Пере-живу

О, если бы я мог,

Избавил бы от боли,

Да, мир порочен и жесток…

«И этого довольно»

Божество. Чистое, сияющее, восхитительно-прекрасное. Светлое до последней ресницы, затмевающее солнце, луну и звезды. Затмившее все горести, все несчастья ласковой улыбкой. Залил его свет все плохое, все грязное в нем. В нем, дрянном и недостойном. В нем, настолько мерзком, что мать, и та не вынесла. Божество вынесло. Божество не побоялось отродья. Божество не дало погибнуть, взяло на руки, спасло несчастную, не нужную никому душу. Не послушалось ни чинов, ни служанок, потому что было великодушным. Потому что никто недостоин того, чтоб приказывать Божеству. На других богов ему плевать. Они безмолвны, высечены в камне. Они не помогут, сколько ни молись, сколько ни ставят им подношений. Их будто нет, они — никто. А его Божество — оно есть, оно рядом. Оно помогает без просьбы, помогает лишь потому, что хочет того. Божество дает ему имя. Красивое, достойное лучшего хозяина — но такова божественная воля, незачем перечить — имя Хун-эр. Но имя Божества, конечно, все равно лучше, все равно красивей в сотню раз. Божество носит венец из цветов и золотую парчу, а имя его — о настоящем, неподдельном милосердии. Божество безымянного прежде, гадкого, проклятого миром Хун-эра — прекраснейшая из богов и богинь, ее высочество Наследная принцесса Сяньлэ, Се Лянь. Хун-эр слышал, что мечу не место в женских руках. Но Божество не согласилось с этим. В ее руках меч порхает, будто так и нужно, и без промаха разит врагов. А еще ее руки нежные, а кожа мягче лепестков лотоса, и вся она будто бы светится. Хун-эр единожды видел близко, но хватило и того. Видел, боясь пошевелиться, сидя на руках и пачкая запыленными пятками парчу. Ее высочество даже не посмотрела. Ее высочество вместо этого взглянула ему в лицо. Дух захватило впервые в жизни. Прекрасней всех вокруг. Прекрасней всех богов, прекрасней служанок рядом с ней. Куда всему миру до нее, до столь прелестного лица и ярких глаз? Хун-эр был на все готов, чтоб встретиться вновь. Не просто встретиться — достойным встречи стать. Достойней всех, кто его Божество осуждал. Не было неправильным заговорить с мальчишкой, хоть боги говорить не должны со смертными. Не было неправильным желание спасти Юнань. Не было неправильным ничто, что ее высочество ради них делала. Было неправильно — осуждать. Было неправильно — пытаться помешать. Было неправильно — кидать камнями в ту, что не осталась статуей в храме. Хоть никто и не был достоин даже со статуей ее рядом стоять. Хун-эр… не просто стоять хотел. Хотел помочь, несмотря ни на что. Хотел быть рядом, оберегать и защищать. Ему мешали, толкали, не принимали, здесь и там отказывали. А он только сильнее хотел. И Хун-эр, если так говорить позволено, правда… старался помогать. Но прокляла его неудача, кажется, до того, как родиться успел. Молиться так, чтоб даровать силу, не вышло у него. Защитить от проклятия тоже едва ли. Стать солдатом не давали, но Хун-эр пробился. И только затем, чтоб погибнуть, не дожив и восемнадцати. Так мало прожил. Так мало для Божества сделал. А после, призрачным огнем… Встретил Божество, ее высочество в отчаянии и нужде. Но и тогда — даже тогда! — у нее силы его спасти нашлись. Она недоедала сама, но заплатила, чтоб отпустить его. Поникшая, побледневшая, хоть все еще прекрасная, достойная лучших яств и расшитых золотом одежд. А Хун-эр в силах лишь согреть, и то не сильно, еле-еле. Хватит его тепла лишь на то, чтобы не замерзнуть вконец. Его тепла недостаточно, не согреет. А свет, призрачный, неяркий, слабый свет, не озарит пути. Хун-эр ужасен, недостоин даже гореть огоньком. Что ты за огонь, если не греешь, не светишь для тех, кто тебя разжег?! Хорош же верующий, согреть, и то не может свое божество! Едва греет, еле светит, ничего, ничего не может. Ни подать руку, ни вытереть слезы. Ничто, ничто, ничтожество!.. Никто. «Умин». Назовет ее высочество, потерявшая все и вся. Назовет его Божество, потерявшее себя. Все из-за Белого демона. Белый демон скорби ненавидит Божество. Умин его сам растерзать готов, только не может никак. Лишь взирать, взирать, взирать и рыдать над Божеством. Над тем, как демон хочет сломать, загасить ее свет. Не гнушаясь ничем, даже… Даже тем, что породило Умина. И тем, что придало ему сил. Белый демон доказать хочет, что мир порочный, жестокий и страшный. Умин с ним согласился бы, будь речь не о Божестве. Мир ее высочества — иной. Мир ее высочества добр, потому и она добра. Будет таким, каков мир демона, не будет больше в свете доброты. А будет новый, намного сильнее Умина демон, запутавшись в себе и то потеряв, чем так прежде дорожила. Белый демон не верит в доброту. И на все готов, чтоб ее высочество тоже не верила. Он ранит так, как никто прежде. Он сотню людей заставляет пронзить нежное сердце холодным мечом. Маленькая, хрупкая богиня, безоружная перед толпой. И десятки людей, что сгодятся разве что чистить ее сапоги. Десятки глупых, запуганных, бесчестных и противных, недостойных в сторону ее высочества даже глядеть. Смертных уже не накажешь, поветрие свое дело и без Умина сделает. А Белый демон… он его прикончит в муках, каждый удар заставит на себе прочувствовать! Отнимет все и вся, что хоть сколько-то дорого, тысячу, десять тысяч мечей вонзит в тело разом, пустит кровь и оставит истекать! Отрежет ноги и руки, и посадит затем в горшок! Умин наберется сил — и отомстит за Божество. Найдет ее высочество, вернет и не покинет. И мир заставит пожалеть, что ранили так!.. …Думал он, родившись демоном. Думал, не зная, что будет после. Что демон не закончил, что заканчивать он и не желает. Демон звал ее Сяньлэ. Звал гадко, противно, елейно-липко и мерзко. Демон спрашивал, больно ли — а что ожидал услышать?! Она… ее высочество молчала. Не посчитала, должно быть, что демон ответа достоин. Недостоин, не будет достоин, стоять с ней рядом для него — уже милость богов! Но молчание демону не понравилось. А ее высочество была слишком слаба еще. И Умин, как назло, тоже был еще слаб. Так слаб, что подняться, и то не мог. Только слушать — и не смотреть лишь потому, что ее высочество уважает без меры. Демон… сделал так больно, что сердце Умина от боли разорвалось. И как посмел он — и ее, ее высочество, беззащитную, невинную, чистую!.. Будто без того мало на ее долю выпало, будто все страдания мира ей должно испытать! Не должно, нет, нет, нет! Пусть страдает мир, пусть дохнут в муках те, кто плевал ей вслед, пусть Белый демон заживо горит! Пусть все, из-за кого пал с ее головы хоть волос, сдохнут и заткнутся на века, Умин станет сильным, всех порвет! А ее высочество никому, никому не позволит тронуть! …Но то потом, когда-нибудь потом. Потому что сколь угодно на проклятия исходи — а сил прервать, помешать, помочь… как не было, так и нет. Хоть разорвись ты на куски, не появятся. В сей же миг не появятся, не бывает так. Ненавидеть можно, да вот толку?! Белый демон измывается, как может. Ее высочество не перестает лить слез. Ей, должно быть, больно так, что не сказать в словах. А жалкий, жалкий Умин рыдает вместе с нею. Оплакивает будто все, чего ее высочество не по своей воле лишилась, но никогда уже не сможет вернуть. Не быть ей принцессой теперь — нечем править, лишь павшим Сяньлэ. Не быть богиней — назад нет пути. Не быть той, кто не испытывал боли — хотя Умин душу отдал бы, чтоб все до тех времен вернуть. Вернул бы — и не пало бы Сяньлэ, и не спустилась бы Наследная принцесса с Небес. Вернул бы — и не залило бы кровью каменный алтарь, и никто над… над Ней не надругался бы. Вернул бы — ей ни дня в жизни больно бы не было. Ни дня, ни шиченя, ни мига. Вернул бы — она бы не плакала сейчас, как будто в последний раз. Его богиня, Божество, свет и радость… рыдает под каким-то выродком, вскрикивая от боли и страха в слезах. Умин, убогий, бестелесный, ничтожный демон, орет с ней вместе. Больше не может ничего. Разрывается на части, бьется на осколки, но даже крика его не слышно. Ее высочество в какой-то миг кричит так, что звенит в голове. Ах, если б… Если бы он мог! Избавил бы от боли, всем бы отомстил! Забрал бы все страдания, очистил бы всю грязь! Переменил бы так судьбу, чтобы все стало вновь хорошо! …Но что может он, глупый Умин, никто?! Не может он ничего. Ни-че-го, ничего, ничего!.. И рыдает едва ли не громче Божества. Самого близкого, самого светлого, самого ценного, что есть у Никого. Но он, Хун-эр ли, Умин ли, а то и лишь Никто — будет с ним. Тела больше нет, душу за Божество отдаст. А после отомстит. За каждую слезу заставит пролить сотню, за каждую каплю крови заставит отдать стакан. За плевки, предательства, ругань, крики, стоны, вой и слезы… Заставит свою цену заплатить сполна. А Божества страдания стоят очень, очень — нет, непомерно дорого. Жизни не хватит, да и что стоит жизнь?! Что стоит жизнь, если халат подать, и то не можешь? Что стоит жизнь, если не проводишь под руки? Да ничего, ничего, ни гроша! Ни гроша жизнь Умина не стоит, никогда и не стоила! …Значит, Божеству отдать ее не жаль. Значит, посвятить ее ему — благословение ему, жалкому, ничтожному. И гибель тем, кто станет на путь.