If I see you are coming, I'll leave the engine running

      Рассказывать свою историю Эдди было непросто. Казалось бы, он делал это миллион раз — на приёме у психотерапевта, — но вот так, утром, стоя на кухне и видя, как с каждой секундой кулаки Эдди сжимаются всё сильнее, делать это было не так-то легко. Бак почти не смотрел на Эдди, он бегал по кухне, чтобы скрыть взявшуюся из ниоткуда дрожь во всём теле — да и завтрак сам себя не приготовит, — и как-то так получилось, что в итоге он делился самыми трагичными моментами своей жизни через плечо, едва поворачиваясь к Эдди. Будто фразы «Ну, всё началось с наказаний тишиной, знаешь, когда тебя запирают в чулане, как в одиночной тюремной камере. После первого раза я начал бояться темноты, и Глен, видимо, счёл этот факт отличным, чтобы продолжать в том же духе» и «Когда я подрос — кажется, мне было тринадцать, может, четырнадцать, — он впервые избил меня. Мэдди уже жила с Дагом, так что Глен перестал сдерживаться» не были чем-то ужасающим. Бак не хотел, чтобы то, что он говорил, звучало легко и непринуждённо — это не было его целью, — однако ему не хотелось и того, чтобы Эдди видел в нём того травмированного, запуганного мальчика, каким он был когда-то. Потому что Бак больше не был таким, и сейчас, спустя годы терапии, он понял, что он может за себя постоять; он совершил много ошибок, сделал кучу неправильных ходов в юности, но теперь он был сильнее, чем когда-либо, и Бак ненавидел быть жертвой.       Эдди думал, что его сердце остановится. Он сам попросил Бака рассказать свою историю, и он знал, что ничего доброго в ней не будет, судя по вчерашнему предисловию, но догадываться о том, что пережил твой любимый человек, и знать — совершенно разные вещи. Эдди хотелось ударить себя за то, что он не мог пошевелиться, что он ослаб настолько, что даже не мог встать, чтобы банально обнять Бака, говорившего такие ужасы с лицом, не выражавшим ничего. Эдди ненавидел видеть плачущего, раздавленного Бака, но в этот момент он предпочёл бы такого Бака, чем ту оболочку, которая была перед ним, ту маску, которую Бак надел, по-видимому, давным-давно и не мог снять даже перед ним, Эдди, и, возможно, как раз именно потому, что знал, что Эдди слишком слаб, чтобы успокаивать ещё и Бака.       Хотя не Эдди пережил всё это. Да, он прошёл через много дерьма в своей жизни; его родители были не ангелами, особенно отец, но на Эдди никогда не поднимали руку; если бы Рамон когда-либо поднял руку на него или на его сестёр, Эдди мог поклясться, что Хелена собрала бы вещи, взяла детей и ушла бы от мужа в тот же день — а Изабель придушила бы сына собственными руками. У него было множество конфликтов с родителями касательно Кристофера, но (пусть отчасти из-за этого Эдди и перебрался с Крисом в Лос-Анджелес) они обращались с внуком так, будто он был сделан из стекла — и они бы убили любого, кто причинил бы ему вред. Эдди просто не мог представить себе, что Бак пережил; он не мог представить себе, как Бак стал таким — таким солнечным, милым, добрым, таким совершенным, когда всё его детство было кошмаром на яву.       Эдди хотелось заорать, чтобы Бак замолчал, ему хотелось зажать уши, потому что невозможно было смотреть на Бака, парящего по их кухне и жарящего панкейки, и слушать про то, как отчим запирался с ним в ванной и бил его ремнём до крови. Эдди сам хотел, чтобы Бак рассказал — и он это получил. Жалел ли он о том, что узнал о прошлом Бака? И да, и нет. Когда первый шок прошёл, когда Эдди проглотил комок в горле, когда он снова начал нормально дышать, перед глазами выступила пелена, и единственным желанием Эдди стало — найти грёбаного ублюдка и убить. Будучи спасателем, он бы не стал его спасать. — Эдс, ты портишь посуду, — услышал он голос Бака, и пару секунд спустя его взгляд кое-как сфокусировался на блондинистой голове, а затем Эдди взглянул на руку, которая сжала вилку так, что она погнулась. — Ты первый, кому я рассказал, — тихо сообщил Бак, и Эдди окончательно пришёл в себя, расслабив руки. Бак слабо улыбался, положив руки поверх рук Эдди. — Больше никто не знает. Ну, кроме психотерапевта. — Мэдди?.. — прохрипел Эдди.       Бак покачал головой. — Ни Мэдди, ни Бобби. Мэдди не пережила бы этого. Я знаю, что… Я знаю, что она подозревала, но, наверное, я был слишком хорошим актёром. На тот момент у меня были причины играть роль счастливого ребёнка. А если бы я рассказал ей уже после, в Лос-Анджелесе… У неё и так гипертрофированное чувство вины. Сначала она винила себя за то, что довела свои отношения с Дагом до такого конца. Хотя её вины в том, что он был психом, не было. Потом она винила себя из-за своей оплошности с Джи, хотя это был несчастный случай. Винила себя из-за депрессии, из-за того, что ушла… Мэдди только-только обрела счастье. Я так не хотел его портить. Да и зачем? Что изменится, если она будет знать, что, как только за ней закрылась дверь, я оказался заперт в ловушке?       Эдди сжал руки Бака. — Детка, мне очень жаль, что ты так долго держал это в себе.       Бак грустно улыбнулся. — Я не держал это в себе. У меня была Андреа. По крайней мере, последние несколько лет. И я многое переосмыслил. Но… есть моменты, — Бак отвел глаза, — которые я всё ещё переживаю. С которыми всё ещё пытаюсь справиться. Которые очень сложно прорабатывать. Поэтому я всё ещё хожу к ней. Я пытаюсь выздороветь, но это тяжело. И иногда мне кажется, что не совсем возможно. Потому что… как бы правильно я ни рассуждал, иногда я всё равно делаю неправильные вещи. Говорю неправильные слова. Иногда я всё равно боюсь, что… — Доброе утро! — раздался голос Кристофера, и Эдди с Баком вздрогнули; мальчик громко зевнул. — На завтрак панкейки?       … что меня не примут.

***

      Несмотря на то, что Бак не собирался ничего рассказывать Мэдди, ситуация вынуждала. А именно — приезд матери и отчима. Бак мог бы пережить встречу с ними — он больше не был тем, кого можно спокойно запугать, — но одна только мысль о том, что Глен встретится с Джи-Юн или Кристофером, доводила Бака до трясучки. Он бы предпочёл, чтобы на него ещё раз упала пожарная машина, чем позволил бы этому ублюдку навредить детям.       Бак видел реакцию Эдди на свой рассказ. И решил опустить кое-что. Эдди не нужно было знать, что было до побоев. Эдди не нужно было знать, почему в конечном счёте Бак отбивался. Что Бак предпочитал быть избитым. Бак сопротивлялся.       Бак не хотел рассказывать. Он не был готов. Он сказал, что кое над чем он всё ещё работает. Что не все его травмы поддаются лечению. Бак боялся, что, скажи он лишнее, он начнёт оправдываться. Потому что, нет, он не виновен. Но он и не жертва. Тогда кто же он? — Бак, ты же понимаешь, что я — последний человек, который будет на тебя давить. Мы можем проводить сеансы хоть десять, хоть двадцать лет, но это ведь не панацея. Я лишь направлю тебя к тому, что ты должен осознать сам. Твоё лекарство не в Эдди, не в Кристофере, не в твоей сестре или команде, твоё лекарство — ты сам. Пока ты не поймёшь, почему ты так боишься увидеть в себе жертву, пока не поймёшь, почему ты не можешь рассказать о том, что с тобой случилось, даже близким людям, ты не сможешь исцелиться. Часть страха, часть вины всегда будет с тобой. И кошмары не отпустят тебя. Ты всегда будешь одной ногой в прошлом, пока не перестанешь бояться быть тем, кто ты есть. И ты никогда не сможешь быть до конца честным с другими, пока не откроешься самому себе. — Бак! — Мэдди встретила его, держа в руке полотенце. — Ох, ты пришёл немного раньше, чем я ждала, — однако она не выглядела огорчённой; Мэдди привычно обняла его, почувствовав ответные медвежьи объятия, и поцеловала в щёку. — Устраивайся пока. Чимни купает Джи-Юн, а я должна отнести ему полотенце, которое он забыл, — она весело закатила глаза, как бы говоря: «Согласись, ну как так можно, а?» и оставила Бака на пару минут.       Для него они показались вечностью, потому что вся решимость, которую он собрал было в кулак дома и в относительной целости довёз до Мэдди, потихоньку испарялась. Ожидая сестру, ему хотелось сбежать, а в качестве плана «Б» мозг лихорадочно искал другую тему для разговора, которой Бак мог бы занять Мэдди. — Итак! — воскликнула Мэдди, спускаясь по лестнице. — Чимни и Джи-Юн заняты, а мама отдыхает с дядюшкой Баком. Вина?       Бак не смог не усмехнуться. — Сейчас полдень, Мэдс.       Мэдди громко вздохнула и достала из холодильника апельсиновый сок. Разлила его по стаканам и дала один Баку. — Я чертовски устала, — пожаловалась Мэдди. — Дети — цветы жизни? — ухмыльнулся Бак, делая глоток сока.       Мэдди махнула рукой. — Моя дочь — лапочка. Но готовиться к свадьбе — полный отстой. — Поэтому я и предлагал тебе нанять сестру Эдди. Она в этом профи. — И сейчас я жалею, что отказалась. Но ты понимаешь… — Мэдди посмотрела на него этим глубоким, вызывающим дрожь взглядом, который, как обычно, въедался в душу, и Бак понял, что сейчас будет какое-то откровение, которое ему не понравится. — Нашу свадьбу с Дагом организовывала его мать, и всё, начиная от места проведения и заканчивая цветом салфеток, выбирала она. А я даже не могла сопротивляться, потому что семья Дага взяла на себя все расходы, поскольку, как ты знаешь, маме с Гленом моя идея выйти за Дага не очень-то пришлась по душе… И теперь, когда я получила второй шанс и когда я больше ни от кого не завишу, я так хочу, чтобы всё было по-моему — ну, и с тем, что нравится Чимни, конечно, — и чтобы это было идеально для нас, а не для кого-либо. Понимаешь? — Чёрт, я не знал, что Даг был придурком даже в этом моменте, — после того, как Мэдди нахмурилась и отвела взгляд, видимо, предавшись не слишком приятным воспоминаниям, Бак накрыл её ладони своими. — Хэй, Мэдс, конечно, я понимаю тебя. И я думаю, твоя свадьба будет событием века.       Мэдди посмотрела не него ничуть не убеждённая, но растроганная. — Ох, я так боюсь, что что-то пойдёт не так. — Да ладно, — Бак фыркнул, — что может пойти не так? На твоей свадьбе будут пожарные, медики, диспетчеры 9-1-1 и полицейский. Даже если что-то пойдёт не так, это исправят в мгновение ока. — Я надеюсь, — на губах Мэдди расцвела слабая улыбка. Она погладила руку Бака. — Ты знаешь, — тихо произнесла она, — я так сильно жду, когда мама и Глен приедут, — и тут же Мэдди очень осторожно взглянула на застывшего Бака. — Чёрт, я знаю, что они не были лучшими родителями, особенно когда практически отказались от меня, когда я сказала, что выхожу за Дага… даже если они были правы… Я их ненавидела тогда. Я так сильно хотела, чтобы мама боролась с мамой Дага хотя бы за чёртов цвет салфеток. Как бы жалко это ни звучало, — она грустно фыркнула. — Я хотела, чтобы Глен вёл меня к алтарю. Я хотела, чтобы там был ты. Бак, я так этого хотела.       Бак вспомнил, как поздравлял её по телефону, стараясь сделать так, чтобы голос не дрожал из-за обиды, страха, одиночества и боли после того, как из-за устроенной им истерики по поводу окончательного ухода и свадьбы Мэдди Глен избил его ремнём и запер в комнате, забрав телефон — благо у него давно был второй. — Я не мог, — еле выдавил он, не глядя на неё. — Я понимаю, — прошептала Мэдди; её глаза слезились. — Я не хотела тебя бросать, Бак. Но я так полюбила Дага, и я так хотела быть любимой. Я смотрела на то, как Глен любит маму, и хотела, чтобы и у меня было так же. Тогда я не понимала, что любовь Дага вовсе не была любовью.       Как и любовь Глена к его матери не была любовью. Во всяком случае, не той, которую все видели. — Не надо, Мэдди. Это всё в прошлом, — с трудом проговорил Бак; кровь пульсировала в висках, и Бак так отчаянно хотел закричать: «Он грёбаный монстр! Он бил меня! Он грозился навредить тебе! Он ненавидел нас обоих! Он опасен!», но слов не было, потому что в глазах Мэдди Глен не был плохим, а ещё в нём снова открылся этот защитный инстинкт, прямо как в детстве, и Бак просто не мог сломать Мэдди, не тогда, когда она так хотела эту идеальную свадьбу с идеальным тортом, идеальным платьем и всей роднёй, которая тоже бы оценила эту свадьбу как идеальную.       Бак должен был, он обязан был рассказать Мэдди всё, чтобы защитить её и Джи-Юн, но его мозг забыл все нужные слова, его будто закоротило. Бак не мог выдавить и звука. Он просто пялился на их сцепленные руки, на помолвочное кольцо Мэдди и наивно думал: «Быть может, я смогу избежать этого? Я не хочу ломать её». Бак так сильно любил Мэдди. Хотя он и был её младшим братом, он привык защищать её всеми способами. И один раз он уже промахнулся — с Дагом. Это гложило его уже несколько лет. — Эй, Бак, ты в порядке? — Бак очнулся: Мэдди пыталась привлечь его внимание, склонив голову вбок и глядя на него снизу вверх.       Бак не был в порядке. Уже чертовски давно. Но он выдавил самую неподдельную улыбку из своего арсенала. — Я думаю, всё пройдёт идеально, Мэдс. Ведь жених и невеста — вы с Чимни. Пара, созданная на небесах.

***

      Только выйдя из дома Мэдди, Бак почувствовал себя настоящим идиотом. Да, ранить Мэдди было его последним желанием, но лучше уж это, чем допустить хотя бы крохотный шанс на то, что Глен навредит кому-то. Бак не боялся за себя — давно нет. И он также мог защитить своих родных, но он не мог быть рядом двадцать четыре часа в сутки, и, если была хоть малейшая вероятность того, что Мэдди оставит Джи-Юн наедине с Гленом, Бак должен был уничтожить её. Но Бак испугался за Мэдди. Что он за идиот! Бак сел в машину и ударился головой о руль. Он понятия не имел, что делать. Его внутренности пылали из-за страха, ужаса и неизвестности.       Бак не простил бы себя, случись что-то с Джи-Юн, Кристофером или кем-то ещё. Мэдди не простила бы его, случись что-то с Джи-Юн и узнай она, что Бак мог помешать этому, но не сказал всю правду. Бак снова оказался в ловушке. Он снова запутался. Снова не знал, что правильно, а что нет. Снова был один на один со своими проблемами.       Бак снова чувствовал вину, не будучи виновником преступления.       Закрыв глаза, он уже аккуратнее положил голову на руль, желая лишь одного — чтобы решение пришло само. Он больше не мог думать. Чем больше Бак думал, тем больше он совершал ошибок. Кажется, так было всю его жизнь. Он сделал несколько вдохов и выдохов.       И решение — действительно — пришло само. Бак выровнялся, завёл джип и нажал на газ, следуя по выученному наизусть маршруту.       Был только один человек, который мог ему помочь.       Афина.

***

      Счастливой случайностью стало то, что у Афины и Бобби был выходной и Баку не пришлось ломиться в закрытую дверь. Не очень хорошим оказался тот факт, что, вероятно, Бак кое-чему помешал, так как Афина была раздражённой и растрёпанной, а ещё её рубашка — рубашка Бобби — была застёгнута не на все пуговицы, так что Бак невольно увидел то, чего видеть никогда не хотел. Однако гнев Афины исчез тотчас, как она заметила нервозность Бака и — особенно — его готовность в любой момент развернуться и сбежать.       Афина переглянулась с вышедшим к ним Бобби — не менее потрёпанным — и отправила мужа заварить успокаивающий чай, а Бака быстро усадила на диван, всеми своими инстинктами — полицейским, материнским и просто женским — чувствуя, что новости, которые сообщит Бак, выведут её из колеи на чёртов десяток лет. — Бакару, дорогой, что случилось? Что-то с Эдди? С Мэдди? С Кристофером? — Нет, — тихо ответил Бак и прокашлялся. Ему нужно было собраться. Нужно было использовать хотя бы этот шанс. Афина была его последней надеждой, последним здравым решением. — Ну, это частично связано с Мэдди. С Джи-Юн. С Кристофером. Со всеми детьми 118-й. И со мной. Но больше со мной и Мэдди. Речь о нашем отчиме. — Бобби дал Баку кружно с чаем, и пар, идущий от него, заставлял глаза Бака потеть — или не пар; вряд ли глаза вообще имели свойство потеть. — Что с ним не так, детка?       Чутьё Афины кричало, но не давало никакой конкретики. Бак никогда даже не упоминал при ней об отчиме. Она ничего не знала о его детстве. Всё, что Афина знала — Бак был сладким, довольным ребёнком в данный момент и не менее прекрасным взрослым. Он был её сыном. Она любила его, как Мэй и Гарри. Но она была его матерью только последние несколько лет. А какими людьми были его биологические родители? Биологическая мать и отчим? — Он не самый хороший человек. Он… Он бил меня. За пролитый чай, за разбросанные вещи, за повышенный голос, плохую оценку, за то, что я пришёл домой на минуту позже установленного времени… Было много всего. Он был нервным после того, как… — он не мог, не мог, не мог, не мог произнести это вслух, не мог сказать это при Бобби, при Афине; он даже не мог смотреть на них. Его руки дрожали так, что Афина обхватила своими руками его, держащие кружку, и медленно поднесла кружку к его губам, чтобы Бак сделал пару глотков чая, а затем поставила кружку на журнальный столик. И снова взяла его руки в свои. — После того, как Мэдди ушла. — Когда это случилось? Не спеши, малыш. Мы никуда не торопимся. Мы с Бобби будем слушать тебя столько, сколько потребуется.       Бак сделал вдох и осторожно посмотрел на Афину — её мягкое, такое доброе выражение лица. Он так сильно любил её. — Мне было четырнадцать, когда Мэдди вышла замуж и окончательно съехала от нас. Она и до этого не очень часто появлялась дома, но всё же. Иногда она жила у нас неделями, один раз даже целых два месяца, когда сильно ссорилась с Дагом. Когда Мэдди съехала, Глен перестал оказывать на меня такое влияние, какое у него было до этого. Он больше… он больше не имел рычага давления.       Глаза Афины потемнели, она сильно сжала руки Бака, но ему не было больно — наоборот, так он чувствовал, что его держат, удерживают. — Милый, что ты имеешь в виду?       Бак замолчал. Он молчал минуту, две, собираясь с мыслями, подбирая нужные слова, но таких не было. Невозможно было сказать мягко то, что он собирался сказать. То, что он должен был сказать. Не было таких слов. Их не существовало. — Когда мне было одиннадцать, — начал Бак, не слишком удачно сдерживая дрожь в голосе, — мама уехала к бабушке на выходные, а мы с Мэдди остались с Гленом. Было около полуночи, я листал комиксы, когда Глен вошёл в мою комнату. Мэдди спала в соседней спальне — учёба в медшколе её выматывала, и она вырубалась уже около десяти. Полночь была не детским временем, маме не нравилось, что я читаю допоздна, поэтому я быстро спрятал комиксы под подушку и притворился спящим. Он подошёл ко мне, я… — Бак прикрыл глаза, не видя, но зная, что Афина и Бобби обмениваются полными ужаса взглядами, — я почувствовал, как под его весом прогнулась моя кровать. А потом он назвал меня плохим мальчиком, не слушающимся маму, и засунул руку в мои пижамные штаны. — Господи… — прошептала Афина; Бак не смотрел на неё, он не мог. И, к сожалению, Бак, как рассказчик, знал, что дальше его история будет только хуже. — Бак…       Бак продолжил с закрытыми глазами. — Я не понимал, что происходит. Кажется, я всё ещё притворялся спящим. У меня ещё не было никаких представлений о сексе и всём таком, поэтому я… У меня даже не было предположений, какого чёрта произошло. Не знаю, каким образом, но мой мозг списал это на лунатизм Глена… или на то, что мне это приснилось? Это было очень странно. Я ничего не понимал, но при это я ощущал стыд, поэтому никому не сказал, ни у кого не спросил, что это было. А потом он зашёл ко мне днём. — Афина дёрнулась, как от удара током. — Он спросил, понравилось ли мне. Я ничего не отвечал, и тогда он подошёл ко мне. Я был довольно сильным, проворным ребёнком, но Глен был бывшим солдатом, он был высоким и крупным, он поднял меня с кровати одной рукой, другой рукой закрыл мне рот, и его взгляд стал таким, какого я никогда не видел: в нём не было грёбаной души. Он сказал, что убьёт Мэдди, что сначала заставит её кричать и давиться слезами, а потом убьёт, если я не сделаю то, что он скажет. Он связал мне руки ремнём и снял с себя штаны.       Афина не выдержала и вскочила с дивана. Бобби сидел с таким бледным лицом, словно увидел призрака. Бак наконец открыл глаза, но мало что увидел, так как обзор закрывала пелена слёз. Он быстро вытер глаза и щёки и продолжил, не обращая внимания ни на кого, потому что иначе он мог просто замолчать и не продолжить эту тему уже никогда. — Это происходило следующие несколько лет, пока Мэдди не переехала. Я стал старше. Мне больше не нужно было защищать Мэдди, потому что её не было в доме. Я говорил себе, что Даг её защитит, — Бак истерично усмехнулся и шмыгнул носом, глядя себе на руки. — И я начал сопротивляться. Это не давало особых результатов, так как я всё равно был значительно слабее Глена, но по крайней мере он больше не касался меня. Я уже был достаточно взрослым, чтобы осознавать, что со мной делают… Я…       Афина со всей тяжестью этого мира уселась на диван и заглянула Баку в глаза. — А что полиция? — Что твоя мама? Неужели она ничего не замечала? — ожил Бобби.       На него было так же больно смотреть, как и на Афину. На его лице одинаково разместились скорбь и ярость. Бак так хотел бы, чтобы Бобби и Афина были у него, когда он был ребёнком. Но у него были только мама, сошедшая с ума от любви, и Глен. — Врач, к которому меня пару раз привозили с травмами, пытался обратиться в полицию, но у Глена там связи, так что на всё закрывали глаза. И мама никогда ничего не подтверждала. Она была так ослеплена любовью, что не замечала ничего. Даже того, что творилось у неё перед носом. Глен… В какой-то момент он настолько вышел из-под контроля, что особо и не скрывался: он бил меня перед ней, доставал ремень и лупил меня им, швырял в меня предметы, скидывал меня с лестницы. Однажды… — Бак уже перестал вытирать глаза, потому что это было бесполезно, — однажды, мне было четырнадцать, я всё лето гостил у тёти с дядей, и это было лучшее время, они были единственными, кто правда заботился обо мне. Но в тот день они уехали — какие-то срочные дела, я уже не помню, что именно, но я был достаточно взрослым, чтобы побыть одному. И я настолько не ожидал, что Глен придёт, что не подумал посмотреть в глазок, прежде чем открыть дверь. Я думал… Я думал, это тётя Роуз и дядя Мэтт что-то забыли. Но это был Глен, и он просил — сначала по-доброму, — чтобы я вернулся, потому что мама скучала, потому что мама грозилась развестись с ним, если я не вернусь. Мама… Вот такая она. Она закрывала глаза, когда Глен уничтожал меня прямо при ней, но видела моё отсутствие, если я не страдал рядом. Мне было некуда бежать, он перекрыл единственный выход, но я всё равно сопротивлялся. В какой-то момент, я помню, я ударил его по голове — вазой, кажется, — но он не упал, он озверел, и на мгновение я подумал, что умру. Поэтому я стал драться ещё яростнее. Но он был сильнее. Он всегда был сильнее. Возможно, поэтому, как только я ушёл из дома, я начал тренироваться. Я даже прошёл в морские котики. Кажется, вся моя жизнь, так или иначе, строилась вокруг этого страха — быть слабым перед ним. Теперь я не слаб. Но тогда… Он сделал то, чего, по-видимому, хотел всегда, но всё довольствовался малым. Я думал, что умру. Только тогда я понял, каким маленьким и слабым был по сравнению с ним. Я думал, что умру, и я хотел умереть. Мне ещё никогда не было так больно и так страшно. И самым страшным было то, — Бак вымученно улыбнулся сквозь слёзы, задыхаясь в оглушающей тишине дома, — что мама застала это всё. Она ехала за Гленом. И она увидела то, что он со мной делал. Она схватила меня, посадила в машину и клялась, что убьёт его, если он хоть пальцем тронет меня, что она выпотрошит его, что она больше никогда не будет с ним, и я… на секунду я ей поверил и вообразил, что всё будет, как раньше — как было очень-очень давно. А потом прошло несколько минут его мольбы на коленях — он даже не застегнул джинсы, — и она его простила.       Бак откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. В нём не осталось сил. Он был иссушен. И он не мог ни видеть, ни слышать реакцию Бобби и Афины. Не в ближайшие несколько минут. Ему нужно было, чтобы перед глазами исчез этот образ. Он постарался представить что-то хорошее, что-то светлое — Кристофера. Но тут же заставил себя убрать мальчика из головы, потому что даже малейшее сближение — даже в его голове, даже для улучшения самочувствия — образов этого психопата и этого маленького солнышка вызывало тошноту.       Бак представил, как он работает, как тушит лес, как снимает кота с дерева, как вытаскивает людей из-под обломков после землетрясения. Это успокаивало. Хотя бы чуть-чуть.       Афина понятия не имела, что на это сказать. Она встречала разношёрстных ублюдков на работе, но встретить их гремучую смесь, которая ещё и была отчимом её дорогого ребёнка… Афина хотела взять табельное оружие, рвануть в Хёрши и выпустить все пули в этого Глена и хорошенько избить мать Бака. И при этом Афина не любила насилие. Чёрт возьми, она помнила свои эмоции — эту бурю необузданного гнева, — когда узнала про девчонку, издевающуюся над Мэй. И даже те эмоции затмила слепая ярость, что проснулась в ней сейчас, пока она слушала историю Бака — самого доброго, искреннего, жизнерадостного человека, которого она встречала.       Бобби чувствовал то же самое. Несмотря на то, что он был пожарным, ему хотелось собственноручно сжечь дом матери и отчима Бака дотла. Эти люди не то что не заслуживали таких детей, как Бак и Мэдди, они не заслуживали жить и называться людьми. Бобби был верующим человеком и верил в Ад, но сейчас ему казалось, что Ад — это слишком мало для этих двоих. — Бак, я… — голос Афины был севшим, и Бак, наверное, впервые видел Афину такой разбитой: её глаза опухли и покраснели, её руки дрожали, пусть и не так, как у него, и больше не от волнения и страха, а от гнева, и Афина действительно не могла подобрать слов — это была та часть Афины, которую ему ещё не доводилось видеть, так что, похоже, не он один стал сегодня большим открытием. — Я не знаю, что на это сказать. Я так чертовски горжусь тем, что ты рассказал нам это. Ты такой невероятно сильный, ты знаешь это? И эти люди, — она выплюнула слово «люди», — не заслуживают называться родителями; они звери. Никто больше. Дикие звери, которых стоит принудительно стерилизовать. И усыпить. Я клянусь, мне хочется вырвать им глотки, как бы это ни звучало. Я так зла. Я никогда не была так зла. И я хочу спросить тебя: что я могу для тебя сделать? — Зачем ты пришёл, Бак? — Бобби положил руку на плечо Бака. — Ты ведь не просто пришёл поделиться историей. Это связано со свадьбой Мэдди и Чимни? Эти люди приглашены?       В глазах Афины мелькнул огонь. — Неужели они бы посмели согласиться? — Афина, — наконец выдавил Бак. Пришло время озвучить то, ради чего он сюда пришёл, — я… Я не могу рассказать об этом Мэдди. И, да, мама и Глен приглашены на свадьбу, потому что Мэдди ничего не знает. И, я клянусь, я хотел всё рассказать Мэдди, чтобы она вычеркнула их из списка приглашённых и из жизни — особенно из жизни Джи, — хотя бы Глена, но я не смог. Она так светилась от мысли, что ей будут гордиться. И я просто не смог сломать её прямо перед свадьбой. Но… — Афина и Бобби смотрели на него выжидающе, — … но я не могу дать Глену доступ к жизни Джи. Поэтому… — он судорожно вздохнул, — я собираюсь выдержать несколько дней, пока он и мама будут здесь, и я не дам ему подобраться к Джи, к Крису или к кому-то ещё, а потом… Я хочу, чтобы ты помогла мне посадить его за решётку.