24

24 года после его самоубийства.

12 августа 2024 год.

— Мама, — юный мальчик, держа в руках небольшую связку ключей разного размера, подходит к Ру со спины. Она тут же оборачивается с вопросительным взглядом, отложив полотенце из рук. А ведь ее лицо будто и не изменилось: оно сияло, как прежде, и в глазах теплота не замерзла после прошедших зим. Она на сына смотрит ласково, ожидая продолжения его слов, и готовится ответить на возможный вопрос, потому как она была его большой героиней — тем самым человеком, у которого всегда на все были ответы. Сердце билось ровно, искренне, не зная, что за миг весь ритм полетит к черту, как и спокойствие, подаренное ей этой жизнью. — Мне Кихо в школе сказал, что детей всегда называют в честь первой любви, — склоняет он голову к плечу. — Но почему меня зовут не как папу? Ру озадачено нахмурила брови и еще раз пожалела, что ее сын дружил с этим несносным мальчишкой из своего класса. Она не могла запретить ему с тем общаться, но начала опасаться, что дружба с возрастом выльется в плохую компанию, слишком пагубно повлияв на младшего. И мысли во мгновение запутались окончательно, даже не собираясь сплетаться в осознанную ленту ответа. Всю ответственность хотелось свалить на мужа: как ни как, это он имя выбирал, а Ру всего лишь согласилась, потому что сердце в тот миг екнуло, подсказав, что более правильного имени она не найдет в целом мире. Именем мертвых называть было плохой приметой, но душа Ян Чонина никогда не умрет. — Ну… — протянула она, — потому что тебя так назвал твой папа, а не я. Мы все думали и думали, как же тебя назвать, а потом папа предложил назвать тебя именем своего лучшего друга, поэтому тебя зовут так. — Но разве у папы есть лучший друг с таким именем? — мальчик щурится подозрительно. Ру не может больше так смело держать глаза на юном лице. Она прячет взгляд под густыми ресницами и выгибает губы задумчиво, когда знает, что сказать, но не находит в себе уверенности, что Чонину стоит слышать это сейчас. На языке вертится много слов, но девушка его преждевременно прикусывает, не давая всем мыслям сорваться с уст. Вместо них ее лицо только выражает душевную легкость, с которой и звучит ее абстрактный ответ: — Сейчас они не могут общаться, к сожалению. Дядя Чонин далеко, он… Он уехал, когда твой папа был подростком, и после этого они не смогли встретиться. — Разве он не мог остаться? — Я тоже часто задаюсь этим вопросом, — вдруг вошедший в кухню Сынмин мило треплет сына по волосам, путая волнистые темные пряди, и присаживается на одно колено, дабы смотреть прямо малышу в глаза. — Но все же, я не нашел ответа. Остается только надеяться, что у него все сейчас хорошо. — А вы когда-то еще встретитесь? — наивность в больших глазах, сверкающих на румяном лице, в кое-то веке стала Киму лекарством, – отныне он мог легко, без боли, гадко скребущейся в легких, и тепло говорить о Чонине, которого он не смог забыть сквозь все улетевшие вслед за ним года. — Конечно! — он уверенно заявляет. — Не скоро, что, возможно, к лучшему, но когда-то, через много лет, я надеюсь снова его повстречать. Ру зубы сжимает до боли сильно. Она ломалась, каждый раз слыша голос возлюбленного именно таким: уверенным, твердым, со своей нотой безмятежной радости, но ее сердце, полюбившее парня много лет назад, знало, что все это — спектакль. Спектакль для маленького Чонина, который не столь скоро узнает, куда на самом деле подался тот, чье имя он носил на своей душе. Ким вдруг замер мимо воли, заглядевшись в черты своей маленькой копии: что-то в его глазах казалось болезненно знакомым, но не менее потерянным в бесконечном водовороте этой жизни, которую он, Ян Чонин, никогда не сможет познать. Но мальчик был слишком юным, чтобы окунаться с головой в темное прошлое, не оправдано и больно горькое, даже по сегодняшний день пытающееся захватить их в тиски горькой скорби. — Ты вроде как хотел на велосипеде покататься перед поездкой к тете, нет? — в ответ Чонин закивал оживленно. — Тогда давай беги, но через час приходи домой, хорошо? Тетя приедет к трем, так что поглядывай на часы. Отец поправляет заботливо на тонкой маленькой ручке сына черные механические часы, которые Ру купила в детском магазине, и закладывает пушистую прядку за ухо, отпуская мальчика гулять. У него был серый велосипед, украшенный наклейками со всех наборов, которые Сынмину удалось найти в канцелярском. Мальчик столько раз вредно отказывался идти домой, наматывая круги вокруг дома, потому что обожал этот легкий ветер в лицо и скорость, которую мог набрать на небольшом двухколесном друге. — Только, Чонин, не упади, — Ким поднимает голову напоследок и глядит в след мальчишке. Тот все говорил, что хотел покрасить велосипед в красный цвет, потому что тот яркий и красивый, такой пестрый, и ведь какой смелый. Однако, папа, почему-то, просил с этим подождать. У него аргументы даже для восьмилетнего мальчика были детскими: то цвета нужного в магазине не было, то мысли голову посещали, что цвет Чонину не понравится. Но на самом деле у Ян Чонина тоже когда-то был красный велосипед. — Я больше не падаю, пап! — откликается он и дует губы, ведь, по его мнению, иногда отец опекал слишком сильно. И мужчина себе под нос тихо улыбается, когда дверь за сыном с негромким хлопком закрывается. И только после от стен отбивается полный напряжения сдавленный вздох. Ру губы поджимает, не зная, что стоит сказать, ведь хотелось лепетать все, что было на душе. Столько мыслей, столько эмоций — все еще ее существование держалось исключительно на чувствах. — Мне не нравится Кихо, — бездумно мотает головой Сынмин, отчего старшая смеется глухо и лицо прикрывает руками, но, наконец, расслабляется. Ким встает, шипя от чувства скованности в затекших ногах, когда супруга ласково обнимает за широкие плечи. — Ой, не думала я, что именно из-за него этот разговор случится. — А может, зря это было? — Что? — недоумевает, подняв взгляд. — Может, зря мы назвали его так? — Сынмин на дверь закрытую пялится пустыми глазами, и Ру отстраняется мгновенно, вглядываясь в родное лицо. — Сынмин, не думай так. Я понимаю, как ты себя ощущаешь, но знай: я рада, что наш сын носит имя человека, в свое время служившего для тебя всем миром. Безусловно, однажды он узнает, кем был Чонин, но это будет не так скоро, как может показаться, пусть годы летят незаметно. Мне кажется, когда настанет правильный момент, мы будем готовы рассказать все. — А если он будет зол? Ру голову склоняет к плечу. Ее муж был пессимистом в моментах тяжелых, но это жить не мешало отнюдь совсем, пока она держала его руку и направляла к свету, ведь Сынмин бы вечность смотрел на то, как она освещает мир вокруг звездами. — Если он будет зол, — подняв голову к чужому взору, девушка остаточно заверила: — ты его поймешь. Мягкий поцелуй остается на кончике его бледных губ, и руки крепко обнимают под лопатками. Она знала его, знала все до мельчайших деталей. Много раз за минувшие года ей казалось, что вот-вот все мосты, усердно строящиеся между ними, треснут, и ничего больше не сможет послужить причиной для мира. Но шли дни, и оба понимали, что во всех тех ссорах не было смысла, а жизнь, подаренная им в какой-то миг, отчасти была прожита исключительно друг ради друга, что делало ее важнее. Потеряй они эту любовь — что-то внутри несомненно бы дало сбой, сломалось и не позволило бы правильно дышать. «Школьная любовь — это не навсегда» — Ру помнила, как твердили ей родители, и частью души этому верила, но, выходя замуж за парня, в один день появившегося в школьном коридоре, понимала, что ее школьная любовь — это навечно. Это не подтверждали клятвы, данные на алтаре, и не подтверждало кольцо на левой руке, это было лишь сердце, не готовое верить никому кроме настоящей любви. — Ты не передумал? — не отрывая головы от чужого плеча, спросила она шепотом. — Уже поздно передумывать, — младший отрицает. — Я передумывал на протяжении двадцати четырех лет, хватит уже мне убегать. Сынмин считал себя трусом, неисправимым трусом, который предал лучшего друга не один раз. Он губы сжимал в тонкую полоску, когда пытался забывать о нем, а все работало наоборот и против него. Убегать рано или поздно устанешь, а в противном случае, что было куда больнее, поймешь, что убегать было ошибкой.

***

Комната отдыха была пустой, не считая женщины, робко и неподвижно сидевшей на небольшом стуле у окна. Там бушевало лето, и где-то вдали звенели детские голоса. Ее сердце откликалось на их смех, на их яркие возгласы, но душа тут же гасла. Она не понимала, почему вслушивается в шум этой жизни, когда совершенно не знала, кем являлась. У нее руки были сухими, неподатливыми, и кожа покрыта складками возраста. Однако куда больше значили глаза: они были совершенно пустыми. Точно два стеклянных шарика вглядывались в кроны деревьев, шумящие машинами дороги и далекие горизонты, но равносильно ничего не видели. В них не отражалось солнце, и не отражалась жизнь — в них была пропасть. — У госпожи Ян Альцгеймер, и раньше, каждый раз, когда я заходила к ней в палату, она с улыбкой отзывалась и спрашивала, скоро ли придет ее сын, — медсестра осекается, сжимая папку с историей болезни особо сильно, — и мне каждый день приходилось терпеливо повторять ей, что ее сына давно нет в живых. И мужа тоже. Девушка потерянно пожимает плечами, обращаясь к новой работнице, которую взяла под свою опеку на эту подготовительную пробную неделю. — Это прекратилось около трех месяцев назад, когда она перестала различать людей. Но, несмотря на это, ее жительство здесь спонсирует один человек. Он, на самом-то деле, не родственник, а так, друг семьи, и это сильно сказано. Он приезжает очень редко, только раз в год в лучшем случае. Зачастую на двенадцатое августа. Не знаю, почему именно в этот день, но вот уже прошло пять лет, и ничего не меняется. Медсестра кивала, слушая внимательно. На задворках разума вдруг проскочила мысль, что сегодня тоже двенадцатое августа, и это заставило невольно задуматься, стоит ли ждать мужчину в зале посетителей в этот раз? Тем не менее, старшая медсестра передает ей документы для ознакомления и ободряюще улыбается, возвращаясь к своим главным обязанностям. Девушка замирает. Она знала, что все будет не так легко, и эта работа отличается от работы обычной медсестры в больнице, но душа тянулась помогать тем, против кого обернулась жизнь. И вот она здесь, на другом конце небольшой светлой комнаты, где на фоне тихо играл телевизор, для которого зрителей не нашлось. Госпожа Ян так ни разу взгляда от окна не отвела, пускай присутствие еще кого-то в комнате было заметным. Видимо, ей совсем это неинтересно. — Здравствуйте, — звучит над головой приятный голос очередной девушки в белом халате, и женщина невольно задумывается, где она оказалась. — Меня зовут Джису. Давайте с вами познакомимся, вы не против? Скажите, как вас зовут? Она вызывала доверие, ведь голос мягким был и лицо красивым с глазами большими. У нее улыбка была теплой, со складочками около аккуратного носа и что-то во взоре госпожи менялось, чем дольше она смотрела на Джису. Ее лицо отнюдь не было знакомым, но отдельные черты заставляли затаить дыхание, будто что-то в них было родным и привычным, но с другой стороны она совсем не могла понять, почему так думала. Это все было для нее ненастоящим. — Я… — женщина морщит лоб в ответ, глотая тяжело воздух. — Я не помню.

***

— Готов к маленькому путешествию? — сестра Ру счастливо обнимает племянника, после отпуская его и к своей дочери, с которой мальчик всегда был крайне рад провести время, пускай такая возможность выпадала им редко. Она смеется приглушенно, скрестив руки на груди, когда от старшей слышится негромкая благодарность: — Спасибо, что согласилась приглядеть за ним сегодня. — Да вообще не проблема. Я рада, что они проведут вместе время, и я смогу отвлечься от домашних дел, прежде чем выйти на работу. Надеюсь, ваша поездка пройдет хорошо. А куда вы, кстати? Ты так и не говорила. — В родной город Сынмина, — девушка непринужденно приподнимает брови, отвечая. — Он изредка ездит туда по делам, и в этот раз мы решили поехать вместе. Это не столь далеко, так что к десяти, я надеюсь, мы уже заберем Чонина. — Если вы задержитесь, ничего страшного, не беспокойся. Чонин может заночевать у нас, это не будет проблемой. Девушка улыбчиво смотрит в лицо сестре, не смея противиться мимолетному желанию покрепче ее обнять. Та была единственной, кто в свое время полюбил Сынмина и посчитал его частью семьи, в отличие от родителей и старшего брата, однако всего невзгоды наконец оказались позади.

***

В старшей школе, только-только сдав на права, Ру и Сынмин часто шутливо ругались за право быть за рулем. Подобные ссоры решались детским «камень-ножницы-бумага» и все за них решала везучесть. Так никто и не обижался, а повзрослев, каждый стремился усадить за руль другого, а самому в дороге отдыхать. Впрочем, сегодня старшая добровольно села за руль и два часа следовала за навигатором, отводящим их в маленький город полный частных домов и воспоминаний. — Стань здесь, — ни с того ни с сего твердо молвил младший, указав на одну из парковок сбоку от дороги. Хару притормозила, однако не остановилась окончательно, задумано отрицая: — Но здесь ехать еще семь минут. Ким знал, однако все равно попросил стать здесь. Более женщина не смогла отказать. Ее первая реакция был проста и понятна, но после сердце почуяло действительность чужих мыслей: Сынмин не хотел, чтобы она была на кладбище. Девушка не отважилась называть это неправильным, и правильным тоже; она полностью положилась на возлюбленного и дала ему право решать все в этом дне. Мотор затихает, как и дыхания друг друга, но Ру слышит его сердце и спешит положить небольшую ладонь на чужую грудь, успокаивая. — Я прогуляюсь пока что, хорошо? Найду, где бы купить нам кофе. И Сынмин кивает в благодарность, спокойно выдыхая. Его губы мгновенно находят чужие в робком сухом поцелуе, а через миг встречаются с летним ветром, залезшим за шиворот свободной рубашки. Он проиграл. Битва, что велась между ним и его памятью, любовью и незабываемой преданностью была проиграна, но не с позором — он добровольно упал на колени под плаху своей совести. Он предал Чонина в первый же миг, когда в разуме возникло чувство ненависти к чему-то столь светлому, каким был его лучший друг. И, меряя улицы шагами, он мысленно повторял «прости», повторял сотни и тысячи раз, потому что знал, что был обязан сказать это вслух. Даже если было уже поздно. И пятнадцать минут, что разделяли мужчину и кладбище, ускользнули из памяти. Он забыл, сколько шагов насчитал, и забыл, как в итоге оказался там. Парадоксальным казалось нечто иное: за двадцать лет из памяти ускользнули лица бывших одноклассников, их имена, ускользнули мечты глубокого детства, но слова Чониновой матери о месте его захоронения были выпаяны на крепком металле сознания. Двадцать восьмой ряд, сорок первое место. Он помнил это, как свое имя, и глубоко в душе считал, что даже если его память навсегда пропадет, заветные цифры будут кружиться в голове даже после смерти. В горле пересохло. Сердце, вроде как, стучало не природно быстро, выбивая из тела душу, но в отдельные мгновения оно просто останавливалось. Его насквозь пронизывал холод, хотя кожу сушило неумолимое августовское солнце — прямо как тогда, двадцать четыре года назад, когда он в последний раз видел друга на склоне в парке с большим озером в своем центре. Его руки сжаты в кулаки, и глаза прячутся от солнечных лучей, стремящихся заслепить. Прошло больше двадцати лет, но он оказался здесь впервые. Глаза почему-то не цеплялись за эпитафию: он только исследовал его лицо на маленьком черно-белом снимке. Собственное все больше искривлялось в гримасе скорби, ведь когда-то давно он уничтожил образ Ян Чонина в своей голове, и теперь все эти черты — красивые до боли глаза, мягкие линии и светлые блики — возвращались в подсознание ударами в набат. Он чертовски сильно хотел, чтобы Чонин оказался рядом; он нуждался в этом, как в воздухе, и вновь умирал, зная, что даже спустя столько лет отпустить не удалось. Он хотел вернуться в миг их самой первой встречи, в садик, где младший подарил ему плюшевого медведя. Хотел вернуться в миг его признания и ответить тогда по-другому. Хотел вернуться в день его смерти, потому что тогда бы он не отошел ни на миг, чтобы предотвратить то, что теперь никак обратить вспять. — Тебе бы сейчас было уже сорок, представляешь. И ты должен был быть живым сейчас, Чонин, — твердо, но бесконечно разочарованно проговаривает в пустоту, ощущая, как вновь ломается изнутри. — Ты должен был закончить со мной школу и поступить, должен был быть шафером на моей свадьбе и крестным моего сына, которого я назвал твоим именем, но все это было без тебя, потому что однажды я не оказался рядом. Чонин, мне так чертовски жаль, — Ким роняет лицо в лодочку из ладоней и кусает губы, потому что вместе с болью в сердце приходит стыд без любой возможности быть оправданным. — Мы же пообещали, дали клятву, что никогда друг друга не бросим, но я ведь первый нарушил ее, не так ли? Это ведь я бросил тебя тогда. Это я не пошел за тобой, потому что ты разозлился, и я прошу прощения у тебя сейчас, когда ты мертв уже как двадцать четыре года, а мне так же больно, будто прошло всего на всего двадцать четыре часа. Чонин, я помню каждое мгновение без тебя так же четко, как и с тобой, но все это так бессмысленно, когда ты не рядом. Осознание того, что, потратив годы на ненависть младшего, Сынмин ненавидел исключительно себя, пришло слишком поздно. Эту ошибку больше никак не исправить, и путь исцеления не был равен потерянному времени. Ведь время не лечит, время — пластырь, под которым рана несомненно загноится. А его настоящее лекарство, его панацея, его солнце, навсегда ушло за горизонт, ни разу больше не взойдя на небо. — Я прощаю тебя, Чонин, но не знаю, простил ли меня ты.

***

По машине витал аромат кофе с корицей, но он слышал лишь терпкий запах слез, а в ушах — гул собственного сердца. Он прошел путь назад в два раза дольше в надежде, что слезы высохнут за это время, но все желания разбились в крохотные дребезги, ужалившие каждый участок бледной кожи. Все вокруг были заняты и спешили по своим делам, рабочий день был в разгаре, а он… А он ждал, что время застынет, и он сможет снова увидеть его, выходящего из-за угла своей улицы. Но Чонин больше никогда не вернется, а мир, пускай и потерявший всякие краски, продолжал жить. Впервые за двадцать лет Ким позволяет себе остановиться: он вдыхает на полную грудь и где-то там, в середине щемящей грудной клетки, чувствует теплую фантомную руку. Это тепло все росло и росло, солнцем забираясь даже в мертвые участки его души, порождая в нем поле цветов всех радужных оттенков. — Я думал, это будет проще, — медленно признается, тихо проговаривая каждое слово, но глаз не поднимая. Ру несомненно почувствует все, что чувствует он, однако, собственные эмоции были ему до сих пор не ясны. Умиротворение нашлось лишь в ее объятьях: девушка обхватила его торс руками и притянула ближе, укладывая голову на свое плечо. Абсолютная тишина. Яркий свет. Рассеянное золото лета, блестками оставшееся на лице и волосах. Воспоминания, что возникали из жаркого воздуха. Этим всем было оно: принятие.