24

24 часа до его самоубийства.

12 августа 2000 год.

Его в детстве всегда брали с собой в гости к каждому родственнику, но, повзрослев, он мог смело находить сотню отмазок и возможностей остаться дома в своем творческом беспорядке и тишине. На кассетном плеере играла любимая песня, которая совсем не надоедала, хотя Чонин ждал, когда Сынмин вернет ему МР3-плеер, ибо с ним всегда удобнее. И в любом случае ему было не жалко: для Ким Сынмина он был не против уничтожать целые миры, потому что он всегда был особенным. Юноша наслушался передач по научному каналу и был уверен, что раз их дружба продлилась больше семи лет, то она наверняка останется с ними на всю жизнь. И отнюдь это не было привычкой, только ощущением важности, корнем засевшим глубоко в трепещущей душе. Чонину было сложно описать это чувство спустя много лет, когда раннее он ни мига не тратил на сомнения и улыбчиво говорил: любовь. Сейчас же, будучи уже шестнадцатилетним подростком, он медленно отпускал эту влюбленность, потому что знал: она начинала терять свой смысл. Ким Сынмину не нравились парни, и пускай это огорчало юношеский интерес ко всему новому, что хотелось попробовать именно со старшим, сердце надеялось, он найдет свое счастье в милых девичьих глазах и полюбит так же сильно, как когда-то Чонин полюбил его. И это не было страшно. Из открытого настежь окна послышался колокольчик велосипеда, а, глянув на часы, Ян вскочил с дивана, сунув ноги в домашние тапки и вылетев на улицу. Входная дверь столкнулась с шумным ветром, но позволила парню выйти навстречу, подбирая с лужайки почту из нескольких газет. Родители всегда просили его забирать их, пока ветром не унесло, и ему несложно было. Да и сегодня на одном месте усидеть было трудно. Ведь сегодня был важный день. Его сердце билось, ведь раньше, будучи маленьким, парень «важным днем» всегда называл свой день рождения, но теперь… Теперь все зависело не от него. Он прячется внутри от прохлады, откинув почту на столик, и возвращается в комнату, где на окне мирно спала кошка. Кошка. Чонин нахмурил брови, задумавшись, что после его смерти она будет совсем одна. Слезы сгустились на глазах, но отныне было как-то и неважно, ведь к боли привыкаешь, ведь боль невечная. И он тоже невечный. Подушечкой пальца подросток касается влажного розового носа, а котенок лапой пинает его, лишь бы отстал, и тот ухмыляется по-доброму. Однако отстает он не сразу: сначала целует в щеку, а лишь потом падает в кресло за столом. На нем между разбросанных домашних заданий и безделушек, лежало три письма. Два из них были практически завершены, осталось написать лишь последние строки, в которых он навсегда оставит свой след, точно отпечаток души. Третье письмо было особенным. Он искренне не хотел его писать. Этот листок несомненно заберет всю его боль, грехи и грусть, принося шторму конец, ведь его адресат был особенно важным. Важнее, чем все остальные. Сынмин ждал его в парке к пяти часам, а значит, встрече быть совсем скоро. Ян блуждал в мыслях и искал ответ, но сам понятия не имел, чего ждал. Его решение было остаточным, оно было принято целый месяц назад, но сердце, разбитое и влюбленное, нашедшее девяносто девять причин уйти, пыталось отыскать ту единственную причину остаться. Этой причиной всегда был Ким Сынмин, и именно в его руках была чужая жизнь этим вечером. Черная гелевая ручка оставляла на бумаге неровные линии, тут и там окропленные мелкими слезами, но он не хотел переписывать послание на чистый лист. Всем, чем он жил, были эмоции, однако, с каждым днем, заканчивая этим, он терял чувства и ощущения, превращался в живого мертвеца и думал лишь о том, чтобы все окончательно прекратилось, а он нашел свой покой. Вдруг в окно прилетает маленький камушек, и Чонин чертыхается неслышно. Однажды Ким Сынмин разобьет ему окно, и младший в отместку разобьет ему сердце. Но это будет не сегодня и не завтра, потому что он забыл о времени и в итоге опоздал, вынуждая Кима прибрести к его дому и за руку увести блуждать по городу. — Прости! — выглянув из окна, завопил он, но в ответ Сынмин лишь рассмеялся и сказал, что ждет. Он всегда его ждал: в школе, после уроков и на прогулках, пока тот купит сладости в магазине неподалеку. Он ждал его каждый день, потому что без Чонина все теряло смысл. — Ты не брал велик? — сунув мятный леденец за щеку, Ян нахмурил вопросительно брови, а старший лишь головой лениво помотал. — Тогда и я свой брать не буду. Даже когда Чонин обожал свой красный велосипед, на котором он легко катался без рук, он отправляется за другом пешком. Поправляет очки и шагает вслед, в то время как старший поглубже прячет руки в карманы. Ким сразу завел разговор о том, что еле убежал от настырной девочки, которая шла мимо и чуть ли его не заметила, когда он трусливо убежал. А Ян все смеялся до боли в животе и смотрел в чужое залившееся краской лицо, потому что когда никто не находил в Сынмине красоту, младший не видел ее нигде, кроме него. — Но ты же ей нравишься, — протестующе тянет. — А она мне — нет, — все так же противится. — И, к тому же, любовь — это слишком сложно. Чонин поник, однако молча согласился. Подобным задеть его зачастую было трудно, пускай в последнее время его сердце отличалось чувствительностью ко всем на ветер брошенным словам. Сынмин был прав в любом случае: любовь была огромной и многогранной, с ней было сложно, но хорошо, когда эту любовь к тебе чувствуют в ответ. Жаль только, младшему этого не досталось. Их место, которым служил склон на пути к искусственному озеру, как обычно было пустым. Каждый раз, замечая здесь кого-то еще, парни неодобрительно фыркали, вынуждая себя наматывать круги по парку до тех пор, пока посетитель их секретного места не уходил. Тогда они могли вновь окунуться в легкость проходящих часов вместе, потому что рядом друг с другом находиться было по-особенному тепло. Между ними могла залегать тишина, но даже она была сердцу милой. Сынмин часто без страха и лишнего контекста переплетал их пальцы, потому что руки мерзли, и обнимал за плечи, потому что любил эти прикосновения, любил их дурашливую щекотку, любил дыхание в унисон. Может быть, он на самом деле любил Чонина? — Как ты себя чувствуешь в последние дни? — задает вопрос, зная, что будет чувствовать себя спокойнее, если услышит ответ. Однако Ян медлит. Он незаметно для чужих глаз и ушей сглатывает правду, которая комом стояла в горле уже несколько недель. Может быть, скажи он все старшему прямо в тот миг, все было бы иначе. Может быть, тогда он по-настоящему стал бы его причиной остаться. Но душа его давно умерла. Она разбилась в трещинах раскрошенного сердца и погибла смертью забытого героя, которого никто не почитал. Он не стремился к жизни, он потухал на глазах, а никто того не замечал, потому как считал, что вот-вот настанет вечер, а после — очередное утро. Утро, до которого Чонин не доживет. — Лучше, — и эта ложь разбила его в последний раз. — На терапию ходишь? Парень вздрогнул, отодвинувшись, и Сынмин, лежащий на его плече, смутился. — Нет, — Чонин отвел взгляд, не сумев сдержать зрительного контакта, и Ким вдруг подсел еще ближе, пытаясь словить его глаза. — Почему? — Потому что не надо делать из меня больного, — юноша прижимает колени к туловищу, ногтями впиваясь в голую кожу колен. Он намеренно убегает от ответа, но при этом нуждается в разговоре, который всегда боялся начать. — Эй, я этого не говорил, — Сынмин пинает друга в бок, пытаясь вернуть внимание на себя. — Но это поможет тебе, Чонин. Может быть, тогда все станет лучше. — Уже ничего не станет лучше, — ногтями ковыряя заживающую на колене ранку после падения с велосипеда, младший нервно смеется, чем у старшего вызывает сомнительный страх. — Почему ты так говоришь? Эй, я не сказал, что тебя нужно засунуть в смирительную рубашку и держать в комнате с мягкими стенами, я просто хочу помочь. Хочешь, пойдем вместе? Я буду рядом, и, если тебе станет некомфортно во время сеанса, мы уйдем? Ян губу закусывает до боли, лишь бы из пересохшего горла не вырвались слова, что, возможно, именно комната с мягкими стенами и ремни на руках ему и нужны. Этими же руками, которые Сынмин любил держать в своих, младший наносил себе вред и этой ночью намеревался забрать у себя жизнь. А послушай он старшего и согласись, все бы было иначе? Пойди он на психотерапию, обещающую ему возможность избавиться от сильной апатии, он бы смог снова засветиться? — Я не хочу туда ходить, — отрезает. — Со мной все в порядке. Ким вдруг перебивает: — Чонин, перестань быть таким. И вдруг все это развеялось. На лице его отобразилась обида и глубокая, непостижимая отрешенность. Между ними возросла стена без окон и дверей, точно неприступная крепость, которую младший свел, лишь бы запретить себе любить. — Каким? — тихо молвил, но при этом не давал шанса старшему объяснить. — Таким? Таким депрессивным? Таким неусидчивым? Таким неудачником, который не может заставить себя собраться в кучу? Перестать быть нытиком? Перестать быть геем? Перестать быть собой? — Я не сказал этого, — краска слезла с Кимова лица, обнажая ужасающую белизну. — Тогда что? Что, Сынмин? Я последний месяц чувствую себя просто нестерпимо. Я не могу ничего сделать, и все валится из рук, а все, о чем я думаю: лишь бы все было хорошо, а отец прекратил, в конце концов, пить, и чтобы козлом отпущения перестал быть я. Старший осекается на вздохе, потому что, что он ни скажи, все это будет напрасно. Голова пустела в каждый миг подобной искренности, но не должна была, потому что от него зависела судьба чужого сердца, которое, несомненно, принадлежало ему. Он берег и ценил, точно важный подарок от человека, который больше не появлялся в его жизни, но парень и подумать не мог, что подобная участь настигнет и его с Чонином. — Но ведь в этом виноват не я, Чонин, позволь мне быть рядом. Верно. Все так и было. Он был прав: Сынмин не сказал ничего ложного, с его уст слетела самая настоящая правда, которая ударила по злому лицу, что вмиг окрасилось сожалением. Сынмин не был виноват в том, что отец младшего не находил утешения нигде, кроме бутылки, а мать была злым учителем не только по профессии, а и по характеру. Он не был виноват в том, что Яну диагностировали депрессию, и в том, что он не желал появляться на психотерапии. Не был виноват в том, что его родители не поверили ему, и единственной их фразой стало обвинение: «В этом всем виноват только ты и твоя интровертная боязнь людей». В этом был виноват только Чонин. — Да, ты прав, — он на ноги вскакивает и неожиданно для старшего просто уходит прочь. Тот поднимается следом, но поскальзывается на шелковой траве под ногами, чуть не покатившись на песчаный берег озера. — Эй, постой! Ну Чонин, остановись же! — выкрикивал он в след, а друг так и не послушал, исчезая все дальше и дальше, когда Ким не мог догнать, ведь связка на левой ноге после неудачного удара жгла и не позволяла бежать. Все в тот миг сыграло против него: боль при ходьбе, компания ребят, после которой Чонин вовсе скрылся из виду, вечер, в звуках котором старший потерялся, и его юношеская злость, которая вдруг гордо возросла в груди. «Не хочет говорить — его проблема» — затвердил он в мыслях и плюнул на все, обозленно похромав домой. А что, если бы в тот вечер он закрыл глаза на колкую боль и побежал за ним? Если бы схватил за плечо и обнял, лицо, покрытое слезами, спрятав в изгибе шеи, Чонин бы остался? Мир необратимо погружался во тьму, а его личная, внутренняя тьма, отображалась на заветном третьем листке, который он всем сердцем не желал исписывать. Сынмин не был в виноват, и именно это младший оставил в последней строке. Просьба не винить себя и забыть о нем была залита слезами от самого начала и до конца, но Ким не смог исполнить это последнее желание, потому что знал: он тоже был причиной. — Чонин, мы ушли! — послышался голос матери из прихожей и парень глубоко задышал, прогоняя слезы с глаз. Нос забит и голова трещит; его жизнь висит на волоске, но голос, прозвучавший в следующий миг, был таким, как всегда. — Окей, хорошо вам провести вечер! Уходя на ужин к сестре отца, родители никогда не возвращались быстро. Их могло не быть и пять часов, потому что компания за бокальчиком терпкого вина была лучше, чем простой вечер за проверкой домашних заданий несносных глупых учеников. И, уходя в девять вечера, их возвращение не светило даже к полуночи. И тогда Чонин ощутил страх: тот забирал его по кусочкам невесть куда, где было темно и пугающе, где больше никогда не будет проблеска света и теплой маминой руки. Там не будет ничего, что свяжет его с этим миром, но, что более важно, там не будет дороги назад. Там будет пустота и абсолютная неосязаемость, к чему он стремился погибшей душой. Он задавался вопросом, станут ли по нему скучать и вспомнят ли, как о чем-то хорошем, но даже это не остановило его пальцы, крепко завязывающие петлю. Ее другой конец был прикреплен к металлическому крюку на потолке в углу, где раньше стояла кровать, а над ней, на том самом крючке, был полупрозрачный синий балдахин с вышивкой луны и звезд из бисера. В детстве он при свете маленького ночника разглядывал каждый маленький желтый и белый месяц на темной ткани, а теперь проверяет, выдержит ли крюк вес его тела. Бескорыстная любовь в его теле заканчивалась ровно в тот миг, когда в руке он крепко сжимал брусок белого мыла, натирая петлю и захлебываясь горечью, что была последним чувством, держащим его на белом свете. Три письма сложены в стопку на краю стола слева от него, в углу — хлипкая деревянная табуретка с чердака, а перед глазами пелена. На громкие рыдания никто не придет, кроме котенка: она царапала плотно закрытую дверь и жалобно мяукала, пытаясь достучаться до хозяина, предчувствуя беду, но все было тщетно. Чернота разрасталась в груди, а лицо жгли в очередной раз разлившиеся ручейки слез, когда дрожащие ноги в полосатых носках ступили на табурет, слабо шатавшийся на тонких ножках. Охладевшие ладони, на которых отчетливо виднелись напряженные вены, затянули покрепче петлю и тыльной стороной утерли влагу с лица. Хрипло вдохнув, Чонин обхватил плечи руками и что было сил сжал, на миг представив, что он тут не один. Но все было не так, и именно это подтолкнуло к пропасти. Посильнее закрыв глаза, он пообещал себе быть смелым. Приподнявшись на носочки, вмиг ощутив слабость, захватившую тело, юноша толкает табурет в сторону, повисая на альпинистской веревке. Но у него не вышло: вместо долгожданной темноты, глаза лишь налились кровью от нестерпимого давления, когда веревка сжала горло, но не помогла сломать шейные позвонки, открывая ему путь в забвение. Ноги тут же заболтались в воздухе в тщетной попытке найти опору под собой, но под ними оказалась лишь неощутимая пустота. Инстинктивно его рот распахнулся в попытке вдохнуть воздух в болезненно сжавшиеся легкие, но вновь безуспешно. Лицо горело от удушья, и глаза вот-вот норовили лопнуть. Пальцы все пытались пролезть под тугую веревку, но та была скользкой и совершенно неподатливой, охватывая горло в тиски. Он не хотел умирать — именно эта мысль окутала разум в последние мгновения работы мозга, пока тот медленно умирал от отсутствия холодного кислорода. Как вдруг на первом этаже раздался телефонный звонок, а на часах десять, что приводило лишь к одному: ему звонил Сынмин. Он хотел извиниться, хотел позвать после школы в парк; он хотел, чтобы Чонин был с ним завтра в школе и смеялся с его шуток, потому что без него все теряло свой смысл. Ведь Сынмин был его причиной остаться. Но тело, лишенное воздуха, медленно покидала жизнь. Голова беспросветно кружилась, вгоняла в сон, полный неосознанности и жгучей боли на шее, как вдруг все это потеряло значение. Руки ослабли, медленно скатываясь вниз; следом расслабилось тело и каждая затекшая мышца, заставляя парня повиснуть на веревке безжизненной куклой. Последний вздох слетел с раскрасневшихся губ хриплым немощным стоном. Последний осколок разбитого сердца погас, а, осознав, что его конец будет таким же, Чонин позволил себе умереть. Последним, что держало его в мире, где осталась его любовь, была надежда, что Ким Сынмин однажды сможет его простить.