24

24 месяца после его самоубийства.

12 августа 2002 год.

— Эй, Сынмин, ты пойдешь с нами? — донеслось до ушей ветром, пахнущим цветущей липой, которой был усажен весь его двор. Сынмин не считал себя частью той компании, которая каждый день звала его прогуливать уроки и шататься по заброшенным зданиям, ведь они были странными ребятами: помешанными на призраках и убежденными, что их можно найти. Так однажды его и их всех арестовали за проникновение на частную, пусть и заброшенную, территорию посреди ночи. Он не был их другом, пусть они так считали. Ему просто нужно было прикрытие, в особенности для мамы, которая слишком опекала его последние два года, тем самым делая так плохо, что убежать из дома навсегда хотелось непроглядно сильно. — Нет, я сегодня тут буду. Он останется на уроках, не потому что поумнел и вырос, а потому что больше в жизни ничего не хотелось. Он вычитал каждую книгу и статью, в которой говорилось о депрессии у подростков. Парень не стал утверждать, что страдает подобным недугом, однако меж строк видел слова о себе; все то, чего видеть не хотелось, что заставляло закрывать глаза, делать глубокий вдох и просто уходить прочь. Так было намного проще. Ему, будучи честным, теперь было плевать. Прошло полтора года с момента, как его жизнь от и до состояла только из пейзажей другого, незнакомого ему города, который, юноша надеялся, поможет ему навсегда забыть о лучшем друге, убившем себя ровно два года назад. Ким старательно его стирал из памяти, так же, как и несколько лет назад старательно они вместе учили стихи на литературу. Ведь Чонин всегда любил литературу. Поэтому у Ким Сынмина по литературе низший бал, который никак не мог урегулироваться. Ведь Ким Сынмин не ходил на занятия и не посещал лекции. Он не писал контрольные, сдавая пустой лист, на котором было лишь его имя. Он ненавидел читать, потому что когда-то Чонин читал ему вслух, сидя подле. Он ненавидел изучать биографии писателей, потому что знал их наизусть, выслушивая Чонина долгими часами. Но Чонина больше не было, и старший всеми силами старался уничтожить каждое напоминание о нем. Он выбросил все их совместные вещи. Кассеты и плеер, футболки и подаренные им кольца. Он изменил Ян Чонина в своей голове и однажды ужаснулся, когда понял, что забыл, какого оттенка на самом деле были у младшего глаза. Отныне в отражении зеркала был не тяжелый подросток, там был монстр, убивший своего лучшего друга. Он не хотел его помнить, потому что чем счастливее было о нем воспоминание, тем болезненнее оно отдавалось эхом где-то на задворках сознания. Сынмин знал, что Ян не умрет, пока он не сотрет о нем каждое воспоминание, и этот путь к неминуемой смерти проходил почему-то только он. В одиночку. Это было несправедливо. Младший был обязан быть живым, чтобы Ким как следует накричал на него и заставил расплакаться, зарыдать от обиды, прожигающей изнутри сердце, но тут Ким осекся: когда-то он до смерти боялся разбить Чониново смелое сердце. И все приводило к одному: с такой же силой, как парень старался убить Чонина в себе, Чонин продолжал жить в его памяти. Его нельзя было вырвать с корнем, его нельзя было вырезать или удалить; он был частью Сынмина, неизменно создавая из него человека, которого когда-то любил. Иногда его голову посещали мысли о том, что он тоже любил младшего. Увы, только, не мог понять. И тогда все становилось неудержимо ужасно, ведь что, если бы он понял это, когда Ян был жив? Если бы тот услышал, что Ким любит его, он бы остался? Он бы не стал делать этого? Это вновь кривой дорожкой приводило парня к крутящимся в голове мыслям. В этом была его вина. И тогда бритвенное лезвие вновь возвращалось в руки, и тогда его глаза полностью пустели. Он исчерпал свои слезы, он исчерпал свою любовь, он исчерпал себя. Глубоко в своей душе он тоже умер. И эта смерть была мучительной. У Ким Сынмина были хорошие баллы, обещающие через несколько месяцев ему место в местном неплохом университете, однако у него не было сердца. На месте оборванных крыльев не зародились новые, не поросли молодыми перьями, желающими стремиться вразрез холодному ветру. Отныне ветер был внутри него, оставаясь единственной вещью, заполняющей его пустоту.

***

Взгляд женщины и сторожа кладбища, старого неверующего и не верящего ни во что, кроме неутешной смерти, пересеклись. Он кивнул, поджав губы и породив на сморщенном пожилом лице еще больше складочек. Когда-то она тоже будет такой: седой, совсем маленькой, с морщинками вокруг глаз и мыслями неутешительными. А еще она будет одна, потому что все, что было вокруг — могилы да лес сосновый. Тишина кладбища ночью пугала ее, а днем — убаюкивала. В светлую пору это место не казалось таким страшным и таинственным, однако ночью оставлять тут Чонина одного не хотелось, потому что в ее памяти, в ее глазах, он оставался совсем маленьким мальчиком, хватающим ее за руку в темноте. Но больше она не боится оставлять его здесь. Теперь с ним всегда будет его отец. Около гранитной плиты, украшенной всего одним букетом цветов и забытой красной свечой, раннее было пусто. Его никто не навещал, никто не приходил поговорить и поделиться проходящими вскользь годами, которые он больше не сумеет прожить. Ранее сердце женщины не покидала надежда на то, что в один день, однажды начавшийся ярким солнцем над усеянной лесом линией горизонта, Сынмин тоже придет сюда: сядет на лавочку из камня и действительно останется Чонину лучшим другом. Но ей казалось иногда, что Ким Сынмина не стало в тот же день, что и ее сына. У парня мечта была, чтобы каждый в этом городе забыл о нем, но разве так должна была исполниться его мечта? Он был сказкой, детской сказкой, которую с возрастом постепенно забываешь. Уже не кажется она столь волшебной, уже не помнятся те мелкие детали, которые зачаровывали в прошлом. И, в итоге, когда пройдет целая жизнь, отраженная на ладони, все целиком останется в былом. По левую руку, сбоку от плиты юноши, несколько недель тому назад материализовалась другая. Прежде она была мысленной, ненастоящей, только боковым зрением мерещилась в редкие моменты, но теперь ее реальность не могла быть поставлена под вопрос. Теперь она служила домом для его отца, который станет защищать его в темноте непроглядной лесной тени, держа за руку, ведь мама призрачной холодной ладони коснуться не сможет. Чонин был его лекарством. Чонин был лекарством для всех, будучи честным, просто он вызывал зависимость, а заменителей на планете не существовало. Да и за ее границами тоже. Стоило закрыть глаза, как мир вновь собирался по частям в голове, он вновь был жив и бегал по дому, шоркая быстрыми ногами в разноцветных носках по дубовому полу. Он смеялся и пек печенье на выходных, расстраивался, когда что-то шло не так. У него в голове была коллекция рецептов, в сердце местило коллекцию особенной любви, жаль только, ее не было кому показать. Во всех бедах после злосчастного летнего дня хотелось обвинить именно его: мол, будь он жив, все бы было так иначе. Жизнь целее, да глазу милее, а семья была бы вместе без невзгод, которые ранили юное хрупкое сердце. И, думая об этом, тщательно и скрупулезно перебирая все ниточки заглушенных скорбью размышлений, женщина так неминуемо приходила к одному выводу: сколько бы вины она не положила на Чонина, во всем виноватой она видела только себя. Прежде глубокую тьму в ее сознании удавалось рассеять через призму супруга. Он за прошедшие два года окреп без алкоголя. Глаза будто прояснились, и желание стать примером возродилось из глубокого мнимого сна. Только кому? Невольно вспоминался день, когда их малыш только появился на свет, открыв глаза в сторону солнца, которым впоследствии и судилось ему стать; тогда мужчина заверил себя, что станет юноше хорошим примером для подражания в будущем. И это работало. Чонин, вырастая и учась ходить, все от и до повторял за папой, вызывая добрый смех родителей. Но ведь в итоге, из года в год, мир, детским пазлом складывающийся в крохотной пушистой голове, менялся, и больше мама с папой не были героями. Они были просто людьми. Со своими колючками в характере, и изъянами бесподобной личности. И шестнадцать дней назад, минувших, словно под мантией планетария, в котором видно было только тьму черной дыры, его тоже не стало. Громкий крах и огонь, вспышка и остановившееся сердце — его смерть была быстрой, она была его спасением. Была концом его страданий. Сердечный приступ за рулем посреди автотрассы повлек за собой еще две смерти: молодой пары в машине сбоку, которую в аварии зажало между отбойником и машиной его отца. У него не было лекарства, но он был последним шансом излечиться для нее, однако шанс выскользнул из пальцев, утерших слезы. И весь мир будто исчез. Вроде бы вокруг и город, полный всех высоток и больших мечтаний, но в нем никого нет. У нее была последняя надежда: единственные глаза, которые все еще могли смотреть и подобно ее собственным, наполняться слезами от единой мысли о том, что на их памяти останется все до последнего дня. Но она не знала номера Ким Сынмина и боялась до дрожи в самых кончиках пальцев, что парень бездумно, но честно до боли признается, что их нужно отпустить. Но Ким Сынмин никогда не сможет отпустить.

***

— Кто это? — высокая девушка, заправив волнистые короткие волосы за ухо, запутавшиеся после долгой прогулки на ветру, со дна тумбочки достала фотографию в рамке. Та на углу была сломанной, от чего пришлось аккуратнее придержать ее за обе стороны, голову мельком подняв на Сынмина. Парень, фотографию завидев в руках подруги, вырвал из рук. Девушка смущается, ахнув, ее глаза темнеют во мгновенной волне стыда. Кажется, она коснулась чего-то слишком личного. Сынмин хотел было что-то сказать, и она губы сжала, собираясь выслушать просьбу больше не брать ничего, но Ким не проронил ни слова. Он, будто задыхаясь, покраснел и болезненно впился короткими ногтями в мягкие ладони. — Прости, я не… — она и не знает, за что именно извиняется. — Я не была намерена задеть тебя. Поправив школьную юбку, она спешит встать с пола. Колени покраснели, но ведь младший сам позволил ей достать все его открытки из тумбы, почему же тогда разозлился? В сердце закралось сомнение, пусть фото толком разглядеть не удалось. На сетчатке глаз осталось яркое изображение, но будто размытое и нечеткое, будто лишь образ передался в сознание, как самый важный знак. Яркие цвета, парни, стоящие плечом к плечу, один улыбался искренне, счастливо, словно рядом стоящий друг был всем, в чем он нуждался, а второй – Сынмин, точно приговоренный стоял рядом. Он никогда не любил фотографироваться, и на снимке это отчетливо изобразилось. Неужто фотографом был волшебник? А ведь так это и было. — Я не злюсь, — выдыхает. — Я просто… никогда больше не хотел ее видеть. Однако мысли противоречили одна другой, и заставляли часто дышать в приступе горькой паники. Выбрасывая все его вещи, Сынмин обещал себя действительно выкинуть все до одной, включая заветную фотографию, на которой хранились все его воспоминания, точно на пленке. Он исполнил данное себе обещание: он бросил рамку со снимком в мусорное ведро, что было сил сжав зубы, а за миг упал на колени и зарылся руками в волосы, оттягивая, потому что медленно терял связь с реальностью. Парень не нашел в себе смелости прогнать грусть, которая за последние два года стала неотъемлемой частью его тела и души; наверное, именно поэтому достал рамку из всеобщего мусора и крепко прижал к груди, из которой боль тут же улетучилась. Он винил себя во всем, потому что на фотографии Чонин был счастливым. Его глаза светились солнечными зайчиками, в волосах затерялись желтоватые травинки, а улыбка, радужной дугой украсив лицо, точно рисовала настоящую радость. Сынмин верил этому образу, слепо и очарованно смотрел на лучшего друга и даже не заметил, как что-то внутри младшего сломалось и перестало работать, и что хуже — этим «чем-то» оказалось сердце, которое Чонин однажды безвозмездно подарил ему. И вся выстроенная стена, кропотливо выложенная из острых камней, держащая его целым последние два года, рухнула. Через нее засветило забытое солнце, смотрящее на него сквозь фотобумагу, время и материю. Он все еще был рядом с ним. Потому что Сынмин все еще помнил его. Ру, как ласково называл ее Сынмин, нос сощурила, сжавшись. Она не знала о Чонине, не знала, кем был подросток на ярком старом фото, но что-то в сердце, что-то любящее Кима, говорило ей, кричало, что душа парня совсем не принадлежала ей. Это не вызывало зависть, не побуждало ревность, ей было лишь печально в это безмолвной тайне. Ру не была заменой. Она не была похожей на Чонина, она была совершенно иной, вылепленной из другой глины, но ее насквозь пронизывали те самые солнечные нити. Он не мог по-другому: Сынмин был луной, безжизненно лишенной своего тепла, а старшая нашла его в толпе. Он был тем, кого она выбирала среди сотен. Но Чонин делал так же. — Его звали Чонин, — сжато произносит, отворачиваясь. — И я ненавижу его всем сердцем просто потому, что обязан произносить все о нем в прошедшем времени. Девушка всегда предпочитала говорить. Сынмин никогда не стремился первым завести разговор, он был слушателем, был зрителем в пустом зале, пока она играла на сцене с гитарой, потому что Ру — искусство, пронизывающее его вены и капилляры. Но в тот день ее уши, украшенные разнообразными пирсингами и сережками, слушали его от начала до самого последнего слова, и даже если бы Ким никогда не замолчал, она бы не перебила. Потому что это было важным, а уже вечером ей справедливо казалось, что она знала Ян Чонина всю жизнь, хоть имя услышала только днем. Девушка совсем не знала, как тот выглядел наяву и как говорил; она ни разу не слышала его голоса и не играла с ним подолгу в настольные игры, не меряла шагами городские парки сотни раз, как делал все это Сынмин, но вплоть до конца его рассказа девушке отчетливо мерещилось, что она была частью их истории. Ян Чонин, имя которого впредь было только в памяти и на эпитафии черной могилы, был для ее возлюбленного отдельным миром, а значит, становился важной частью для нее самой. Она не понимала его, не до конца осознавала его чувства, но сердца их болели в унисон. В том мире с неба падали звезды и рушились города, но его красота захватывала ум в объятья. Временами ей казалось, что реальности эта красота была лишена вовсе, но каждое слово, слетающее с уст младшего, отрицало это: с каждым мигом она все больше понимала, что красотой для Сынмина прежде был именно Ян Чонин. Ру запрещали ночевать у Кима, но смысла запрет не имел, ведь юная пара отличалась от других, состоя исключительно в платонических отношениях; а в тот вечер их разговор был намного более интимным, чем любая связь, в которой подростков подозревали строгие родители. В ту ночь она осталась рядом с ним, лежа напротив под вязаным пледом и крепко держа за руку, потому что так было нужно. Она напишет о Ян Чонине в своем дневнике, зарисует его портрет из образа, что судьбоносно остался в ее глазах. Он был солнцем, каким не была она, но он угас, когда никто того не ждал. Ру знала, что не станет для Сынмина солнцем, но искренне желала ему найти ту любовь, которая залечит нанесенные увечья. И пускай мир раскалывается на части и гроза ударяет по земле, она продолжит рисовать звезды на его шрамах, потому что сама была искусством, воплощенным из солнечных бликов. Сынмин не искал Чонина в ней, и не искал ее в Чонине, потому что те были разными галактиками, но душу грела мысль о том, что Хару и Чонин бы обязательно подружились.