочку. Все остановились в недоумении, Пери чуть не влетела в заготовку горба. — Я споткнулся, — Мел криво улыбнулся. С его стороны было слишком жестоко отнимать у девочки руку, он мог бы и потерпеть свои экзистенциональные и нравственные терзания. Тем более, что рана его совсем не беспокоила, а при таком слабом взаимодействии с вполне себе здоровым, холеным энкером сила из Лизочки истекала едва ощутимо для обоих. Зашагали дальше. Мел всё молчал, и даже оказавшись в царстве рыбных прилавков и смрада потрохов, он не мог окончательно выйти из постыдного ступора, ему было слишком не по себе вести с этими девочками подобные беседы, поэтому он бесшумно ступал, куда велено, то и дело обходя и уводя Лизочку от всяческих препятствий, учиненных разбросанными упаковками, сломанными тарами, ошметками кишок и серебряной чешуи. — А вот и последние рядочки, потом нужно будет взять правее и в лесок, но чуточку, иначе крюк большой делать придется, — застенчиво заглядывала в его лицо Лизочка. «Еще и в лес, ночью, с двумя маленькими запуганными прелестницами. Ай, как чудно. Что за живописное полотно», — язвительно бранился про себя Мел, ощущая зуд между лопатками. Вся эта безумная оказия, в которую он вмазал себя собственноручно, перспективы сулила бессмысленные и безвыходные. «Допустим, приедем. А дальше?». А дальше он не знал, куда ему деть хотя бы себя. Его будут искать. Возможно, его уже искали, а он прогуливается по ночным аркадиям восточного сектора с бесхозными чаровницами. — Сюда, господин, — кивнула Лизочка в сторону неосвещенного прохода, выходившего в мазутную, непроглядную чернь.       Щекотливость и несуразность ситуации, которая свела эту троицу, все-таки играла им скорее на руку. Каждый был занят обширной мыслительной работой. Потому что оказаться в спящем, безмолвном лесу восточного сектора, в котором, вопреки закону еще семьдесят лет назад проводили традиционные похоронные обряды, было еще более щекотливо, чем идти за ручку в чащу с подозрительным, рослым мужиком. Восточный сектор был огромен. Народы его населяли разнообразные как по расовому составу, так и по религиозному. Восточный сектор был упорен в традициях. Упорен и яростен. Пока трон принадлежал старому Королю, сектор, зная деликатность и сдержанность бывшего правителя в вопросах религии, долго лоббировал свое право хоть и символически, но все-таки использовать классическое погребение с последующей и мгновенной эксгумацией усопшего вместе с внушительным кубом родной земли. Дальнейшая судьба погребенца ничем не отличалась от судьбы погребенцев в секторах и мирах, где Утилизатор отрицали, либо же на него не хватало бюджета. Труп с максимально возможной скоростью доставлялся в Нейтральную зону, где и находил последний покой, хотя в случае с восточным сектором усопший практически всегда находил лишь беспокойство, чаще всего мгновенное. Половину не успевали даже закапывать, посему у стен здешних нейтральных зон почти всегда гремели пулеметные очереди. Идиотическая настойчивость, с которой добрая половина миров этого сектора следовала своим ритуалам, приводила частенько к войнам даже между внутренними мирами. Более мудрые представители сектора настаивали на ликвидации бессмысленного и чреватого варварства, и ходатайствовали, настаивали, наконец, требовали от Посредника решений, требовали решений от самого Короля. Король же, как и весь мир N, придерживался политики невмешательства в подобных вопросах. Мирам ничего не оставалось, как прибегать к старой, доброй войне, которая если к чему и приводила, так это к увеличению количества злосчастных мертвецов. Так продолжалось вплоть до смерти старого Короля. Когда же трон сменился, то Вторая королевская армия получила практически полный карт-бланш, и с традициями покончили в два дня. Утилизатором здесь больше, конечно, брезговали и противились до сего дня, но покойников впредь мчали в Нейтральную зону с такой скоростью, что бедолага даже остыть основательно не успевал и некрос из него получался еще нескоро. То, что троица была сконфужена, растеряна и вымотана отлично отвлекало от возможных и обоснованных беспокойств затейливого променада: мало ли, что могло сладко дремать в мягких, сырых почвах старого, тихого леса? Луна стояла желтая, слабая, но тропинку кое-как подсвечивала, благо тянулась она версту, а то и меньше. Пери всё шла чуть поодаль, даже в потемках она отлично видела, как Лизочка держала этого гадкого энкера за руку, как она поторапливалась, подстраиваясь под его шаг, как будто даже жалась, или же очень хотела жаться, да вот только не находилось ни момента получше, ни повода поудобнее. Пери хотелось взять дубину потяжелее, да переломить черноволосой гадюке спину и бежать, бежать, но Лизочка… Она ни то что не поддержала бы ее (Пери даже знала, как та бы глаза вылупила), она бы точно начала того защищать. Она знала Лизочку слишком хорошо. Каждое ее движение, каждый взгляд той на энкера говорил Пери о том, что Лизочка то ли очарована была напрочь как дурная, глупая корова, либо же вообще… «Лизочка не должна была, она не имеет права никакого так ластиться, так подло его за ручку держать!», думала Пери. С каждым шагом по увлажненной траве в Пери разгоралась такая полыхающая, ревнивая злость, что она не могла и не хотела понимать, как так вышло, что Лизочка взяла его сторону, причем сразу, с ней даже не посоветовавшись, не обсудив, не спросив ее мнения! Они должны были держаться вместе, сплотиться жестоко и крепко, и дать тому сокрушительный отпор, либо в нос на худой конец. А Лизочка как ухватила того у мусорной кучи, как сцепила его в своих проворных пальцах, так и держала теперь, как голодный беркут держит в когтях обреченного зайца. Только этот заяц-переросток был (совершенно очевидно для Пери) коварен и мстителен, даже шерстка его жульнически отливала синими бликами. Губы Пери, как и ее кулачки, периодически сжимались и разжимались тщетно и горячо. Наконец-то показалась мыльная овальная точка на горизонте — выход на освещенную дорогу перед маленьким, сельским вокзалишкой, на котором поезда-то не останавливались, только скорые и дорогие, которые забирали владельцев больших, богатых усадеб провинции, обычные жители позволить себе даже штатные электрички возможности не имели. Трое ускорили шаг. Лизочка набралась смелости и взяла его ладонь еще и во вторую свою ручку. Мел тихо улыбнулся, головы, впрочем, повернуть шибко не изволив, но это стало последней каплей. Пери больше не могла выносить эти непристойные, откровенные трения. Она перехватила оба узелка в правую руку, одним прыжком нагнала эту бледненькую, бесстыдную одалиску и с такой силой рванула Лизочку на себя, что теперь Мел и правда чуть не потерял равновесие. Тяжело сопя, Пери подтянула к себе Лизочку так тесно, что чувствовала голыми своими руками ее прохладное предплечье с мягким пушком. Лизочка обескуражено и беспомощно хлопала глазами, глядя то на Пери, то на такого же оторопелого Мела. — Никуда мы с вами не поедем! Куда вы нас решили увезти, отвечайте, отвечайте сейчас же?! Пери так низко опустила голову и смотрела до того свирепо из-под густых своих, красивых бровей, что Мел был уверен, что сейчас она начнет бить копытом и протаранит его как престарелого матадора, который вовремя не уковылял на пенсию. Впрочем, девочка была права. Ему еще на рынке стоило взять себя в руки и объясниться. Это он здесь был взрослым, а вел себя не лучше трусливого подростка, который краснел от неожиданных постельных сцен во время семейного просмотра порядочного кино. — Я отвезу вас в безопасное место. Вам нужно хотя бы поесть, поспать. Пожалуйста, не нужно меня… — Зачем нас куда-то везти?! — исступленно перебила его Пери. — Зачем вам две такие глупые, маленькие замарашки?! — Но… Мы не такие уж и глупые, — робко пыталась протестовать плененная Лизочка. Она страшно боялась, что Пери отпугнет Мела, и он передумает брать над ними шефство. — А ты вообще помолчи! Пусть отвечает! — тут же осекла предательский голосок Пери. — Вы меня буквально спасли. Я перед вами в долгу. В большом, — и все-таки он не мог не улыбаться, разглядывая Пери. Его и умиляла и восхищала эта маленькая воинственная птичка. — И я вовсе не считаю вас глупыми, наоборот. Я и не ожидал от таких крошек такой предусмотрительности и рассудка. Вы очень смелые девочки, раз пошли со мной, да еще и преодолели целый кусок глухого, черного леса. Я могу вам дать слово, хотя не знаю, имеет ли оно хоть какой-то вес, но я клянусь, я вас не обижу. Для меня оскорбительна сама мысль, что меня могут заподозрить в том, что я буду пользоваться вами в целях… В любых гнусных целях. Пожалуйста, не бойтесь меня. Я хочу помочь. — Зачем? Такому господину как вы не составит труда отсыпать нам горсточку монет и дать хорошего пинка. Зачем с нами возиться? Не понимаю, — голос Пери чуть смягчился, но она продолжала упорствовать и выпытывать, почти доведя до слез бедную Лизочку. Та уже и не знала, как подступиться, что сказать. Она боялась гневливой Пери, она знала, когда Пери сердилась, то лучше помалкивать, но ее страшила уже одна только мысль, что все эти дурацкие вопросы сейчас же разозлят господина, и он действительно даст им пинка под худые зады, и они полетят куда подальше даже без монет. Она никак не хотела с ним расставаться. Это было почти немыслимо теперь, когда она почувствовала, что хоть кто-то, хоть одно живое существо решило о них позаботиться. Мел перестал улыбаться. Он решил не врать им, не кокетничать, пусть даже надурить детей не составило бы труда. — Я не хочу оставаться один со своими мыслями. Наверное, из-за этого и решил вас забрать. Мне нужно на что-то решиться, а я не могу. Мне бы очень хотелось, чтобы вы приняли мою помощь и поехали со мной. — На что решиться? Уже знакомый прищур вселил в Мела некоторую надежду. — В двух словах не сказать. А если вы согласитесь составить мне компанию, то как-нибудь я вам расскажу. А вы расскажете о себе. Идёт? — снова улыбнулся он. — Малышки, не бойтесь. Уж точно лучше вам пойти со мной, чем оставаться одним. Куда же вы теперь пойдете без взрослых? За вами кто-то должен приглядеть. Я вполне сгожусь. Обещаю, я вам понравлюсь. Я вовсе не нудный взрослый, и никакой манной каши на завтрак. И спать можно ложиться хоть утром, — голос Мела был пронизан сладким соблазном. — Не имею ничего против манной каши, — буркнула Пери. — Он ведь прав, Пери, ведь прав… Куда же мы теперь без взрослых? — жалобно выпрашивала Лизочка.       На том и решили. Невнятно, неопределенно, но стоять на обочине остывающего леса хотелось всё меньше и меньше. Пери освободила одалиску и трое вышли на пустынную, привокзальную площадь. Громоздкие часы на кронштейне под тортообразным мезонином вокзальчика противно хрустнули, а не отзвонили четверть двенадцатого. Расписание было до того стабильным, что его решили отлить в нержавейке. Лишь изредка сверху на цифры или буквы наклеивались бумажные клочки, прикрывающие монументальное нержавеющее знание. Трое остановились на почтительном расстоянии от таблички. Скорой рукой была небрежно налеплена бумажка с синей цифрой «3» на гордой, выпуклой восьмерке, а рядом еще бумажка, явно свежее, с припиской «a.m.», что было сделано вовсе не из предусмотрительности к заезжим иноземцам, а лишь из благоговения и заискивания перед величиной и статусом одного только факта остановки настоящего, скорого поезда «Дэлом-JFR». — Раньше пустили. Всегда в восемь утренний приходит, — тихо произнесла Лизочка. — Точно из-за новостей. Даже вечерний отменили. Это же из-за того, что в новостях пишут? — Пери подняла голову на Мела. — А что пишут? — нехотя уточнил он. Последнее, о чем он бы хотел разговаривать, это о «новостях». Это было даже хуже разговоров о детских гаремах. — Что сам Король прибыл в Нейтральную зону. Утром писали, что видели, как собирается рой, своими глазами видели. Армия Шестого генерала терпела огромные потери, Вторая армия удерживала пограничные города с юга. Не было такого лет сто, кажется. А вечерние газеты мы не читали, сразу к вам прибежали. Вы были там? Вы видели? — Почти ничего, — почти без выражения ответил почти правду Мел. — Пойдемте внутрь, нужно достать билеты. — Вы пойдете так? Так нехорошо. Все будут шарахаться, — Пери неодобрительно окинула его с ног до головы. — Так ведь ни одного человека, — огляделся Мел. — А вы снимите, снимите кителёк. Я поношу, — тут же встрепенулась Лизочка. — Будете называть меня на «вы» — не дам. Лизочка старательнее поджала ручки, как бы переминаясь с ноги на ногу, примеряясь, прикидывая, тоже оглядывая его с макушки до носков: — О, Мелечка, я больше не буду. Дай, дай сюда, пожалуйста, я поношу… — Мелечка? Мелечка? Ну… Лучше уж так, — бесшумно посмеялся он идиотскому переименованию. Так его еще никогда не называли. «Но меня ведь никто ласково и не называл. Никогда». Улыбка сама по себе исчезла с его губ.        Делать было нечего, тем более что девочки были всё же правы, выглядел он слишком черно и звонко на фоне несвежих мятных стен человеческой станции. Пери и Лизочка встали напротив и совершенно невозмутимо таращились в ожидании. Наверное… Нет, совершенно точно это был первый раз в жизни Мела, когда он не хотел раздеваться перед женщинами. Девушками. Девочками. Что там у истоков, в чреве этой матрёшечной иерархии? «Это уже считается за барышень или это сродни котятам?». Он был глупо смущен, что тоже было ему в новинку. А самое странное, самое щепетильное обстоятельство заключалось в том, что эти полукотята-полусфинксы глядели на него с неким предвзятым любопытством. Пери откровенно прищурилась, этот сорт прищура он определил как оценивающий и про себя нервно посмеялся. Правда была в том, что девочки еще ни разу не видели настоящего, живого, молодого мужчину. Их интерес был совершенно бесхитростный и прямой, им действительно очень хотелось узнать, какие же они настоящие. Мужчин они видели либо старых, либо на картинках. Не смотря на то, что мужскую анатомию мадемуазель преподавала им собственнолично, обильно, регулярно и чудовищно подробно (а сколько красочных пособий и шпаргалок было кропотливо зазубрено на уроках «основной физиологии»), знания их и насмотренность были обширны касательно лишь тех частей, что располагались ниже подвздошных костей и охватывали весьма скромную зону. Но штудировалась она с таким прилежанием и серьезностью, так неутомимо и ответственно, что у девочек организм мужского пола сводился к незатейливым, весьма уродливым (по мнению Пери), и неудобным (по мнению Лизочки) образованиям. Образования в их голове шли отдельно от человека мужского склонения, как ливер на полках лежит поодаль от туши. Единственный раз Пери и Лизочке удалось пронаблюдать тушу, неприкрытую сверху, благо зона «основной физиологии» была укомплектована растянутыми в коленях и заду штанами. Дело это было прошлого лета. День стоял длинный и нестерпимо душный до того, что даже поразительно выносливый Акакий Феодосиевич никак не мог управиться с травой и косил уже третий час коротенькими набегами. Ему приходилось делать длинные паузы, в одной из которых он и предстал перед скучающими девочками во всей своей забальзамированной красе. Зрелище открылось до того прегадкое, что Пери и Лизочка оторвались от книжек, которые читали в послеобеденные часы во дворе усадебки за деревянными столами для пикника (которого никогда не случалось) и уставились, не сговариваясь, на нагое, потное, серо-голубое тулово этой хорошо сохранившейся мумии. «Это что же такое, Пери… Это вот с такими? Это такие они? Божечки…», медленно бормотала, завороженная мерзостной картиной бедная Лизочка. «Синий, как курица…», Пери так скривила рот, что от напряжения челюсть схватила судорога. «И ручки как у курицы… Смотри, смотри… Тощий какой, гадкий! Склизкий, точно улитка!», Лизочка от негодования начала шмыгать носом. Было невыносимо осознавать, что такие же старые, синюшные, корявые конечности и зоны будут тереться об их тончающую, бархатистую кожу, сжимать их ледяными, уродливыми пальцами, мять и нежить, и теребить их горяченькие тела. «Ах, Пери, лучше умереть, чем с таким… А ты представь, что у него еще и в штанах… Такая же тощая, полудохлая лапка! А мадемуазель уверяет, что начинать нужно именно оттуда…», Лизочка захлопнула книгу и закрыла глаза ладошками, «А в фильмах другие! Другие, Пери!». «Как же. Губу закатай. В фильмах у нее другие. Вот такие будут. Или еще хуже: старые и жирные. Хотя не знаю, что уж тут хуже… Толстые хотя бы помягче…», — угрюмая злоба вырывалась из ушей и ноздрей Пери паровыми залпами. «Ох, Пери, может быть энкеры не такие противные? Ведь говорят же, что энкеры красивее нас, ведь говорят же? Может быть, и старые будут приятнее? Старики ведь бывают приятными, опрятными, и даже на лицо бывают пригожими…». «Не знаю, я один раз энкера здесь видела. И то краем глаза. Меня тогда не взяли на выборку, та гадина не терпела кареглазых. Свезло мне, а я видела, он был старый, как три Акакия Феодосиевича если сложить. Лицом может и пригожий, но лицом дело не обойдется. А золото с них снять и тряпки, картина лучше не будет», злобно заключила Пери и так же злобно уставилась в книгу. Что касается оставшихся сношений с каким бы то ни было мужским полом, то этот вопрос был категорически закрыт. Водить дружбы возбранялось строжайше даже с маленькими детьми, ни то что с ровесниками противоположного пола. На всякий случай. Дети частенько сильно любопытнее и смелее, чем взрослые предпочитают полагать. Товар не первого пользования подлежал лишь утилизации в обычный человеческий бордель, а туда еще нужно было пристроить, мало кто хотел связываться с малолетками, всё же это было не так широкоупотребимо даже в самых маргинальных средах, а закон не сулил ничего хорошего. Почти во всем восточном секторе за столь нетривиальные развлечения полагалась классическая, добропорядочная гильотина. Акакий Феодосиевич был редким исключением и был принят на службу лишь по чрезвычайной дряхлости и многолетней, беспросветной импотенции.       Упорство и внимание, которое четыре глаза щедро оказывали несчастному туловищу Мела, были продиктованы лишь ужасными, гнетущими ожиданиями, в которые Мел бы и не поверил, вероятно, если бы девочки с ним, вдруг, поделились. Если он был почти убежден, что его вполне добросовестная наружность и честное слово должны были развеять безнравственные сомнения на его счет, то девочки, находившиеся скорее в аффекте от воли фортуны, нежели в полном сознании, были куда менее оптимистичны, но угадать это он бы не смог. Оттого еще сильнее смутился и очень, очень был доволен тем, что носил специальную гибкую броню, напоминавшую футболку для бега и был прикрыт весьма плотно. Девочки же его радости поначалу не разделили, они надеялись, что зрелище будет значительнее и нагляднее. Где-то глубоко, сквозь толстую, сизую муть круговерти событий Лизочка различала, ощущала его добрую волю, но все это было пока слишком бессознательно, чтобы сразу же отбросить те факты и правила, которыми ее усиленно пичкали последние три года. Не трудно было бы теперь догадаться, что именно она представляла, исследуя его не слишком подробную анатомию, но даже эти красивые, равномерно-теплые кусочки рук, которые показались пониже коротких рукавов, вызвали у обеих такое облегчение, что Лизочка едва шататься не начала. Если бы Мел мог хотя бы отчасти представить, что в ту их первую ночь девочек успокоили и примирили вовсе не его старательные, ласковые, миролюбивые интонации и слова чести, а лишь только, что господин оказался с теплым, молодым, благообразным телом и лицом, что не придется терпеть ужасные, тошнотворные сношения с облезлыми, подгнившими стариками, то он бы упал в обморок. — И золото с ботинок тоже убрать, — раздраженно скомандовала Пери. — Так точно! — передразнил ее он, всё же указание исполнив. Как только с денудацией было покончено, Лизочка так проворно выхватила китель из его рук, что он и глазом моргнуть не успел. Открыв девочкам тяжеленную дубовую дверь, трое проникли в безмолвный и безрадостный кассовый зал. Подсвечено было только одно окошко. Мел огляделся, выискивая что-то, напоминающее ломбард или обменный пункт. Он лихо спланировал маневры с остатками своих регалий и был тревожно озадачен, когда на всем периметре холодного мрамора нашел лишь унылое пластиковое мусорное ведерко, торчавшее прямо в центре вокзального холла словно свежий прыщ. — А где же здесь продать золото? — обернулся он к Пери, надеясь на ее прагматичный, сердитый ум. — В кассах и продать. В кассах так в кассах. Посадив девочек на единственную лавку, он прикидывал, как бы ему провернуть это дельце, чтобы не привлечь лишнего внимания к их любопытному трио. Было очень предусмотрительно избавиться от всяких интригующих подробностей его гардероба, он снова помянул Пери добрым словом. К кассе размеренно подошел молодой мужчина в простой черной одежде. Ничего предосудительного, ничего компрометирующего, ничего такого, что могло заставить содрогнуться колоссальные брыли, ниспадающие на нечто, что образовывало подобие шеи, которая, в свою очередь, монументально объединялась с монструозными, тупыми конусами грудей. Два хватких, маленьких зрачка залучили Мела так тесно и крепко, что это помогло ему преодолеть гравитационное давление массивного тела за немытым стеклом кассового оконца. — Доброго вечера, сударыня, — откашлявшись, вытащил из сусеков памяти обращение, которое он много раз видел в книжках на языке мира R, но не был уверен, что оно из этого тысячелетия, — Мне бы три билета на ближайший поезд, да только вот наличные позабыл, можно ли совершить обмен? В свой оскал он вложил столько сладости, что у него скулы свело. — С шести до шести. — Прошу прощения? — изображая ангельское удивление. — С шести до шести. Уместив в голос, взгляд и позу всю безаппеляционность расклада, немолодая, но знающая себе цену красно-бурая кассирша, затрясла холодцом подбородка на мелкие буквы, приклеенные к стеклу. Ультиматум был печатно подтвержден, Мел был безнадежно упорен. — Вот незадача, сударыня. А очень нужно обменять, вопрос жизни и смерти, — он принял дополнительные меры и облокотился на узенький, ледяной прилавок. Скулы ломило от натуги.       Девочки внимательно следили за действом. Воспользовавшись его неведением, Лизочка тискала китель и даже пыталась обнюхивать украдкой от Пери, которая все отлично видела и негодующе цыкала на Лизочку, в корне не одобряя эти порочные вдохи. Некоторая сноровка и прыть обнаруживалась в вынужденном бонвиванстве Мела, ему и правда уже приходилось сталкиваться с подобными ребусами, и он был отчаянно благодарен себе, что хорошо усвоил прошлый урок. Он отлично знал повадки этих горгулий. Лет, эдак, двадцать назад, когда еще нужно было от руки заполнять декларации, Мела прищучили и вынудили явиться лично в ближайший налоговый орган по случаю его многолетних просроченных пенни за какие-то бесконечные наследственные участки и дома, о которых он даже и не знал до того момента, и знать, честно говоря, желания не имел (у него была аллергия на квитанции, документы, печати и остальную паскудную канцелярию), но взрослая жизнь неотвратимой плетью прошлась и по его легкомысленным ягодицам. И вот он сидел перед ней. Хорошо загорелый и ловко одетый. На столе ужасающе блестела табличке с надписью «налоговый пристав». Та же стрижка гаврош. Основной тон: медный. Габариты — идентичны кассовому скоплению. Он испоганил восемь бланков, прежде чем был одобрен последний экземпляр. Но еще прежде его повели обедать. Вернее, он повел обедать всесильную приставшу, которая в качестве цены за свои услуги и прощение его налоговых прегрешений назначила имитацию свидания на глазах у всех сослуживцев (и особливо сослуживец) казенного учреждения. Его вели под ручку, на нем висли и он непостижимо не надорвал спину. Его мяли, ему оттягивали щеки и волосы, его кормили тортом с вилки, совали в рот пасту с трюфелями и тыквенный мусс, снова торт, а потом еще один, потом порция сжатий, подражание любовной идиллии зрелой, опытной гетеры с молоденьким, загореленьким фавном. У него подскочил сахар и налоговая ответственность. Он оплатил все счета и чаевые, и впредь не пренебрегал тягомотной рутиной, а еще пяток месяцев не прикасался к пирожным, что было совсем уж дивно, он обожал сладкое.       Напряжение у кассы нарастало под аккомпанемент гаденького баритона лоснящегося мужичка с пошлейшей эспаньолкой и фальшивыми нотами, с которым через небольшой коннектор коротала стылую ночь владычица билетов и наличности. Ощутив тотальный контроль над судьбой всё такого же загорелого Мела, тётка попыталась кокетливо прищурить намалеванные веки: — Инструкция. Ждите утра, — мечтательно отводя в сторону липкий взгляд, она закинула удочку. — Нужно найти способ. Только вашими силами я могу быть спасен, — челка безукоризненно упала на его лоб. — Поезда ждать долго. Чаю бы сейчас. Да с халвой… — Я сделаю всё, что в моих силах, — подмигнул ей Мел и развернулся на сто восемьдесят градусов, моментально меняясь в лице. Положение было патовое, но он был готов исполнить тройной тулуп, лишь бы уже отделаться от этого места, от этого мира и дня. Последний истекал сам по себе через десять минут. Пока он плелся к девочкам, Лизочка прильнула к уху подруги: — Ах, Пери, погляди, погляди на него! И не синенький вовсе! Как пирожок румяный, и никаких куриных лапок! Раскаты шепота сотрясли стены, Мела и огромную, многоярусную люстру над мусорным ведёрком. Он был так охвачен способами решения вопроса, что подумал, что голодные девочки обсуждали какой-то тайный обед, только Пери почему-то снова закатила глаза. — Что такое халва? — внимательно ожидая ответа, он упал на лавку рядом с Лизочкой. Девочки растерянно переглянулись. — Халва — это халва, — нахмурилась Пери. — О, госпо… Мелечка… — тут же исправилась Лизочка, — я так любила халву! Я уже позабыла совсем, какая она была чудесная, в шоколаде, с орешками! — сглотнула она, предавшись кондитерским воспоминаниям. — Мне нужно достать эту вашу халву. Хоть из-под земли… Иначе билетов нам не видать, — он устало кивнул в сторону кассы. — Зачем из-под земли? Она очень удобно лежит в автомате на улице. Мел и Лизочка молча уставились на Пери, та лишь пожала плечами: — Автомат с шоколадками. Там всегда и халва лежит.       Лишь только забрезжило хоть какое-то избавление, как очередная насмешка судьбы снова огорошила Мела серпантином новых перипетий. Они стояли напротив грузного аппарата, беспомощно взирая на заветный прямоугольник с названием «Дружба», показавшийся Мелу хохотливо-глумящимся в свете приключений. Аппарат был тоже не дурак, он лопал только бумажки. Замкнутый круг. День всё не заканчивался. Халва была недоступна. «…блестит вне пределов досягаемости, как серебро у ростовщика…», озлобленно и саркастично всплыли строчки его любимых стихов, вернее сказать стиха, с поэзией у него были натянутые отношения. Часы на кронштейне кошмарно хрустнули стрелками, загудели. Не находя в себе более силы ни на какое терпение, Мел прописал автомату такой чистый и мощный хук справа, что тот бы разинул от потрясения рот и попрощался с селезенкой, но подобного изуверская машина не предусматривала, зато из черной бездны для оплаченных покупок выпали целых две упаковки злосчастной халвы, арбузная жвачка и зажигалка. — Ты должен попробовать, Мелечка, умоляю! Лизочка с набитым ртом подсовывала ему растерзанный коробок с рыхлой массой неаппетитного, грязно-песочного цвета. Перспектива виделась ему сомнительной, тем более он уж точно не хотел объедать девочек, которые чуть ли не с мистическим содроганием расторопно поглощали саму эссенцию «Дружбы», но зверский голод добрался и до него. Последний раз он нормально ел, кажется, в прошлой жизни. Сыпучая, внезапно жирная масса приятно захрустела у него на зубах. — Черт возьми… Это дьявольски вкусно, — а в сладостях Мел толк знал. У него даже глаза округлились от удивления. — О, Мелечка, я говорила, я говорила! — заворковала Лизочка, пребывавшая в экстазе от халвы не меньшем, чем от возможности ему угодить.       Вторая упаковка в траурной тишине была выслана с Мелом на кассу. От генерала не осталось ни рожек, ни ножек, зато билеты были у него в кармане. Он очень легко отделался, хотя мысленно уже смирился со всевозможными каверзами и дополнительными услугами, которые ему пришлось бы оказывать, дабы умаслить коварную горгулью. На руку ему сыграло то, что сердце ее было захвачено резвой эспаньолкой, иначе его бы еще не так пользовали. Сытая и великодушная, она даже поделилась с Мелом и девочками кружкой горячего чая, который они аккуратно и долго растягивали, пока в три ноль пять у платформы с электрическим гулом не остановился огромный, наполированный, высокомерный состав.