Пере-живу

— Ваше высочество! Где вас, демоны побери, носило?! Фэн Синь бросается вперед, забыв о корзине с бельем. Подождут мокрые тряпки, тем более что почти развешано все. Да и неважно, сколько там развешано! Важно, что ее высочество вернулась, наконец! Вот это медитации, знаете ли — на два месяца пропала, а пришла, смотреть страшно. Не то что в гроб краше кладут, призраки восставшие и то приятнее порой! — Ваше высочество! Ну что это?! Не дури, Се Лянь! — пытается под руку поддержать. Но Се Лянь только дергается в сторону, да не раз. А у самой ноги заплетаются на каждом шаге, халат еще с чужого плеча явно, к тому же мятый, как из ж… — Не надо, — плотнее халат запахивает. — Лучше скажи, чистые вещи есть? — А… Твои в доме, но можешь мои взять. Т-только высохли. — Благодарю. Фэн Синь и не знает, что сказать еще. Просто подает чистое, смотрит, как ее высочество переодеться отходит за дальние кусты. Хотя могла бы и при ней, что там Фэн Синь не видела-то. А начистоту, могла бы и… и объяснить хоть что-то же! Откуда, что, кто напал и что сделал хотя бы! Кровь на подоле видно, значит, сражалась. А с кем? Демоны, небожители, засранка Му Цин опять?! Но ее высочество лишь молча к крыльцу идет. В платье Фэн Синь, слишком для нее в талии широким. Свои одежды — темный халат и белое верхнее — пихает ей в руки: — Сожги. — Расточительно же, — принцессе, быть может, бедность чужда все еще. В их положении каждая тряпка ценна, не носить, так на заплаты. — Я прошу, сожги. Впервые звучит в голосе что-то, что чувством назвать можно. И Фэн Синь сил не находит в себе отказать, бросает тряпки у крыльца. Значит, на растопку. Се Лянь как-то… спокойна чересчур. Приветствует отца с матерью, безропотно жует пресный рис, выпивает до дна водянистый чай. Ни слова, ни звука лишнего. А чувство, что где-то подвох. Не возвращаются спокойными, как Будда, шатаясь и в крови. Не бывает так, хоть вы разбейтесь. Даже государи, и те что-то выяснить пытаются — только ее высочество и ей слова сказать не удосужилась, куда там мать с отцом пугать. Отобедав, просит воды согреть. И отмокает в бочке, кажется, вечность. Фэн Синь всю комнату измерить шагами успевает, дождаться пытаясь. Чего, правда, сама не сказала бы и под пыткой — что Се Лянь выйдет быстрей? Что расскажет ей все, как только спросят? Что… что пару слов да услышит о том, как вышло так? Но план у Се Лянь другой, это ясно. Объяснять что-то к нему не относится точно. А все-таки… кто это был? Может ли быть так, что придет опять? Нужно ли, в конце концов, помочь, и как? — Ваше высочество? — стучит на пробу в дверь. Судорожный вздох слышит за ней. — Ты долго там? — Если уже хотите ужинать, ешьте без меня, — из-за дверей. И голос пустой, словно без капли чувств. Нет уж, что-то не так. Не так, и все тут, но только что? Слишком сильно избили? Отбиться не смогла? Обокрали? Хотя что у нее красть-то… сама обокрала? Да нет при ней вроде ничего. А если кто… посягнул?! Нет, бред, Се Лянь богиня войны или девка деревенская, кто бы тронул — первым бы без самого ценного остался. А если… если она как Фэн Синь, и тоже жалеет теперь? Ты такая теплая, горячая… И поцелована солнцем, красавица. Нет! Это уж точно нет! Ее высочество выше такого, да и не отдалась бы первому, кто поманил! Ее высочество прекрасная даоска, возвышенная и жертвенная богиня, никак не подстилка непонятно для кого! Как тебя, Фэн Синь?.. Значит, Синь-эр. А как его-то зовут, Фэн Синь даже не помнит, и никак не вспомнить. Вот позорище позорное, курам на смех… Она в праведницы, вестимо, не вызывалась, но и для нее чересчур! Может, от ее целомудрия и не зависит ничего, но!.. …Но рядом не было никого. Рядом не было ни Се Лянь, ни, простят боги, Му Цин. Фэн Синь два с лишним месяца промаялась одна. Одна просыпалась, одна ложилась. Одна работала, одна приносила гроши. А он… нечего говорить, нет никаких про него слов. Но с ним Фэн Синь была с кем-то, не в одиночестве. Никого рядом не было — а он был. Лучше б не был! Лучше бы без этого обошлось! Много ли тепла за палочку благовоний, а позора на всю жизнь и еще после! И даже не расскажешь никому. Государям и так дерьма хватает, Се Лянь только вернулась, и то сама не своя. Ей самой помочь, похоже, нужно, не заставлять сопли Фэн Синь слушать. Ее высочество большего достойна, не позорных историй. Но неприятности не кончаются на том. Ее высочество, наконец, помывшись, ложится спать. Почему-то кажется, что беспробудным сном без сновидений. Хотела бы Фэн Синь так, да последние два месяца в голове всякая пакость. Еще и в таких количествах, что во сне встретить немудрено. Павшее Сяньлэ. Ее высочество, стирающая слезы, тихонько всхлипывая. Му Цин мрачнее тучи — и рот открыть боится, и что сказать, не знает. — Как мы дальше будем?!.. Как?! Спешный побег, один за другим. Дальше и дальше, и столицы Сяньлэ даже за горизонтом не видать. — Я должна вас покинуть. Маленькая дрянь. Знала бы, чем все обернется, придушила бы тут же! Правильно шептали по углам, недостойна какая-то оборванка служить принцессе! Даже не будь Се Лянь принцессой, достойнее бы не стала! И лучше без нее, никто ночью не вертится под боком! Но без Му Цин спать холодно. Очень холодно. Ссора с Се Лянь. Опять побег, видимо, от Фэн Синь теперь. На два долгих месяца, и не спросишь, в наказание ли, просто так ли. Что вообще творилось там, явно не с Владыкой Шэньу болтали?! Что делать сейчас, что Фэн Синь может сделать? Что она, позор государей Сяньлэ, может? Теплые руки на талии. Мягкое касание к щеке. Нежный поцелуй в губы — первый в жизни Фэн Синь такой. — Девкой быть стыдно. Значит, никто не хотел. Давай, научу… Мягкая кровать на постоялом дворе. Впервые за месяцы не жесткая циновка, а чистая перина. Редкие вздохи-стоны. Мужской торс, давящий своим весом. Лицо, неприметное настолько, что встретишь, не узнать. Чувство, что изнутри затапливает горячим. Будто разожгли огонь, в котором сгорает все. И мерзкая, мерзкая пустота после. — Можешь остаться до утра, за ночь уплачено. Фэн Синь, конечно, не остается. Если не придет ночевать, вопросов не оберется. Или беспокойных взглядов, не хватало тоже. У государей дочь неизвестно куда делась, еще и Фэн Синь, что ли, теперь?.. Но приходит все равно поздно. Так поздно, что государи давно должны спать. — Фэн Синь! Ее величество, бросив кухню, летит к дверям. И — впервые, быть может, за жизнь, — к себе прижимает служанку, будто родную дочь. Это неправильно, не так должно быть… пусть обнимает Се Лянь, когда она вернется, а ее не нужно. Она им никто, не заслуживает, никогда не заслуживала. Ее величество, несмотря ни на что, обнимает крепко. Гладит, словно все поняла, словно хочет сказать «не страшно, не бойся, мы рядом с тобой». Она добра, бесконечно добра, но вместе с тем… Император и императрица рядом только с Се Лянь. От Фэн Синь они дальше, чем можно вслух сказать. Фэн Синь тепло в объятиях. Фэн Синь впервые за годы так хочется плакать. Она лишь вежливо обнимает в ответ, чтоб камнем не стоять. Убеждает, что все хорошо, что задержалась на представлениях. Дважды или трижды повторяет, что и близко не подходила к борделю — ее величество давно сказала всем троим, мол, «нечего и думать!». А плачет на своей циновке, в их с Се Лянь комнате. Только тогда, когда все ложатся, уткнувшись лицом в собственные тряпки. Одна. И просыпается — снова одна. Снова в слезах, запоздало припомнив, что нельзя при ее высочестве реветь. Нельзя, и все тут, даже если она спит. Дыхание не получается выровнять, слезы все текут. Фэн Синь, чтоб никого не будить, выходит на улицу, кутаясь в государев шерстяной халат. Первые холода уже, ветер насквозь легкие тряпки продувает — а плотных у нее нет. Вернее, есть… но не ее, а Се Лянь. — Возьми, Фэн Синь, — его величество лезет в сундук. — Нет, ваше величество, я… — Замерзнешь, — как отрезал. Халат государя не по размеру, со въевшимся запахом пота. Му Цин такое умела отстирывать, а у нее не выходит никак. Только дыр понаделает, еще зашивать. Нет уж, просто подхватит поясом. Запах… не те мысли навевает, совсем не те, какие должен. Честно сказать, вообще никакие не должен, но только думать и остается. У нее же… могла быть жизнь. Дом, семья, муж. Может, даже дети. Домашний очаг, который Фэн Синь не знала бы, как хранить, но искренне бы старалась. У нее… все могло быть по-другому, если бы… Низ живота скручивает так, что вырывается громкий всхлип. На секунду вылетают напрочь все мысли. Долбанная еда ее величества, должно быть. Или лунный цикл о себе решил напомнить, хотя не виделась с ним Фэн Синь давно. Это ведь про то, что тело зачать готово, а на лепешках и воде и речи не бывать о том. Но за сим не все, как оказалось. Никогда, ни за что, никакой больше «Похлебки благодати»! Тошнит с нее так сильно, что, того гляди, внутренности выблевать недолго! А им лучше бы на месте оставаться, вот уж точно!.. И «Тефтелей божественной радости» тоже больше никаких! И… и что там было еще! Лучше уж совсем на лепешки и воду, чем блевать с утра пораньше! — Все хорошо, Фэн Синь? Осторожно, едва слышно спрашивает Се Лянь. — Д-да… да, ваше высочество. Просто ваша матушка… расстаралась, как вы пришли, и вот. — Воды принести? — Мгм. Се Лянь возвращается со стаканом, полным до краев. Пить хочется так, что Фэн Синь чуть не захлебывается. Блевать, кажется, закончила, но мутит все еще — и так, что ноги еле держат. По-хорошему, отлежаться бы денек, а то и завтра еще. Только денег нет, последний раз выступала дня три назад. Теперь, быть может, вдвоем с ее высочеством получат вдвое больше. Если она согласится, конечно, представления идти давать. — М-м… Раз так надо, пойдем, — отрывисто, будто сдерживая желание огрызнуться. — Главное, стряпню матушки не трогай, такого зрелища народ не оценит явно. …Это сарказм был? Хер с ним, что неудачный, от Се Лянь да сарказм? С подленькой улыбкой, с насмешкой во взгляде — и от Се Лянь, наследной принцессы Сяньлэ? От Му Цин, что ли, успела понабраться, а сейчас пробует? Или еще от кого, вот интересно знать. Но представление после, вроде, как всегда идет, лук в руках не подводит. Правда, сами руки малость ватные, тетиву натянуть немного сложней. Сложней, но возможно, и Фэн Синь оттягивает, как нужно. Делает вид, что не заметила, как порезалась о струну тетивы — мелкая оплошность, все из-за дрожащих пальцев. Стрелы летят точно в цель. Как всегда, как десятки, сотни раз до. Нелегко научиться было такому, но так легко надоесть народу. — Давай что-нибудь новое! — Третьего дня было то же! — О, а эта нас чем удивит? Тычет пальцем в Се Лянь, поднявшую с земли палку. Она и с палкой в фехтовании мечникам даст фору, но то одна Фэн Синь и знает наверняка. А зевакам, вишь, подавай настоящий меч! Что им, бездельникам, еще подать?! — Я посмотреть пришел! — орет мужик с кульком семечек. — Давай, настоящим мечом! Фэн Синь всмотреться не успевает в лицо Се Лянь — она, отвернувшись тут же… Мужика на чи подбрасывает в воздух! — Настоящего меча нет. На настоящее убийство не хочешь взглянуть? — ледяным тоном, сквозь зубы. Непохоже, до ужаса непохоже на нее… прежнюю, непохоже. А у мужика кровь уже и носом, и из ушей. Народ всполошился весь, что уж тут о деньгах!.. Еще и солдаты на шум сейчас сбегутся, мать их! — Мне добить? — Ваше высочество, ты что творишь?! — дернув за рукав. — Быстро отсюда, пойдем! Ее высочество, как вынырнув из транса, бежит за ней. Оторваться удается быстро, задыхаться перестать со страху тоже, но… — Зачем? — на подступах к дому бросает Се Лянь. — Что зачем? — что успела сделать не так? — Зачем мне помешала? — отстраненно-холодно. — Он нам первым помешал, отчего не научить уму-разуму? То есть? — Я не понимаю, — Фэн Синь даже выдохнуть забывает от шока. То есть что… не дала избить сильнее, что ли? Чтобы Се Лянь да переживала, что поиздеваться не смогла?! — Что ты там не понимаешь? — с каждым словом будто холодней. — Искал смерти, так я помогу! Что хочу, то и делаю, разве нет? — Теперь убивать направо-налево, что ли? — пораженно. Нет, ее высочество… случилось что-то с ней. Такое, что, должно быть, столкнуло с пути. — Он виноват, но… не насмерть же его? Хватит и пощечины. — Не хватит! — гневно. Но то не праведный гнев, как раньше, то страшный, безумный вскрик. — Совершил преступление, так пусть заплатит по счетам! Я никто теперь, могу его заставить! — Но вы… Но я вас помню другой! Что с вами стало?! — Заткнись! …«Заткнись»? От ее высочества, от наследной принцессы Се Лянь, своей ближней, ближайшей из подруг, с которой знакомы с ее семи лет… «заткнись»? Фэн Синь чуть отступает назад. Коленки невольно дрожат. — Моя драгоценная дочь, что слу… — выходит за порог государыня. Наверное, услышала их раньше, да выйти боялась. — Мама, идите в дом! — рявкает Се Лянь. — И этой дуре скажи, чтоб не болтала лишнего! — Доченька, что ты?.. Ее высочество, оттолкнув прочь Фэн Синь, влетает в дом. Громко закрывается в комнате, слышен хлопок. Государыня бросается вслед, застывает нерешительно перед дверью. Слов найти, наверное, не может. И боится не то сказать — опять несколько месяцев не увидят родную дочь. А Фэн Синь, от толчка присев на землю, кое-как встает. Голова кругом, коленки дрожат все еще, но главное ничем не показать. Ей не должны сочувствовать, ей не должны подавать руки. Это все единственной дочери, а она… Она, отмахнувшись от ее величества, садится на крыльцо, рукой лицо прикрыв. Кажется, где-то на грани сознания, до того все вокруг плывет перед глазами. С самого начала, с возвращения Се Лянь все не так пошло! Се Лянь! Ее высочество Се Лянь, которой Фэн Синь не посмела отказать ни разу. Которой присягала на верность, заплетала косички и приносила вишню. Которая слова не смела грубого сказать, но не по той причине, что слов таких не знала. Нет, она… не считала нужным. Как и бить до полусмерти, и заставлять платить за оскорбления, и вести себя, как будто нашла время зазнаться. Не считала ее высочество Се Лянь такое нужным, не делала только потому так, что сама не хотела. До того не хотела, что ограбить прохожего три дня решиться не могла! А теперь… теперь что? Случилось что-то, а им ни слова, ни полслова. Хочешь помочь, а нечем, даже не выслушать. Изменить ничего не можешь тоже, а так хочется. Время назад не вернешь, но хочется хотя бы вернуть прежнюю Се Лянь. Ту, у которой всегда находились слова. Ту, с кем делиться можно было всем. Ту, за кем она следовать клялась. Вот как все вернуть теперь?! Никак, никак оно не возвратится! Фэн Синь трясет. Но заплакать она не позволяет себе, пусть согнувшись пополам. Живот, как назло, новой вспышкой боли пронзает. На кровати легче терпеть было бы, но у нее циновка только, и та в комнате Се Лянь. А сейчас и вовсе только крыльцо, и нужно прикусить губу. Не скулить. Не до тебя. Не замечает, сколько проходит времени. Разогнувшись, пытается ровно дышать. Сквозь шум в ушах различает, как ее высочество что-то матери говорит. Громко, почти крича, не понижая голоса ни на миг. А потом и вовсе сбегает куда-то, не оборачиваясь. — Вот и сделаю так, чтобы всем жилось лучше! — крикнув напоследок. Государи суетятся, обсуждают меж собой. Фэн Синь так и сидит, за Се Лянь не угнаться ей. Раньше могла догнать, иной раз перегнать, но… Но столько месяцев не ела по-человечески, отдавала последний кусок. Столько времени не то, что не тренировалась, про медитации позабыла совсем. Столько дней проработала без продыху, столько ночей не спала как следует. Принцесса и в хлеву принцесса, пусть спит на кровати, ест лишнюю маньтоу, медитировать уходит на сколько вздумается. А она перебьется, таков ее выбор. Почему-то становится себя жаль. Се Лянь орала, что она теперь никто. Но «никому» Се Лянь все еще можно больше, нежели Фэн Синь. Хотя «никто» они теперь одинаково. Се Лянь можно орать. Се Лянь можно принимать утешения. Се Лянь можно сгибаться от боли, надеясь на помощь. Но главное — хоть вроде пустяк — Се Лянь можно плакать. В голос, так громко, как захочется. Не как Фэн Синь, запрокинув голову, зажав ладонью рот, чтобы всхлипами не тревожить. Хорошо бы так уснуть, ненадолго забыться, наконец… — Иди спать. Тихий, но резкий голос. — Ваше величество, мне хорошо и так. Государь кладет руку на ее плечо. Как будто отец, убеждая дочь, но у Фэн Синь семьи нет. Только господа. — Тут холодно, а ты устала. Иди. Слова не говорит о том, что у нее все щеки в следах от слез. Не смотрит, что она, того гляди, по дороге упадет. Почему-то Фэн Синь повинуется — устала, должно быть, уже противиться. К тому же, в город ближайшие дня два все равно не пойдут, не грешно и поспать. Но стоит глаза прикрыть, как под окном раздается лязг. Звон металла, но не мечей, а скорее посуды. — Ваше высочество? — выбежав на крыльцо. — Вы… откуда это?! В руках у Се Лянь два мешка дорогих тарелок и кубков. А на лице — странная, незнакомо-холодная улыбка. — Я украла у местных богачей, — не моргнув глазом. — Не волнуйся, меня никто не видел. Фэн Синь, пошатнувшись, хватается за дверной косяк. Ее высочество… украла? Еще и так много? Еще и разом?! И стоит, смеется, довольная такая, словно бы ничего не произошло! — Что с вами стало? — голос дрогнул. — Прежде вы не стали бы… — Прежде я была глупа! Спасти простой народ, помочь всем и каждому — что это, если не глупость?! Считаешь, я такой должна быть?! Как раньше, наивной дурой?! Гневно, недовольно. Разве Фэн Синь что-то сказала не то?! — А для чего тогда было столько стараний?! Будь ваша воля, давно бы наворовали на целый дворец! А теперь — зачем? — Вот именно! Зачем было страдать?! Раньше не могла дать сдачи, теперь могу — почему не пользоваться? Не этой полубезумной Фэн Синь давала клятву. Не той, кто готов до грабежей и мелких стычек опуститься. Не той, кому на чужие жизни чхать — а совсем, совсем другой. Фэн Синь клялась ее высочеству наследной принцессе Се Лянь. Которая последние гроши могла отдать, чтоб помочь другому, а ограбить не смогла, хоть и три дня собиралась. Это, что ни говори, сложней… но правильнее. — Это… разве это правильно? — запинаясь. — Я не понимаю… для чего я за вами следую? А осталась ли с ней та, за кем стоит следовать? Есть в этом безумном, пустом взгляде хоть капля той Се Лянь, о которой она помнит?.. Опять в слезы, опять мокрая дорожка по щеке. — Так не следуй, — пожав плечами, бросает Се Лянь. Подходит к ней, занося мешки в дом. — И прекращай реветь, надоела еще утром, — пихнув плечом. — Мне, что ли, твои сопли подтирать? Внезапно шок сменяется гневом. Нет, мало того, что пропадает на месяцы, а вернувшись, продыху не дает, людей избивает, дома чужие обносит!.. Еще и пара слезинок ей не по душе, смотрите! — Подотрешь, не переломишься! — выпаливает Фэн Синь, едва Се Лянь отходит. — Что? — То! Что слышала! — подтерев рукавом слезу. — Два месяца за их величествами смотрю, без перерыва работаю, последний грош в дом несу! Хотя должна бы ты, не я, семью беречь свою! — Ты мне указываешь, что ли? — подчеркнуто-ровно. Так ровно, что хочется треснуть по лицу. — А что, нельзя?! Сама сказала, ты никто! И я никто, мы равны теперь! Сопли мои ей, видите ли, надоели — а без меня возвращаться было бы тебе некуда! — Ой ли? Ты приносишь-то сущие гроши! — Если б не они, загнулись бы все вы с голоду! Только что и слышу, Фэн Синь это, Фэн Синь то! А взамен спасибо — «сопли вытри, надоела»! — Слуг разве благодарят за то, что за господами следуют? — Да пошла ты нахер! Фэн Синь, не выдержав, дает Се Лянь пощечину. Хоть разбейтесь, не может она больше так! Столько сил положила ради чужой семьи, чужих абсолютно людей, и даже плакать ей, видите ли, нельзя, надоела ее высочеству, мать ее! Шла бы с такими заявками туда, где два месяца шастала! — Я тебе не слуга давно! — чуть не задыхаясь. — Говоришь, не следовать?! Так не буду! Пошла ты нахер, своей дорогой пойду! Се Лянь молчит. Не возражает ей, но и не издевается больше. Ничего не говорит на то, что Фэн Синь собирает спешно вещи, а государям строчит записку на бумажном клочке. Не провожает, хотя на дворе поздний вечер, едва ли найдется, где ночевать. Фэн Синь думает, что видит, будто Се Лянь плачет. Будто в полутьме по ее щеке катится слеза. Убеждает себя, что это все чудится. Что у самой помутился взор от бесконечных слез. Только Се Лянь она бросает, безвозвратно бросает — а лучше не становится. Нет, дни идут, находится и крыша, и работа не на улицах, и все ее честные гроши достаются только ей. Быть может, даже что-то нажить получится со временем. Пора бы, наконец, и свою жизнь начать, без ее высочества наследной принцессы. Но разве легко это, когда лет с семи жила, чтоб ей одной служить? Вот Му Цин, наверное, было легче. Она же просто личная служанка, таких можно десять за год переменить. А телохранителя поменять раз или два за жизнь можно, и то чаще меняют в случае смерти. Она должна была с Се Лянь и для Се Лянь прожить всю жизнь, и что?! И мыть ей, видать, тарелки, пока не найдется муж. Потом тоже мыть тарелки, но замужней. И в обмороки падать на руки мужу, а не затылком обо что придется. Вот это, между прочим, тоже своей жизни мешает ощутимо. Фэн Синь же то упадет средь бела дня, то проснуться не может, не говоря про то, что тошнит иной раз до потери сознания. Никогда б не подумала, что так плохо на нее жизнь в нужде влияет. Се Лянь и Му Цин тоже натерпелись, а чувство, что жизнь из тела будто кто-то высосал, у нее одной, похоже! — Зайди-ка к знахарю, ты ж бледная, как мел, — хозяин походя бросает. — Не то долго у меня не протянешь, имей в виду! Кони двинешь, хоронить не буду! Конечно, кому что, а ему рабочей силы. Фэн Синь у него только что деньги не считает, трудится за троих! Бледная как мел, угу, еще что выдумай! Размышляя, домывает блюда. Как невзначай смотрит на отражение свое в большом, серебряном. …Знаете ли, «бледная, как мел» — это он ласково. Это он ее чувства пожалел, сердобольный. Кому попало, честно, не хочется верить — знахарь деревенский, чай, не дворцовый целитель, даже не советник Мэй… но какой выбор? Может, и скажет что дельное, а нет, так нет. Старичок-знахарь, выслушав, зачем-то просит дать руку. И сидеть тихо, мол, считает пульс. Пересчитывает трижды, подсчеты запоминает про себя, в уме сосредоточенно сравнивает что-то. — Понял! — бубнит себе под нос с серьезным взглядом. — Что-то… не так? — неуверенно. — Это страшно? — Нет, не более, чем суждено природой. Ничего страшного, красавица, — берет ее руки в свои. — Наоборот, лучше некуда, тебе благоволит везенье… — То есть? — То есть, несмотря на невзгоды, ты беременна! Что говорит об исключительном здоровье женского тела, тебе только радоваться! «Ты беременна». Должно быть, с того раза. Ни одной мысли в голове не остается. Даже нецензурной. … … …Ебаный свет, вот только залететь и не хватало! Фэн Синь же мало в жизни дерьма, конечно! — Ошибки быть не может, милая, — разводит руками. — Уже четвертый месяц пошел, не меньше. Четвертый месяц?!.. Блять, все великие боги Поднебесной, что ей делать?!.. Фэн Синь умней ничего не находит, как лицом в стол упасть. Упасть и реветь навзрыд, уже все равно, чем закончится. Старичок вокруг скачет, успокоить пытается, да ничего ее не успокоит теперь! Ничего, совсем ничего, можно не стараться! Хочется свернуться в углу и чтоб никто не трогал. Хочется плакать вечность, чтобы никогда не кончались слезы. Хочется вынуть, вытолкнуть сгусток, ребенком еще не успевший стать. Слезы долго не кончаются, но и не бесконечно льются. Медленно крепнет желание покончить с жизнью. — Ладно, не реви, — запыхавшись. — Надо думать, силой взяли… боги ему судьи, а для тебя средство есть. — К-какое?.. Три месяца же… — три месяца ведь крайний срок. После него хоть ты расстарайся, вытравить не получится. Но старичок роется на полках, перебирает склянки. Достает, наконец, одну — непрозрачную, наглухо закупоренную, почти черную. Фэн Синь не нужно даже думать, чтоб понять, что несет демонической ци. — Спасибо, но… мне у вас его не купить. — И не надо, за так тебе отдам, — подвигает к ней склянку. — Но сама решай, пить или нет, не стану я за жизнь твою отвечать. — За жизнь?.. — Средство опасное, спорынья ерундой покажется. Нельзя наверняка сказать, что живой останешься, но больше нет у меня ничего. Встав за ее спиной, руки кладет на плечи. Пальцы хоть и сухие, морщинистые, а теплые. Склоняется к уху, вразумить надеясь: — Хорошо подумай, красавица, — вкрадчиво. — Выпьешь — оба погибнуть можете, оставишь… — Оставлю, тоже оба помрем, — отрезает Фэн Синь. — У меня едва ли сил хватит родить, кормить тем более, вам ли не понять. А хозяин, как узнает, к херам с работы вышвырнет. И уходит, по привычке скорее откланявшись. Ну, и склянку прихватив, чтобы сверлить взглядом. Это вслух легко сказать, что не оставишь, только хуже будет. Даже если вправду так, как ни крути. Она за три месяца разве что посреди улицы не падала, куда рожать еще. А если и родит, кормить будет нечем, заморит голодом и ребенка, и себя. К тому же, не поймешь, родится ли здоровым — зачат не пойми от кого, мать хрустальной вазой быть не может, еды мало, иногда вовсе нет. Это, конечно, все так. Еще и крыши над головой, и денег последних лишиться можно, кому она еле живая, еще и с дитем на руках, нужна? Это факты. Неоспоримые, правдивые факты, верные доводы разума. А кроме разума, есть еще сердце. Непослушное, глупое сердце. Ради которого Фэн Синь в свое время отказалась от обетов, хотя очевидно было, что своей семьи не будет все равно. Так и сказала, «телохранители живут ради господ, обеты незачем». Но, видят боги, где-то в душе… Наивно было мечтать стать матерью, еще наивнее забывать об этом. Ради всего святого, она же лишь мечтала! И то изредка, по ночам, глядя в потолок и уверившись, что Му Цин спит. Будто подслушать мысли может, ведь могла бы, подняла бы на смех. А судьба много хлеще нее посмеялась. Не то что на смех подняла, лицом в грязь столкнула. Еще ржет небось, как весело получилось. Мечтала о ребенке «как-нибудь и когда-нибудь»? Ну так вот, чем не устроит? Всем не устроит. Не к месту, не к спеху, не вовремя! Ну что ж не тогда, когда Сяньлэ стояло, было бы проще в сотню раз! И что ж не в первые месяцы в бегах, тогда хоть сколько-то было бы легче! Тогда… наверное, хватило бы сил и средств. Хватило бы тех, кто разделил бы тяготы. А сейчас как никогда одна, и одной никак! Фэн Синь какой день уже смотрит на склянку. Склянка смотрит на Фэн Синь. Стоит сесть в медитацию. Это чтоб легче процесс прошел — с золотым ядром шансы выжить больше. Непривычно в теле ощущать сгусток ци. Маленький, едва ли размером с ладонь, но плотный, с бьющимся сердцем. Ее сын или дочь. Нет, нельзя так думать! Нельзя, не то выпить не сможет точно! Кладет руку на живот. Сгусток отзывается, тянется своей ци к матери. Вот как?!.. Оно… он живой. А она должна, выходит… Оборвать жизнь. Жизнь не абы кого, собственного ребенка. Ни в чем не виноватого, ни к чему не причастного. Оборвать, как перерезать нитку. Так! Фэн Синь же воспитана воином, что, не сможет одного нерожденного, да еще так легко?!.. Сможет. А жить потом с этим — наверняка не сказать. Если еще выживет, конечно, как могла забыть. Склянка обдает демонической ци до мурашек, когда трогаешь пробку, а что ж будет с той, кто выпьет до дна?.. Вот и надо проверить. Быстро же, раз — и все. Но слишком Фэн Синь о таком много знает, чтоб в быструю смерть верить. Раз — и долгий, мучительный морок, что все тело содрогнется не по разу. Мерзкий, липкий пот, все внутренности будут болеть разом. А матка сжиматься до тех пор, пока не случится выкидыш. Сколько крови выльется при этом, черт знает, остановится ли — тоже. Потом только все, и то не факт. Хотя, наверное, правильней будет вдвоем умереть. Фэн Синь виноватой себя чувствовать чуть меньше будет. Мол, делим одну судьбу. Так горько. Сгусток пульсирует внутри. Чистая ци, яркие всполохи. Каким бы, интересно, родился он… Нет, нет, нет, никаких о нем больше мыслей! Или пить, или терпеть, уж одно из двух! Без того четвертый месяц, вот так дотянет, и ничего не поможет! Все уже подготовила, даже два дня на отдых выпросила — и что теперь, в кусты, раз расчувствовалась? Нет уж. Назад пути с самого начала еще не было. Фэн Синь вскрывает пробку ножиком, выталкивает из склянки. Демонической ци прошибает до озноба. Холодно, противно, горько, но иного средства нет. Почему-то даже не плачет — будто высохли все слезы, когда так нужны. — Прости, — не убирая с живота ладонь. — Прости и не ищи мести. Никто не виновен в том, как никчемна твоя мать… только я сама. Неважно, что нерожденные дети не понимают. Подносит ледяное горлышко к губам. — Ты… тебе не суждено. Ты моя ошибка. Мой… Цоцо подойдет. Скорее прозвище, чем имя, ну да наплевать. Лучше так, чем никак. — Ты никогда не будешь рожден, Цоцо. Но я… я тебя любила, хочу, чтобы ты знал. Вдох. — Прости свою никудышную мать. Выдох. — Прости меня, — «если сможешь, если прощают такое, прости-прости-прости, тысячу раз…». Залпом. Залпом и до дна.