Дело о (не совсем) неразделённой любви

Когда взрослые говорят, что больно не будет, больно бывает всегда.

Нил Гейман. "Коралина".

Часть вторая

Глава одиннадцатая

Живые, мёртвые и Школа святого Иллариона

Где-то на границе с Шотландией, декабрь 2024 На станции вышли в сосредоточенном молчании, причём попарно, словно примерные старшеклассники, собравшиеся на экскурсию. – Далеко отсюда до школы? – спросила Кристалл лишь для того, чтобы разорвать напряжённую тишину. – Не знаю, меня отец... на машине привёз, – ответил Чарльз, поудобнее перехватывая спортивную сумку своей несостоявшейся девушки, хранившую отныне скромный, наспех составленный гардероб Монти. Чарльз не стал пояснять, что его первый семестр в Школе святого Иллариона оказался в его жизни последним – Кристалл, вероятно, всё поняла без слов. Она послала Эдвину пронзительный взгляд из-под нахмуренных бровей. Тот отстранился от слегка дезориентированного, нетвёрдо стоящего на ногах Монти, которого до сих пор галантно поддерживал под локоть, и обратился к Чарльзу. – Пойдём вперёд, я отлично помню дорогу, – проговорил он безэмоционально, с явным безразличием, будто на светской прогулке году эдак в 1915-м сделал замечание о начинающемся снегопаде. О... Чарльз Роуленд знал этот тон! Этим сáмым тоном Эдвин, его Эд, сухо и сдержанно излагал, например, подробности своего пребывания в Аду, описывал структуру и устройство инфернальных кругов, а также характеры и повадки их омерзительных обитателей. "Я прекрасно осведомлён, Чарльз, о том, что так называемые пожиратели печали до неприличия медлительны и неуклюжи. Убежать от них не составляет труда. Запомни, хотя, надеюсь, тебе это никогда не пригодится: главное – не позволять себе отвлекаться и рефлексировать. Стóит забыться, дать слабину и на миг пожалеть себя, как они уж тут как тут, прямо перед тобой. Пренеприятное зрелище, весьма отталкивающее..." Поправив на плече свой безразмерный рюкзак и крепко сжимая ручки сумки, Чарльз последовал за другом, приноравливаясь к его широкому шагу. Эдвин шёл и в целом вёл себя спокойно и уверенно – так, словно они работали над самым обычным, ничем не примечательным делом... об исчезновении, к примеру, зачарованной ложки. Это вызывало оторопь и восхищение, ибо Чарльз Роуленд (как никто!) понимал: Эдвину не просто не хочется возвращаться в школу, ему жутко. Чарльзу и самомý было препогано (А кто бы с радостью и задорным гиканьем помчался на место собственной гибели?! Кто бы ностальгически огладил влажной от пролитых слёз ладонью стены своего склепа?!), но он справлялся иначе. Пускай это было опасно, неправильно и, возможно, в высшей степени глупо, он позволил крепко сдерживаемому до поры гневу омыть себя. Гнев и злость были его бесплотному телу впору, будто ладно пригнанный доспех. Чарльз Роуленд знал и веровал: эта пылающая броня защитит его от страха, от малодушного трепета. О... как он боялся незадолго до смерти! Постыдно, жалко дрожал в ледяной воде, не смея выбраться на берег, уверенный: драгоценные однокласснички забьют его до смерти. А ведь им и не потребовалось... тех – первых – метко брошенных камней оказалось достаточно, чтобы повредить нечто хрупкое в его так жаждущем тепла, ласки и примитивной человеческой близости теле. О – осторожно, отринуть, отрицать, отказаться и окститься. Чтобы не погрязнуть в воспоминаниях, от которых предательски дрожат и подгибаются колени, Чарльз спросил Эдвина: – Какой план, дружище? – Пока ты... прогуливался по вагону... Чарльзу показалось, что в голосе Эдвина прозвучала нотка нет, не уязвлённости – лёгкой обиды скорее, но тот не позволил ему углубиться в философические догадки и быстро продолжил: – В общем, пока тебя не было, Ночная Медсестра прислала на телефон Нико сообщение: легенда аналитиками Посмертия подготовлена. В школе о нас предупреждены, более того – нас ожидают. Мы с тобой напялим личины мнимых британских родственников Монти, что позволит нам беспрепятственно пообщаться с завучем и прочими живыми. Кристалл сыграет роль сопровождающего психолога. Таким образом... она получит право задержаться в школе под предлогом, что помогает своему подопечному освоиться. Эдвин вытащил из кармана приталенного шерстяного пальто смартфон в кричаще-розовом чехле, на котором, сокрытые под дешёвым, местами треснувшим пластиком и логотипом "Hello Kitty", горели древнеарамейские письмена. – Джимейл, последнее входящее, – бросил Эдвин. – Эдак ты соцсети скоро вести начнёшь, – ухмыльнулся Чарльз, стоически воздерживаясь от непрошеного замечания, которое так и норовило сорваться с его непослушных губ... Ведь Эдвин... Эдвин пе-ре-о-дел-ся! Первый и единственный раз, когда его лучший друг за тридцать пять лет их знакомства рискнул сменить имидж, пришёлся на Порт-Таунсенд: Эдвин тогда презрел форменную школьную жилетку образца первой декады двадцатого века в пользу изумрудно-зелёного свитера с широким стоячим воротничком. Чарльз, хоть и промолчал тогда, не мог не заметить и не признать: дорогой кашемир, пусть и призрачный, прекрасно... нет!.. великолепно оттенял цвет глаз Эдвина, а дымчатые полупрозрачные очки (Кристалл позднее опознала их как Valentino) привлекали внимание к идеально очерченным скулам. Чарльзу на мгновение показалось, что он ощутил вкус желчи во рту. Только показалось, естественно, ибо мёртвым вкус, как и сон, не по карману. ...Тогда Эдвин ходил на свидание с Монти. И слишком часто виделся с этим блохастиком, пронырой Томасом! Но сейчас... это было нечто совершенно иное! Приталенное пальто глубокого, тёплого коричневого цвета длиной до середины икры – более чем современное, более чем стильное – шикарное, вот как определил бы его Чарльз! На смену очаровательно-нелепым школьным бриджам и вязаным гольфам пришли добротные иссиня-серые габардиновые брюки. И ворот рубашки (Чарльз воровато оторвал взгляд от экрана айфона) — видимый над воротником пальто, кипенно-белый, крахмальный, а не изжелта-пергаментный, застиранный краснорукими прачками святого Иллариона. Ансамбль дополняли начищенные оксфорды оттенка горячего шоколада с пенкой. Чарльз готов был поспорить, что брючный ремень Эдвин придумал себе в тон к ним. И что, казалось бы, удивляться? Призраки вольны выбирать себе облик по настроению: кто-то навсегда оставался в том виде, в котором Смерть его не забрала, а кто-то чуть ли не ежедневно менял наряды. Но Эдвин?.. Его Эд, на протяжении десятилетий верный школьной форме образца 1916-го года?! Чарльз был потрясён. И сражён. И самое... невероятное – то, что повергло Чарльза Роуленда в ступор: Эдвин выглядел пот-ря-са-ю-ще! Не то чтобы Чарльз считал своего друга некрасивым, нет! Напротив! Эдвин Пейн, отчаянно зеленоглазый, высокий, стройный и широкоплечий, с идеальной осанкой, с его тонкими нервными пальцами и обманчиво хрупкими запястьями, всегда казался Чарльзу существом трансцендентным, эфемерным, потусторонним даже в посмертии... "Таких со времён Эдуарда VII больше не делают", – вот как Чарльз однажды определил своё восприятие внешности лучшего друга. Но что же теперь?.. Спросить?.. Почему?.. Всё ради этого тщедушного воронёнка? Или есть иная причина?

***

Они уже вступили под сень заснеженного английского парка в преддверии школы, когда Чарльз решился. – Эд, дружище, – начал наигранно-шутливо, – пальтецо-то огонь, чисто brills... – Спасибо, – перебил его Эдвин, смущённо опуская глаза. – Не думал, что ты заметишь. – Да как бы я мог?.. – делано возмутился Чарльз. – Не заметить?! А повод?.. Эдвин Пейн резко остановился и кинул короткий взгляд на подотставших Кристалл и Монти, поглощённых, по-видимому, весьма захватывающей беседой. – Я не мог вернуться сюда таким же... как вышел отсюда, – выговорил он наконец, пристально глядя на друга и смиряя ненужное мёртвому дыхание. – Прошло сто восемь лет, Чарльз, и я больше не хочу быть тем наивным, замкнутым, боящимся собственной тени и католического исповедника мальчиком, которого одноклассники принесли в жертву демону Ада. Чарльз выжидающе молчал. – Прошло сто восемь лет, друг мой дорогой, – повторил Эдвин. – Я больше не школьник, и пусть внешне мне навсегда шестнадцать, на этот возраст я себя не ощущаю. Более того, я уже не помню, как выглядел тогда, не помню собственного лица. Ещё в Лондоне я сказал себе: я не вернусь сюда... школьником. Я больше не принадлежу этому месту. Может, это прозвучит как раз по-детски и наивно, сентиментально, даже вульгарно, может, это именно так и выглядит, но я не хочу... ни-ка-ких ассоциаций с этим местом. Я детектив Посмертия и расследую здесь дело. Вот и всё. Я.не.имею.отношения.к.Иллариону. – Хорошо-о... – выдавил Чарльз в изумлении от столь нехарактерной для Эдвина тирады. – Понимаю. Ты прав... А что, если я тоже?.. Он на миг прикрыл глаза: узкие брюки со стрелками, едва закрывающие лодыжки, превратились в чёрные джинсы-скинни; подтяжки исчезли; застиранное бордовое поло стало чёрной рубашкой оверсайз. Парку с нашивкой "Rude boys" и криво приутюженным британским флагом Чарльз Роуленд всё-таки оставил, ибо любовь есть любовь... Эдвин позволил себе долгий пристальный взгляд: смерить им дорогого друга с головы до пят, притворяясь, что смотришь лишь на одежду. Чарльз был красив и строен, как античная статуя, даже несмотря на мешковатую куртку. Эдвин вздохнул. Как жить?.. Хорошо, уточним: как существовать в посмертии, если делишь пост-бытие с Парисом, Адонисом и Орфеем в одном лице?.. Если ты в него три с небольшим десятка лет влюблён, а он готов спуститься за тобой в Ад, но признаться в ответных чувствах – нет?.. Эдвин кашлянул. – Ты выглядишь... сногсшибательно (верное ведь слово?), мой дорогой друг. – Спасибо... – Чарльз потупился. – Пришли уже? – раздался внезапно голос Кристалл. – А тут прям сильно холоднее, чем в Лондоне. — Почти, – ответил на первый вопрос Чарльз. – Тут северней, – заметил в тон другу Эдвин, непрерывно глядя на цепочку следов, оставленную на свежем снегу Кристалл и Монти. Их с Чарльзом шаги не потревожили белоснежное покрывало шотландского декабря.

***

Монти Кроули, шестнадцатилетний подданный, по документам, Соединённых Штатов Америки, отрешённо обозревал обрамлённое колоннами и украшенное щуплыми туями, наряженными мелкими алыми шариками, широкое крыльцо. – Хогвартс на минималках, – заметила Кристалл ядовито. – Даже венок на дверь не повесили, жлобы, блин. – В моё время венками украшали только двери, ведущие в дортуары Домов, – ответил Эдвин без доли иронии. – Гриффиндор, Слизерин, Рейвенкло, Хаффлпаф, – поддела его Кристалл. – Ни разу, – внезапно вступился за честь школы (и отчасти за друга, хотя тому это было совершенно не нужно) Чарльз. – Три Дома: Красный – юристы, Синий – экономисты, Зелёный – лингвисты. И никакого квиддича. Форма у всех одинаковая была, если чё, только значки разные. Но это в моё время... – Ты в каком Доме был, Эдвин? – спросил вдруг Монти. — Зелёный Дом, – отозвался Эдвин глухо и вперил немигающий взгляд в дверь, словно желая силой мысли выплавить в мутном витражном стекле дыру. – А я попал в Красный, – признался Чарльз. – В 1989-м только у юристов была спортивная квота. – Саймон тоже был из Красного... – проговорил Эдвин, бесшумно переступая с ноги на ногу. – Кто такой Саймон? – спросили Кристалл и Монти в унисон. – Одноклассник, – ответил Эдвин, – благодаря которому я стою сейчас здесь рядом с вами. – Я не пойду в Красный! Ни за что! – воскликнул вдруг Монти, поразив присутствующих как силой голоса, так и внезапной настойчивостью. – Боюсь, это решит завуч... – проговорил Эдвин, осторожно касаясь запястья юноши. – На основании той легенды, которую состряпали Ночные Медсёстры. Но ты не переживай: основные предметы у всех общие, только на профильные делят по Домам. – Не хочу в Красный!.. – повторил Монти упрямо. – Значит, постараемся, чтобы не пошёл! – рявкнул Чарльз. – Но если не получится – не обессудь! Мы тоже не всесильны! – Ребят... время поджимает, – предупредила Кристалл. – Нам пора. Прямо пора. Прямо очень. – Расчехляю личины, – предупредил Чарльз, сбрасывая с плеча свой безразмерный рюкзак. Кристалл Пэлас фон Ховеркрафт смело толкнула дверь. Чарльз и Эдвин, не сговариваясь, опасливо заглянули внутрь. Они бы никогда не признались ни Кристалл, ни Монти, что пустынное, изысканно обставленное фойе частной католической школы для мальчиков неуловимо напомнило им обоим Лимб.