Дело о (не совсем) неразделённой любви

Глава девятая

Мужчины должны страдать

Лондон, декабрь 2024 года Взаимоотношения с гневом у Чарльза Роуленда были весьма непросты, чтобы не сказать запутанны. При жизни – в детстве ли, в ранней ли юности – он нередко становился жертвой жестокого и требовательного отца, склонного к внезапным приступам неконтролируемой ярости, порой граничащей с садизмом; после – волею случая и спортивной стипендии – попав в престижную школу для мальчиков на границе Англии и Шотландии, он то и дело сталкивался с банальной злобой, тихим неприятием, ледяным отчуждением: полукровка среди белых, бедный – среди богатых, "ходячие мускулы" (да, и так его называли!) среди интеллектуалов. Ответную реакцию Чарльз научился в себе подавлять, в зародыше искореняя даже намёки на желание врезать по очередной лощёной морде кулаком или обломать крикетную биту о чью-нибудь тощую спину. Он запрещал себе эмоции, ловко и дипломатично уходил от ссор... Единственный раз, когда Чарльз не выдержал и заступился за тихого, безответного ботаника – парнишку из Пакистана, которого нещадно травили и избивали одноклассники, потому что бедняга цветом кожи и фамилией не вышел, к тому же не умел дать отпора, стоил ему... в прямом смысле жизни. На протяжении шестнадцати лет в душé Чарльза Роуленда клокотал и бурлил упорно подавляемый гнев, готовый в любой момент разорваться бомбой – бутылкой с коктейлем Молотова, брошенной в витрину респектабельного ювелирного магазина. По иронии судьбы, интеллигентный панк Чарльз, гордо носивший на рукаве нашивку "Rude boys", ни одной витрины при жизни не разбил. И перед смертью... Он даже не удосужился сломать пару носов или запястий... На полуночном школьном стадионе он бросился в кучу-малу и с криком: "Прекратите! Оставьте его!" – заслонил одноклассника от клики бессовестных, беспринципных подонков. Тогда уже камни полетели в него. Толпа нашла новую цель. Умирая от переохлаждения и ран на школьном чердаке, Чарльз Роуленд не испытывал ни пресловутого гнева, ни даже физической боли – он был слишком занят тщетными попытками хоть немного согреться, унять дрожь и... не слишком громко клацать зубами. ...Чтобы преследователи по звуку не выследили его, как на охоте по хрусту сломанной ветки выслеживают в чаще подстреленного оленя.

***

Чарльз Роуленд сломался тридцать пять лет спустя. Сначала он плакал, читая дневник девчонки, которую урод-отец зарубил топором лишь за то, что она получила стипендию в колледже, а с ней, с этой самой долбаной стипендией – шанс вырваться из ада, который, как и сам Чарльз когда-то, долгие годы называла семьёй, определяя нескончаемый кошмар этим святым словом, из страха или по незнанию извращая саму сущность его. Тогда-то Чарльз дал волю гневу. Всю ненависть к несправедливости, к жестокости сильных, помыкающих заведомо слабыми, он вложил в удар своей верной биты... Однако злой призрак оказался проворней. Гнев чудовища пересилил праведный гнев Чарльза Роуленда, и его затянуло во временнýю петлю. Вынужденный раз за разом наблюдать, как Девлин убивает сначала жену, а потом и обеих дочерей, Чарльз спрашивал себя: за что? Неужто за то лишь, что одна из них осмелилась... рискнула вырваться из его удушающего плена, из-под тотального контроля монстра-абьюзера?..

***

О "Деле Девлинов" Чарльз после никогда не говорил – ни с Кристалл, ни даже с Эдвином. Когда друзьям удалось разорвать петлю и отправить чудовище в Ад, а его жертв – в объятия Ночных Медсестёр, Чарльз лишь поблагодарил за спасение и сделал вид, что всё хорошо. Эдвин не поверил, Кристалл не поверила... Не поверила даже наивная, ласковая и совершенно не от мира сего Нико. Что уж... сами великие Шекспир со Станиславским, вспомни Чарльз о них и предстань он пред судом их давно потухших очей, единогласно вынесли бы однозначный посмертный вердикт: "Не верю". Чарльзу было плевать. "Если мы не говорим о проблеме, значит – нет проблемы", – вот что он избрал своим кредо на тот момент, ибо испугался... Испугался себя и той разрушительной силы, которую в себе почувствовал. Чарльз вдруг отчётливо ощутил: его гнев, его уязвлённая, а оттого неистовая жажда справедливости – всё это, смешавшись, породит жуткий ядерный взрыв – с высоченным грибом, видимым с другого берега океана, с обугленными трупами и грудами искорёженных остовов машин на фоне лежащих в руинах городов. Он почти осязал эктоплазму, тягучей патокой ползущую по его давно пустым призрачным венам, готовую заменить кровь, спешащую дать ответы на все его вопросы и утолить все его печали. От падения в бездну отмщения его спасли Эдвин... и новое дело. Сначала Чарльз недюжинным усилием воли сдерживал себя, смирял этот липкий мрак – становилось легче. И вот – почти прошло, минуло, отступило и как будто отпустило. Потом был Ад, и лестница, и глаза Эдвина, – его Эда – полные надежды. Была Эстер со своей пыточной машинкой... И вскоре они навсегда простились с Нико.

***

...А в Лондоне шёл снег. Агентство встретило их – такое родное, привычное – и "Чарли", точно стервозная воспиталка в детском садике, выдала очередное задание... Гнев притих, затаился где-то на периферии сознания: если чуть расфокусировать внутренний взор, то можно притвориться, что нет там ничего – не бурлит, не клокочет. Только темнота и тишина в закоулках души. Но вот Эд на глазах у Чарльза прижимает к груди – робко и трогательно, словно держит сокровище, отвратительного Монти. Поганый ворон злобной ведьмы, обманщик, проныра, двуличный гадёныш с прелестным личиком! О... как же Чарльзу хотелось свернуть эту тощую шею, переломать эти хрупкие косточки! А всё почему? Потому что Эдвин, его Эд, смотрит на Монти с беспокойством, почти с нежностью! И это после всего, что было?! Да Монти никогда не спустился бы за Эдвином в Ад! Или спустился бы?.. Его Эд смотрит на Монти так, как на него, Чарльза, после возвращения из преисподней не взглянул ни единого раза. От последней мысли Чарльзу стало нехорошо, его даже затошнило – с чего бы? Он ведь призрак, а призраки не блюют. Портал, роскошь от щедрот Кошачьего Короля (О! Для Томаса зарезервировано отдельное место в Кукольном Доме!) блеснул серебром, ярко вспыхнул на прощание и погас за их спинами.

***

– Помоги, пожалуйста, – донёсся до Чарльза ровный голос Эдвина. – Положим Монти на диван. Убери оттуда всё лишнее, прошу... Представляя, как душит вочеловеченную ворóну пыльной подушкой, Чарльз тем не менее повиновался. Гнев клокотал в нём. В – Везувий. П – последний день Помпеи.

***

Эдвин бережно опустил свою драгоценную ношу на продавленный диван и, слегка поблекнув и истончившись, неслышно отплыл в сторону. – Не ты ли давеча жаловался, что наш офис нынче больше напоминает проходной двор? – спросил Чарльз язвительно, заранее жалея о каждом срывающемся с языка злом слове, но решительно не умея противостоять... себе же. – Ты считаешь, нам следовало бросить его... там? На верную погибель? Без воды и еды, без денег и документов? – осведомился Эдвин громким шепотом. Монти признаков жизни не подавал, разве что дышал – редко, поверхностно, рвано. – Когда мы освободили Кристалл от Дэвида и она потеряла память, ты, помнится, высказал мне, что живым в нашем агентстве не место. И в выражениях, если память мне (опять же!) не изменяет, не стеснялся! – резко парировал Чарльз. – Тогда была другая ситуация, – ответил Эдвин и, помолчав, прибавил: – Признаю: был не прав. Мною двигали эмоции, что недопустимо для джентльмена, детектива, профессионала... Ни для кого вообще. Прости меня за это. – Он поднял на Чарльза взгляд, и тот на мгновение утонул в бесконечной глубине ясных серо-зелёных глаз. – Прости, мой дорогой друг, – повторил Эдвин. – Прощён, – выдавил Чарльз и, испытывая глубокое отвращение к себе, резко отвернулся.

***

Хлопнула дверь. Ночная Медсестра привычки стучать не имела. – Быстро же вы обернулись, мальчишечки, – заметила она без намёка на теплоту. – А это ещё что за подарочек? – "Чарли" указала взглядом на Монти. – Мы наведались в дом Эстер Финч, – отрапортовал Эдвин. – К сожалению, он уничтожен. Улик не осталось. Это... – он кивнул на забывшегося сном юношу. – Монти, о котором вы, верно, наслышаны. Когда мы видели его в последний раз, он был вороном Эстер. Нам сообщили, что Лилит возвращалась в Порт-Таунсенд и вновь сделала его человеком. Мы не могли его оставить... – Естественно! – всплеснула руками Ночная Медсестра. – Парнишку следует допросить! Эдвин заметно напрягся, Чарльз же упорно делал вид, что он вообще в офисе для мебели стоит. – Мисс фон Ховеркрафт сейчас поднимется, – сообщила Ночная Медсестра, словно эти её слова всё объясняли.

***

Стукнув для приличия по косяку, Кристалл переступила порог. – Чего так долго? – осведомилась Ночная Медсестра. – Я читала... интернет, – ответила Кристалл, мельком глянув на Эдвина. Тот вопросительно приподнял бровь. – И что? – Их начальница явно не располагала бесконечным запасом терпения. – Пока ничего конкретного, – отозвалась Кристалл вполне дружелюбно. – Тогда прочитай вот его! – Ночная Медсестра кивнула в сторону Монти. – Немедленно!

***

Кристалл опустилась на колени, вполголоса посетовав на засилие пыли. – Его надо напоить и накормить, – сказала она. – Читай! – вскричала Ночная Медсестра. Кристалл осторожно коснулась лба Монти, мягко отводя в сторону длинную чёлку. Её глаза подёрнулись молочно-белой пеленой.

***

...Сжавшись в комок, словно желая казаться меньше, стать не крупнее птенца, Монти замер в клетке. С пальцев Лилит капала бурая жидкость, а её босые ступни оставляли на полу цепочку липких на вид, влажных следов. "Кровь", – догадался он. Откуда столько крови?.. Древняя схватила обессиленную, мгновенно состарившуюся, напоминающую ходячий скелет Эстер за седые патлы и потащила прочь... за порог. Хлопнула дверь. Монти не смел шелохнуться, его обуревал поистине животный ужас. Не сразу он осознал, что остался один, брошенный на произвол судьбы в запертом доме ведьмы. Магия Эстер полыхнула вокруг него и рассеялась... Хозяйки больше нет. Он совершенно один, и клетка его почему-то заперта. Монти клюнул язычок, потеребил холодный металл лапкой – защёлка не поддалась. Неужели он так и умрёт – в одиночестве, сходя с ума от голода и жажды? Ворон расправил крылья и грудью бросился на толстые прутья – бесполезно. Он бился и бился в клетке, едва не уронив свою тюрьму со стола – бессмысленно. Всё зря. Спрятав голову под крыло, Монти, обессиленный и потерянный, задремал: ему снилась вода. Он как будто снова был человеком, и на земле перед ним лежало зеркало. Крупные, щедрые капли дождя срывались с небес, на которые он смотреть не смел, и с клёкотом, подобным птичьему, падали... падали на гладкую поверхность. Бесконечное тап-тап-тап – китайская пытка. Ему бы напиться... Слизать хотя бы капельку, хотя бы самый маленький глоточек этой влаги, этой живительной прохлады... Попробовать бы на вкус, но нет, не бывать этому – он может только жадно впиваться взглядом в мираж, не имея возможности дотянуться и утолить жажду. Он так же смотрел на Эдвина... Когда он целовал эти холодные, бесчувственные губы, он надеялся... надеялся ощутить хоть что-то в ответ, но Эдвин Пейн был как вода из его горячечного сна – желанен, недосягаем, недостижим, а казалось бы... только руку протяни. Монти подумалось, что он сходит с ума. Наверное, перед смертью он выщипает себе все перья, разорвёт кожу везде, куда достанет клюв, чтобы перед самым концом ощутить вкус собственной крови. Ощутить напоследок хоть что-то. Интересно, а Смерть приходит и за во́ронами тоже? Или есть другая Смерть – Смерть Воронов? Ничего, скоро он узнает.

***

Когда его окликнули по имени, Монти показалось, что он уже вечность провёл в этой проклятой клетке, в заточении. ...И вновь это лицо – скуластое, грубое, словно высеченное из каменной глыбы, жестоко-отрешённое. И снова кровь. Везде кровь. Лилит, вечно истекающая багряницей защитница отверженных женщин, смотрит на него своими жуткими, чуть раскосыми глазами. – Иди-ка сюда, птичка. Её голос глух и груб, будто она давно им не пользовалась, будто Древняя забыла, как это – говорить. Он бессилен. О... он всегда бессилен. Он умеет лишь повиноваться и угождать – вечный раб, фамильяр, инструмент, орудие и оружие. Древняя перебирает его воспоминания, словно блестящие бусины чёток. Она не щадит, жалость и сострадание ей неведомы. Лилит препарирует его разум, не заботясь о том, что тем самым рвёт его крошечную душу в клочья. Она видит всё: его безволие, робость, страх перед госпожой и... О господи, только не это! Она видит Эдвина, отражённого в памяти Монти и навсегда запечатлённого в его жалком сердце. Она словно смакует его боль, его отчаяние и разочарование – все чувства и эмоции, что он испытал, когда Эдвин признался, что любит и желает – не его. И Эдвин – в его памяти он так красив и трансцендентен... Его первая и единственная – безответная – любовь. – Это хорошо... это справедливо, – шепчет Лилит удовлетворённо. – Не надейся, воронёнок, это ещё не конец. Ты проживёшь до-олгую жизнь. И ты будешь ежечасно страдать. Да. Справедливо. Мужчины должны страдать. Мужчины заслуживают только страданий. Он снова человек. И дверь опустевшего ведьминого дома вновь нараспашку. "Мужчины должны страдать".

***

Кристалл резко отдёрнула руку и, заливаясь слезами, рухнула на пол. Чарльз и Эдвин бросились к ней, опустились рядом, обняли... и застыли. – Ну? Что там? Я жду доклада. – Ночная Медсестра в нетерпении притопнула ногой. Кристалл тихо всхлипывала. – Дайте ей минуту! – взмолился Эдвин. – У нас нет минуты, Пейн! – рявкнула Ночная Медсестра. – Пока ваша подруга предаётся сентиментальности, неописуемое нечто, возможно, убивает живых и уничтожает призраков в школе святого Иллариона и окрестностях! – Он ничего не знает о пыточной машине Эстер, – выговорила наконец Кристалл, давясь рыданиями. – Он был просто фамильяром, птицей... прислугой, рабом, если хотите... – Она зашлась надрывным кашлем, пряча лицо у Чарльза на плече. – Выходит... он бесполезен?.. – процедила Ночная Медсестра, гадливо скривившись. Эдвин поднял голову и встретился с ней взглядом. – Я так не считаю, – произнёс он с выверенной долей самоуверенности. – Если позволите, у меня есть одна идея...