Пере-живу

Бессмысленно, как всякая жестокость,

Жестоко, как бессмыслица любая

«Последнее испытание»

— Больно? Только маска Безликого Бая закрывает холодный потолок. Только она не заляпана ее кровью. А ведь божественная кровь не вода, нельзя проливать просто так. А она и не божество. Давно. — Больно было, Сяньлэ? Сотню раз мечом. Спросила бы, как думает сам, да уже все равно. Больно, не больно… никакой разницы теперь. Один ли удар, десять, двадцать, тела ли от боли не чувствуешь уже. Все равно. Будто кипящий котел. Бурлит, пока вода не выкипит, а дальше ничего. — Почему молчишь, Сяньлэ? — Безликому только не все равно. Он над ней склоняется, как отец над дочерью, пальцами касается лица. — Ну, посмотри на меня? Приподняв лицо за подбородок, заставляет ему в глаза взглянуть. Се Лянь должно от гнева распирать сейчас, от мерзких касаний воротить — неправильных, противных, липких, как лихорадочный пот. Но… нет. Ничего. Столько раз пробили сердце, что больше не сбоит. — Сяньлэ играет с огнем? — Сяньлэ плевать. Хоть с огнем, хоть нет, не играет уж точно. Незачем. — Нет. Бесцветно, пусто. Безлико, как маска напротив. Холодные пальцы сжимаются чуть сильней. — Не стоит обманывать. Меня — особенно, Сяньлэ. Не то, представь себе, не смогу тебя ничему научить. Будет обидно, верно? Резко тянет к себе, отвернуться не давая. Давит, сжимает до синяков. — Верно? — Неверно, — тоже пусто, как заученный факт. Как простую истину, что доказывать не надо. — Не нужно меня учить. — Как же? — приторно-ласково, но не отпуская. — Толковых учеников немного — а из тебя, не сомневайся, выйдет толк. Хоть и не юноша, но способная, упрямая… Замолкает, задумавшись. Сдавливать подбородок и щеки тоже перестает. Разглядывает. Будто впервые так близко видит. Рассматривает придирчиво, как дорогой товар на рынке, словно все изъян пытается найти. Не находит, ищет вновь. — …Красивая. — Тебе-то что? — скорее по привычке выплюнув. — Хм. Что-то явно решил. Отпустил, наконец, ее лицо, от алтаря чуть отошел. Се Лянь дважды повод не надо давать — пытается встать, но толкают в плечо. И достаточно, тело не совсем восстановилось еще. Раны затянулись, но пока не встать. — Перехвалил, — разочарованно. — Урок усвоила, да не совсем. А куда это годится, знать нужно от и до. Она только отворачивается, раз уж можно. Смотрит в стену, но чувство, что мимо нее. Мимо всего — и Безликого, и крови вокруг, и десятков ран одна за одной. Мимо собственных же мыслей, и неважно, сколько их. На задворках всплывает воспоминание. О домике на краю городишка, невкусной еде и надсадном кашле. О грустной, но теплой улыбке, о печальном взгляде вслед. О напрасно растраченной юности, гаснущей зазря девичьей красоте. Ее ждут. Матушка и отец. И Фэн Синь, должно быть, сбилась с ног. Так юна, а живет впроголодь, еще и содержать должна чужих людей. Так не должна жить прекрасная юная госпожа, что ни говори. И вы, ваше высочество, жить так не должны! Ее ждут. А ей так… так все равно. Хотя что с Безликим, что без него, вернуться надо. Не «хочется», а «надо». — Думаешь над проступком, Сяньлэ? — над ухом. — Верный ход, но этого мало. Ученик не поймет без совета наставника, но не каждый наставник сжалится. Пусть. Пусть не поймет, неважно. Да и откуда взяться тут наставнику?.. — Благо я, на твое счастье, сжалиться готов, — снисходительным тоном. — Но знай, не смей мешать. Играться можешь, мешать нельзя. Прежде пугало, когда он «урок» ей пытался дать. Потому что выходило так, как он сказал, хоть и казалось чушью. А за «нарушение» всегда шло наказание, даже если не нарушать было нельзя. Или… можно, но Се Лянь не стала бы. И сейчас не станет. А «урок» даже не пугает — что он, опять мечом проткнет? Или что, добьет? Пусть добивает, даже хорошо. Многих порадует, что сгинуло ненавистное им божество, очень многих. Только там, в домике… некого будет ждать. Безликий Бай жмется вплотную, маска холодит щеку. Ни дыхания, ни теплоты рук, он ведь демон. Не нужно ему ни дыхание, ни бьющееся сердце. — Сяньлэ, милая Сяньлэ, — нежно очерчивает пальцами скулу. — Разбитому зеркалу не суждено стать целым, — гладит по голове, ведет рукой по волосам, и… …И спускается ниже, за ухо и к шее, распахивает верх ханьфу. — Но прекрасна россыпь осколков, — руками водит по ключицам. Заодно на плечи давит, чтобы не ерзала. Се Лянь ерзать и не думает. У нее холодеет внутри, льдом сковывает сердце. Дышать ровно сложно, но загнанно нельзя, только спровоцирует. Нельзя, чтоб понял, как ей страшно каждый раз, когда касается. Им нравится, когда вам страшно. Никогда, никогда свой страх не показывайте! Легко сказать. Се Лянь замирает, как пойманный кролик, не знает, куда деваться. Ясно, что ему нужно — руки тянутся к ее поясу. Словно густой, липкий мед, не раня, не задев и нитки, но до тошноты противна суть. Без пояса ханьфу разлетается тут же. Пояс Безликий откидывает, а сам… Сам, сжав с обеих сторон талию, скользит выше руками по ребрам. И ладно бы — не ладно! — но скользит и выше, к груди… Накрывает ладонями. Широкими и холодными. Не сдавливая, но прижимая. — Способна покорять города и сгубить государства, — чуть сжав. — Не считаешь ироничным? Да, должно быть. Именно так, иронично-глупым. Наследная принцесса, юная богиня, красавица, затмившая сиянием Небеса, и до чего это ее довело?.. Нет, глупо красоту винить, сама довела. До падения Сяньлэ, поветрия ликов, Безликий Бай ее вина тоже… Ее вина в том, где его руки сейчас. Ее вина, что ладони на грудях, а чужое колено меж ног. Ее, только ее, больше ничья. Ее вина, что оттолкнуть не может, что Безликий сильнее. Ладони вновь сжимают грудь, обводят пальцами вершины. Се Лянь морщится, сжимается всем телом. Не больно, но дрожь от касаний противная, лишь сковывает сильней. Хочется сжаться, закрыться, спрятаться в угол, зареветь в голос, чтобы хоть кто-то пришел утешать. Но плач помешает. И Се Лянь только смаргивает слезу. Безликий не спешит, но и не медлит. Привстав, одной рукой спускается ниже. Вновь на ребра, на талию, на узкое бедро. Тянется между ног провести пальцами — но Се Лянь раньше сводит бедра. Плотно-плотно, стараясь молчать. — Сяньлэ осталась нетронутым лотосом, — гулко раздается из-под маски. — Этот наставник польщен коснуться его первым. Поглаживает ладонью по бедру, колено пытается толкнуть дальше. Се Лянь не хочет, Се Лянь сжимается, не дыша. — Раздвинь, — приказ елейным тоном. — Раздвинь, Сяньлэ, наигралась, так не мешай же. Не раздвигает. Нет, нет, нет… Безликий кладет обе руки на бедра — и железной хваткой разводит сам. Сдавливает мстительно, остаются следы от пальцев. Уйти нельзя, не стоит и пытаться. Сдвинуть ноги вновь не выходит. Се Лянь сгибает колени, мелко дрожит всем телом. От страха, от боли, от отвращения, нежелания. Задохнется вот-вот, не проливая слез. А слезы стоят в глазах, готовые литься по щекам, только нельзя даже этого. Он добился, что хотел. Обводит пальцами внутреннюю сторону, невзирая на ткань нижних штанов. Всхлип. Задушенный, еле слышный самой. — Иногда знания достаются через боль, — Безликий сочувственно гладит. Оставляет бедра в покое, но лишь затем, чтоб потянуться к животу. К тесемке штанов, тут же сорванных. Се Лянь прикрывает локтем лицо, чуть отвернувшись набок. Всхлипы еле сдержать удается, а слезы градом успевай затирать. Полностью… без ничего перед ним. Холодно. Холодный воздух, камень алтаря, руки и маска демона, что касаются плеча. — Повернись лицом, Сяньлэ. Негоже бояться, незачем. Все равно самое страшное вот-вот произойдет. И ничего, ничего ты с этим не сделаешь. Наивная принцесса, так и не осознавшая — сильный все возьмет, что захочется, а остановить будет некому. В семнадцать во весь голос бы кричала, что остановит сама, что под силу ей защитить невинных. Друзей, родных, верующих, страну. А в итоге себя… собственную невинность, и то… И с кем!.. Еще и против воли!.. — Так сделай все, чтобы воля была твоя, — хмыкает Безликий, не давая свести коленки. — Страдания должно встречать лицом, не тому ли учили тебя? Ее учили, что нельзя так. Ее учили скромности, учили послушанию. Самая скромная, послушная, советник и секунды не сомневался в ней. Никто не сомневался, и вот, чем кончилось. — Смотри на меня, — властно, громко. — Смотри, Сяньлэ, не отрываясь. Нет уж!.. Се Лянь всхлипывает, жмурится, смотреть не желает. Но кто ей выбирать давал — Безликий знакомым жестом за подбородок держит. Держит и резко к себе тянет, чтобы не отвернулась. Мол, смотри, смотри, что я… Прикрывает глаза тут же, завидев мужскую грудь. Жмурится сильней, когда прилетает пощечина. Жмурится, плачет, но глаз не открывает. Смотреть ниже не станет тоже, нет! Не хватало! Терять нечего, не сбежит. Можно упрямиться хоть… хоть ради этого, что ли. К груди торс прижимается вплотную. Не теплый, не холодный, никакой. Руки вновь на плечи давят, останутся синяки. Се Лянь хватается пальцами за камень, за ледяной почти постамент. Думать старается о маске, холодящей щеку. Не о том, что касается бедра. Безликий молчит, будто ждет. Чего-то от Се Лянь, должно быть. Что будет мешать, извиваться, что… не даст хоть как-то. Что силы есть у нее мешаться, или хотя бы слова. — Урод, — хрипло и тихо, не выходит иначе. — Ты… т-ты!.. Как того и ждал. Крик срывается с губ. Крик и стон боли, и всхлипы опять. Снова слезы, снова ручьем. — Ублюдок!.. — не своим голосом будто, сквозь ком в горле, задыхаясь. Се Лянь не ругалась, не выражалась в жизни, но не теперь. — Гнида! Мразь!.. Хочется дальше орать, а выходит захлебнуться лишь в слезах. Больно, больно, больно! Гадко, мерзко, до тошноты мерзко. От себя, от него, от всего! Лучше бы снова сотню, тысячу мечей вонзил, измывался иначе как угодно! Но не… не… Толчок. Еще толчок. Внутри. Грубо, словно разрывая, не считаясь ни с чем. — Сяньлэ, Сяньлэ, не сбежать от того, зачем женщина миру, — не останавливаясь. — Ты, как ни упрямься, для мужчин живительный родник. Вот и вытри слезы, негоже. Кто из иссохшего устья напьется? Ласково, подчеркнуто нежно, стараясь по-отцовски утешить ее. Только противнее, только тошнит еще пуще от его слов. И отчего-то больнее становится, хотя без того чувство, что внизу будто рвут напополам. Как руками старую ткань, чтоб пустить на тряпки. — Заткнись, — сквозь зубы, сквозь слезы. Безликий молчит, но не пропускает мимо. Замедляется, задумывается будто на секунду, даже отстраняется чуть. И, хмыкнув, входит на всю длину. Се Лянь сейчас умрет. Се Лянь рыдает в голос, позабыв про все. Се Лянь на грани сознания, лишиться его будет милостью. Се Лянь больно, больней, чем раньше, больней, чем мечом сотню раз. Она здесь же и умрет, здесь все кончится. А там, в домике… не дождутся. Безликий заканчивает грязно. Се Лянь не замечает, когда. Рыдания иссякают, она открывает, наконец, глаза — только ощутив, что нет над ней больше никого. Тот же потолок, и даже маски не видно под сводом. Тот же холод, окутавший тело. Все то же, так же. А изнутри будто все разворотили в кашу. И не заживает. Повернуться на бок, и то больно. Ноги не сводятся, между них ссохлась кровь, руки затекли в одной позе. Голова ватная, тошнит неимоверно, дрожь крупная по телу. Натянуть еле как халат не помогает — чтоб тепло было, надо запахнуть, а сил нет. Ни на что сил нет. На что есть, то больно. Все больно, словно вместо кожи открытая рана. И вместо сердца тоже, кровоточащая до сих пор. Се Лянь не замечает, что дышит прерывисто, как загнанная в угол. Се Лянь наизнанку выворачивает желчью, стоит попытаться сесть. — Путь опыта самый горький, Сяньлэ, — из-за спины. — Но избрала его ты, не я. Тошнит опять. Так грязно на полу. — Ты поняла наставление, я надеюсь? — Д-да… шел бы т-ты! — запинаясь, еле слышно, все еще попытки сесть не оставляя. — Ну, ну, — он подняться помогает. — Не перетрудись, Сяньлэ, — усадив на алтаре, гладит по волосам. — Урок не последний, помни. И лучше бы не пришлось мне повторять. И… исчезает. Вот так вот просто. Был — и нет, в пустом храме тишина. За окном брезжит рассвет, щебечут птицы. Се Лянь, еле привстав, натягивает нижние штаны. Пачкаются кровью, но пусть. Натянув, колени подтягивает к груди, свернувшись комком на ткани халата. На что сейчас похожа, проще не размышлять. Чувство, что разверзлась пропасть под алтарем. А Се Лянь так больно, что не встать, не шагнуть туда. Слезы… закончились. Все закончилось, но ничего не началось взамен. Так пусто, горько, безжизненно внутри. Безликий… зачем вообще ему?!.. И почему?! Почему Се Лянь, несчастная Се Лянь, мало в жизни у нее дерьма случилось! Само падение Сяньлэ чего стоит, а ведь с ним только все началось! Началось, и вот, к чему пришло. К раскрошенным в порошок осколкам разбитого зеркала. К пустоте, к невозврату, к канувшей в лету Наследной принцессе, так никого и не спасшей. К тому, как от этого больно, к тому, как это пережить теперь. Там ведь… ждут ее мама, отец, Фэн Синь. А Се Лянь!.. Се Лянь не плачет. Тихонько подвывает, уткнувшись лбом в колени. Жалкий, жалкий вой, похожий больше на скулеж. Что-то… что-то внутри сломалось, так сломалось, что никогда не починится. Нет у этого названия, но чувствовать достаточно. Сло-ма-лось. Сломалось! Насовсем сломалось! Вой громче становится. Сколько длится, Се Лянь и не считает. Замерзнув, засыпает мертвым сном, надеясь не проснуться. Но просыпается. Солнце вновь светит. Птицы тоже вновь. На гвозде болтается чистый, плотный темный халат. И никого, никого нет на ли вокруг. Кровь больше не течет. Ниоткуда больше не течет.