If I see you are coming, I'll leave the engine running

      Афина долго на него смотрела — настолько, что Баку стало ещё более некомфортно, чем было до этого, хотя уровень гремучей смеси из неловкости, страха и тошноты и так зашкаливал. Её тёмные глаза сосредоточились на его руках, женщина крепко сжимала их в своих. Бобби тоже молчал, и, как бы Бак ни хотел взглянуть на них, чтобы узнать, что с ними обоими происходит, он не мог. Так что он просто сидел и ждал, и с каждой прошедшей секундой голос в его голове всё громче шептал о том, что он совершил ошибку. Не надо было рассказывать. Бак бы не выдержал и сорвался с места, если бы не руки Афины; сердце Бака стучало, как ненормальное, выстукивая что-то, напоминающее чёрт-возь-ми. Он сглотнул, и сразу же после почувствовал влагу на тыльной стороне левой ладони. Он, как пригвождённый к месту, пялился на текущую по руке каплю, а потом на вторую, и на третью… Бак поднял взгляд и наткнулся на мокрые глаза Афины — самой сильной женщины на всей этой дурацкой планете. — Аф-фина, — прошептал он, заикнувшись, — что с тобой?       О, это был глупый вопрос. (В его арсенале таких было ещё с миллион.)       Бобби сел рядом, и так получилось, что Бак оказался между ними. Странным образом стало спокойнее — возможно, потому, что его спина оказалась прикрыта Бобби, и Бак инстинктивно почувствовал себя защищённее. Бобби положил руку ему на плечо. Бак всё ещё не мог на него смотреть. Что это было? Страх? Стыд? Бак пришёл к Афине и Бобби, потому что доверял им, как никому (кроме Эдди — но это другое), но что-то внутри него отчаянно противостояло раскрытию его тайн. Андреа считала, что он так и не простил себя, что он винил себя и считал грязным, с чем Бак категорически не соглашался, но что, если она всё-таки была права? Однако… Бак ведь смог рассказать им всё, так что он тоже не врал. Но это не значило, что ощущать эти взгляды, полные сочувствия и боли, на своей коже, было легко. Бак не хотел, чтобы его жалели. И не хотел, чтобы отношение к нему поменялось. Он больше не был тем слабым подростком, он вырос и мог дать отпор. И всё же… как бы противоречиво это ни звучало, сидеть между Афиной и Бобби походило на нахождение в гнезде, где птенца с обеих сторон окружали любящие родители. И это ему, безусловно, нравилось. А как могло быть иначе? Он так долго ждал, чтобы его защитили. Так долго. Он уже не был ребёнком, но всё внутри него кричало... Так долго!       Афина плакала. Беззвучно — и оттого это раздирало душу ещё больше. Бак мог пересчитать по пальцам одной руки, сколько раз он видел Афину — несокрушимую, железную леди Афину Грант — со слезами на глазах. Бак мог поклясться, что сам плакал при ней чаще. Но даже тогда, когда он заставал её в те исключительные моменты слабости, Афина не выглядела такой. Было похоже, что в ней что-то разбилось, умерло. Её взгляд прожигал насквозь, но в том тёплом смысле, к которому Бак не привык. Бак знал, что Афина любила его, возможно, даже считала его кем-то вроде старшего непутёвого сына. Бак читал любовь в её глазах больше раз, чем мог бы сосчитать, однако то, что он видел сейчас, было в тысячу раз сильнее той любви, которую он когда-либо узнавал в её взгляде, улыбке и нежных объятиях. Даже не произнося слов, она как бы говорила: «Боже мой. Я спрячу тебя в своих руках и не выпущу». Бак прерывисто выдохнул, чувствуя, как в горле образовывается ком размером с бейсбольный мяч. — Бак, — она прикрыла глаза, из уголков которых тут же полились ещё две тонкие струйки, затем открыла их, но больше не смотрела на Бака, стараясь прийти в себя, прежде чем начать что-либо говорить. Афина открыла рот, но тут же закрыла его, поняв, что голос будет дрожать. Бобби поднялся, чтобы налить ей воды, но Афина остановила его жестом руки и прошла на кухню сама. — Ты в порядке? — шепнул Бобби, и Бак не сразу понял, что вопрос был адресован ему, а не Афине. — М, да, думаю, да, — он пожал плечами.       Он пережил это, ладно? Да, ему всё ещё снились кошмары — но уже гораздо реже. И это не было чем-то ежедневным или еженедельным, или даже ежемесячным; да, иногда они не проходили какое-то время, и всё же это не было чем-то регулярным. Они настигали его во время сильного эмоционального возбуждения или, наоборот, переутомления; особенно неприятными были сны после неудачных вызовов. Может быть, он и не выздоровел до конца — в медицинском смысле, с точки зрения психологии или психотерапии, — но Андреа хвалила его, и иногда он по-настоящему гордился собой. Да и к тому же — посмотрите на него! — он завёл нормальные, стабильные отношения (после нескольких весьма неудачных попыток — но всё же), и Бак правда считал, что всё позади, даже если кто-то другой мог считать иначе.       Когда Афина вернулась — это заняло достаточно много времени, но Бак её не торопил, — её глаза были сухими, но красными, как при гриппе, и она выглядела собранной, как никогда. Афина села напротив Бака и положила руку ему на плечо. Бобби поднялся, встал позади жены и положил обе руки ей на плечи, Афина же положила свободную руку поверх руки мужчины. Это походило на некую передачу силы — Бобби делился с Афиной, а Афина делилась с Баком. Или же Бак её высасывал из Афины, а Бобби восполнял. — Сегодня ты останешься здесь, — тоном, не терпящим возражений, произнесла Афина. — Хорошо, — Бак согласился, даже не раздумывая, только потому, что Эдди сегодня работал в ночную смену, а Кристофер остался на запланированную ночёвку у Дэнни, так что его никто не стал бы искать. — Ты расскажешь всё по порядку, — Афина старалась «выключить» в себе родителя и «включить» полицейского, но даже она себе не верила. — Ты говоришь, что тебе было четырнадцать, когда совершилось насилие сексуального характера. Прошло много лет. Но проблема таких дел даже не в том, что прошёл срок давности, а в том, что очень сложно найти доказательства, так как уже давно нет никаких физических следов и биоматериалов. Но, несмотря на это, Бак… — Афина посмотрела на него с уверенностью целой вселенной, — я… мы найдём всё, что потребуется. Если понадобится, я лично выбью всю информацию из кого следует. Мы обязательно придумаем, как упечь этого ублюдка за решётку. Я клянусь, что то, что сделал твой отчим… — её глаза опасно сверкнули, — … и то, что сделала твоя мать, ни за что не сойдёт им с рук. Хорошо? Я клянусь, малыш. Я позабочусь об этом. Я позабочусь о тебе. — Мы позаботимся, — твёрдо добавил Бобби.       Его глаза были мягкими, как и всегда, потому что это был Бобби — самый добрый и всепрощающий человек на свете, но Бак видел, как в глубине его глаз таилась жёсткость, к которой Бак не привык, которую Бобби показывал настолько редко, что можно было подумать, что эта пробежавшая в них тьма просто показалась. Но Бобби просто умел держать себя в руках, и он также привык помогать контролировать себя остальным, он был тем, кто никогда не поступает и не говорит импульсивно, кто всегда подбирает нужные слова и думает перед тем, как что-то сделать. Поэтому в голове Бобби медленно крутились шестерёнки, пока руки привычно лежали на плечах Афины, удерживая её от порыва разнести дом к чертям или же отправиться прямиком в Хёрши, дабы прикончить отчима Бака, а заодно и его мать. Нет, Афина, как и он, не сделает ничего, что навредит Баку, следовательно, как бы им обоим сейчас ни хотелось рвануть в Пенсильванию и придушить родителей Бака голыми руками, они оставят свои желания до лучших времён и придумают лучший план, как исправить то, что исправлять уже поздно. Но они попытаются. — А теперь, Бак, давай ляжем спать. Ты можешь расположиться в комнате Мэй. Думаю, сегодня было достаточно откровений. Остальное оставим на завтра, — она глубоко вздохнула. — Утром я приготовлю вафли. Мы постараемся обсудить всё. Постараемся… — она прикрыла глаза и сжала подрагивающие пальцы в кулаки; на неё вновь накатывал приступ звериной ярости. — Затем у меня будет ночная смена, я уйду в пять вечера, и ты пойдёшь со мной. — Ты хочешь, чтобы я… чтобы я написал заявление на Глена? — нерешительно спросил Бак.       Бак не смог бы сосчитать, сколько раз, будучи подростком, он хотел это сделать. Но тогда это было бесполезно. Из-за военного прошлого у Глена были приятели во всех службах, а Бак слыл ходячей катастрофой, что не прибавляло ему очков в глазах тех, кому бы он мог пожаловаться. Если на издевательства Глена закрывала глаза даже родная мать Бака, то почему кому-то совершенно чужому должно было быть не всё равно?       Бак помнил, как один врач едва не вызвал социальную службу, когда он попал в больницу. Честно говоря, Бак надеялся на него до последнего. Доктор кричал на маму, спрашивал её, где же это подросток, пусть даже и активный, мог получить такие травмы; он спрашивал Бака, хочет ли тот поговорить с ним наедине, уверял его, что Бак может не бояться. Но Бак не мог не бояться. Глена не было рядом, но он ощущался повсюду, как чёртов призрак. Да, Бак мог больше не переживать за Мэдди. Да, он мог сопротивляться «играм» Глена. Но он предпочёл бы жить дома до восемнадцати. Бак знал, что Мэдди не придёт за ним. Он знал, что она его не заберёт.       Нет, конечно, если бы он сказал ей, что с ним происходит, то она бы забрала его тотчас же — ведь так? правда? ведь так? — но он бы не стал. Конечно, не стал. Мэдди нашла своё, пусть и странное, но счастье с Дагом. И она звонила ему всё реже с тех пор, как переехала и вышла замуж. Она потихоньку вытесняла его из своей жизни, и… Бак не хотел навязываться, надоедать. И он также не мог просто уйти из дома. Он знал, что не выживет. Он мало что умел, чтобы работать, к тому же для этого требовалось письменное разрешение родителей; даже для чёртовой эмансипации требовалось разрешение… впрочем, в те года он и слова-то такого не знал.       Следовательно, как бы он жил? В приюте? Во временной семье? Бак думал об этом, но никогда не останавливался на этой мысли слишком долго: никто ведь не мог дать гарантии, что там не будет ещё хуже. Хотя иногда казалось, что гарантия есть, потому что хуже, чем жить в доме с Гленом, быть уже не могло.       По правде говоря, почти всегда Бака останавливала мама. Да, она не была идеальной, но… Она любила его. Какое-то время Бак правда думал, что она любила его. По-своему, но... Она говорила это постоянно. Она целовала его в лоб перед сном и кричала на Глена, когда тот в очередной закрывался с ним в ванной комнате и избивал ремнём. Маргарет даже грозилась уйти от Глена, когда он так делал. Она всё грозилась… Но в конце концов Глен был тем, кого она всегда выбирала. Бак обижался на неё в юности, а сейчас… сейчас он просто не понимал. У него были знакомые дети — Мэй, Гарри, Дэнни, Кристофер, — и он мог поклясться чем угодно, что их родители ни за что бы не допустили того, на что закрывала глаза его мать. Так в чём же было дело? Это проблема Маргарет? Или что-то не так было с Баком? Разве он не заслужил защиты? Заботы? Почему нет? Что он сделал не так?       Андреа всегда говорила, что дело не в нём. Никогда — ни-ког-да — проблемы не было в Баке, проблема всегда была в его матери. Бак старался принять это, старался поверить, старался перестать искать изъяны в себе, но… мало что получается с первого раза, ведь так? Конечно, спустя годы боль притупилась, но это не значило, что Бак понял, как его мать могла терпеть то, как Глен с ним обращался. Как она могла его простить. Будучи отцом («Ты такой же родитель, как и я, Бак, не забывай об этом».), Бак категорически не мог понять, как его мать разрешила себе игнорировать то, что Глен делал с ним. Их ситуация не была тем случаем, когда Бак скрывал синяки, а Глен издевался над ним только тогда, когда Маргарет не было рядом (не в случаях побоев). Потому что Маргарет всё прекрасно видела. Она собственными руками наносила на его синяки какую-то заживляющую мазь, приговаривая: «Ну Эван, ну почему ты такой непослушный… Он ведь старается».       Иногда Баку казалось, что с каждым годом его отвращение к матери становилось куда большим, чем к Глену, потому что Глен просто был психом, он просто испортил ему жизнь, он просто не скрывал свою сущность и делал то, что хотел, но его мать… она всё повторяла, как любит Бака, как она делает всё ради него, как она хочет, чтобы он вырос достойным человеком… но её слова каждый раз противоречили её действиям. «Я люблю тебя, Эван», — говорила она, целуя его в лоб перед сном, сразу после того, как нанесла ему на спину заживляющую мазь. «Я буду скучать по тебе так сильно, Эван», — говорила она, когда уезжала к кузине на неделю, оставив Бака наедине с Гленом и за всё время ни разу не позвонив. — Эй, малыш.       Бак заморгал, отведя взгляд от потолка. Он настолько углубился в мысли, что забыл, где находится. Дом Бобби и Афины. Кровать Мэй. Розовое постельное бельё с запахом лаванды. Это странно, что Бак чувствовал себя на своём месте?       Афина подошла к нему, он отодвинулся, и она присела на краешек кровати, уже переодетая в сорочку и халат. Афина снова накрыла его руки своими. После того, как Бак всё рассказал, ему было тяжело смотреть на неё. Была причина, по которой он не хотел никому рассказывать. Было несколько.       Ещё в детстве зародился стыд, а из него уже вытекал страх, что ему не поверят. Возможно, это было связано с тем, что родная мать видела, что с ним происходит, но ничего не делала, так почему ему должны верить те, кто ничего не видел? Затем, в более осознанном возрасте, было чувство грязи. Это похоже на стыд, но в более извращённом смысле. Более самоедческом. Как будто стыд человек испытывает, когда его осуждают или когда он боится осуждения, а грязь… она равномерно распределяется по всему телу, и её невозможно смыть; при этом окружающие люди не видят её, но её видит сам человек, он чувствует её, и, когда другие люди говорят, что никакой грязи нет, первою мыслью становится: «Как это её нет? Но ведь я её ощущаю. Я чешусь. Постоянно. Каждый чёртов день». — Хэй, Афина, — Бак вымученно улыбнулся. — Жаль, что я испортил вам вечер.       Бак был уверен, что, не выгляди он, как побитый щенок, Афина непременно дала бы ему подзатыльник. Но она этого не сделала, что говорило о многом. — Ты ничего не испортил. Мне жаль, что ты так долго держал всё в себе.       Бак едва заметно качнул головой, отведя взгляд. — Я не держал всё в себе. У меня есть психотерапевт. — И я очень этому рада. Но я уверена, для тебя это не то же самое, что рассказать нам. И я горжусь тобой, милый. Я не знаю твою мать, но… — Бак резко поднял глаза на Афину, — но я никогда — слышишь? — никогда не пойму её. Сейчас ты хорошенько поспишь, а утром мы ещё раз поговорим. Мы придумаем, как упечь этого ублюдка за решётку, ясно? Неважно как. Я обещаю тебе. Он поплатится за всё, что сделал.       Бак смотрел на неё, не моргая.       И тёплое чувство разливалось по его венам. Он верил ей.

***

      Утром Бак был, на удивление, выспавшимся. Конечно, первые минуты три, пока он отходил ото сна, было не совсем понятно, где он находится: всё вокруг было слишком девчачьим и непохожим на их с Эдди спальню, относительно убранную, но всё же заметно проигрывающую по чистоте пустующей комнате Мэй. Бак принял сидячее положение и потёр глаза, сухие, как песок. На часах было около девяти. Бак должен был забрать Кристофера в полдень. У него было всего двадцать четыре часа, что успеть многое: поговорить с Афиной и обдумать дальнейшие действия, затем забрать Криса, накормить, объяснить Эдди, почему ему срочно нужно будет уйти, и после вернуться к Афине, чтобы поехать с ней в участок. По правде говоря, Бак не знал, какую именно информацию Афина собиралась искать на работе, и его предчувствие отдавалось мурашками где-то на затылке, однако Бак понимал, что сдавать назад уже было поздно. Он уже раскрыл своё прошлое, и теперь ему нужно было мириться с неизбежными последствиями.       Раз уж Афина взялась за его дело, она доведёт его до конца — в этом Бак не сомневался.       Он быстро ополоснулся, оделся и, всё равно выглядя слегка помятым, спустился на первый этаж. Афина уже порхала по кухне, готовя вафли, а Бобби — странно, что не наоборот, — ей помогал, разливая ароматный кофе по кружкам. У Бобби была кружка с надписью: «Самый крутой пожарный», у Афины — «Самый крутой полицейский», а Баку выделили кружку с нарисованным на ней золотистым ретривером — и он, хоть убейте, никогда не понимал этой коллективной шутки. — Ты выглядишь лучше, малыш. С добрым утром, — поприветствовал его Бобби.       Бак не знал, что у капитана сегодня выходной, но, по-видимому, так оно и было. Он сел за стол, и Афина сразу же поставила перед ним стопку свежеиспечённых ароматных, как мечта, вафель, политых шоколадным сиропом и посыпанных сахарной пудрой. Если бы на месте Бака был Крис, у него бы случилась сахарная кома. Бак молча принялся за свой завтрак. Бобби передал ему кружку с горячим кофе. Бак прекрасно понимал, что такой завтрак — это некая компенсация за всё то, что будет происходить с ним в течение этого дня.       Когда завтрак, нарушаемый лишь звоном посуды, звуками жевания и спокойной беседы ни о чём, подошёл к концу, Афина в несвойственной ей манере сложила всю грязную посуду в раковину и жестом руки пригласила Бака и Бобби пройти в гостиную. Бак, если честно, понятия не имел, что творилось у неё в голове. Бобби, на его взгляд, был более предсказуемым, чем его жена, и в данный момент он будто бы выступал некоторой поддержкой — не то Афины, не то Бака, — в то время как Афина была той силой, которая собиралась перевернуть жизнь Бака вверх дном, и Бак… ну, он не был уверен, что стал бы хоть как-то сопротивляться чему-либо из предложенного ею.       Сейчас всё было… не так, как вчера. Во-первых, вчера был вечер, а сейчас уже наступило утро, и всё ощущалось немного по-другому, не так удручающе, более позитивно, что ли… Во-вторых, Бак успокоился — ну, может быть, не совсем, — но, во всяком случае, он не был так взвинчен, как вчера, когда не смог ничего рассказать Мэдди, когда воспоминания ударили его хлыстом, когда, не думая ни о чём, он в ослепляющей панике рванул к Афине и Бобби. Не то чтобы он жалел, что рассказал им всё… Ему, несомненно, стало легче. Однако… у Бака были некоторые сомнения относительно того, рассказал бы он всё Афине и Бобби, не случись у него срыв вчера. Но это было уже неважно. Сейчас он был здесь, с ними. И это всё, что имело значение на данный момент. — Итак, расскажи нам ещё раз о своём отчиме, — попросила Афина, и теперь, в отличие от вчерашнего вечера, она выглядела насколько свирепой, настолько и сосредоточенной, сидя в кресле и держа на коленях ноутбук; она выглядела, как профессиональный коп, коим и являлась, а Бобби сидел рядом с Баком, чтобы… Бак не мог сказать, для чего конкретно он был здесь, но он также ни за что на свете не попросил бы Бобби уйти. — Что ж… он был учителем в моей школе. Пришёл в качестве замещающего учителя, но в итоге остался в штате. Ребята, насколько я помню, относились к нему, ну-у, как к обычному учителю… я не знаю, — Бак почесал голову. — Сейчас я могу понять, что он с самого начала относился ко мне… не то что пугающе, на тот момент он не делал ничего странного, хотя, возможно, я не могу воспроизвести в памяти всё, но тем не менее, как мне кажется, когда он только пришёл работать в школу, он вёл себя нормально, но уделял мне много внимания. Не в плохом смысле, а, ну, он просто замечал меня, знаете? На тот момент мне, наверное, казалось, что он просто чуткий, что он старается найти подход к каждому… ну, позже я начал думать, что его специально подослали ко мне, чтобы он как-то обуздал моё шило в заднице, вы понимаете, да? Когда мы были в школе, он казался мне абсолютно нормальным, он… он был моим любимым учителем. — Когда они с твоей мамой начали встречаться? — спросила Афина. — Честно говоря, я мало что знаю. Полагаю, они впервые встретились на школьном собрании — но, может, и нет. Возможно, они столкнулись в магазине или в кафе и решили, что — вот новость! — они родственные души друг друга, — Бак издал нервный смешок и потёр руки друг об друга. — Думаю, они провстречались как минимум несколько месяцев, прежде чем мама пригласила его на семейный ужин. Тогда же было объявлено, что они официально пара. — Как ты и Мэдди отреагировали? — Мм… Это было странно, признаю. Он был крутым как учитель, но видеть его и в школе, и дома? Это немного смущало, но мне было десять, я не особо зацикливался. Он нравился мне, несмотря ни на что, и я почти не помнил отца, так что мне в любом случае было не так сложно, как Мэдди, но даже Мэдди отреагировала нормально, хотя она была в большей степени подростком, чем я, и, ну, знаете, подростки должны быть импульсивными и вредными, но это было не про Мэдди. Она была рада за маму, и даже когда после ужина я сказал Мэдс: «Это немного странно, не думаешь? Он мой учитель», она только пожала плечами и ответила, что в теории меня можно перевести на курс к другому учителю, чтобы мне не было неловко. Сам я до этого, конечно, не додумался, поэтому её ответ развеял все мои сомнения, и я просто радовался, что мой любимый учитель — который мог перестать быть моим учителем и стал бы просто моим другом— встречался с моей мамой.       Бак никогда не понимал, почему всё внезапно пошло наперекосяк. Глен правда был хорошим учителем и казался хорошим человеком, бывшим военным, участвовавшим в войне в Персидском заливе. Он никогда не замечал за ним ничего… странного. Но, чёрт возьми, Бак был ребёнком, и он не мог заметить. Тогда где же были взрослые? Сейчас, когда Бак вырос, он отчаянно пытался вспомнить звоночки. Намёки. Хоть что-то. Когда Бак рассказал обо всём психотерапевту, он уже не мог держать всё в себе, он плакал и бесконечно спрашивал, почему никто не заметил. А позже с удивлением и ужасом узнал, что педофилом может быть абсолютно любой человек: любого пола, любой расы, любой религии, с любыми увлечениями. Нет никаких конкретных признаков. Они с Андреа очень долго исследовали эту тему.              Первые несколько сеансов, когда Бак, наконец, раскрылся ей, он, абсолютно не контролируя себя, допрашивал её, почему у Глена на лбу не было написано, кто он; почему его приняли в школу; почему он выбрал жертвой именно его — среди всех детей (Баку было стыдно за этот вопрос, но Андреа сказала, что задавать вопросы типа «Почему именно я?» — совершенно нормально). И, отвечая на эти вопросы: опять же, педофилы выглядят точно так же, как и обычные люди, у них нет клейма на лбу или чего-то в этом роде, а жаль; часто педофилы не имеют никаких психических расстройств, поэтому он спокойно прошёл психиатрическое освидетельствование для работы в школе. Но почему именно Бак? Ответа не было, хотя были догадки: у него не было отца, и он нуждался в эмоциональной поддержке, когда большинство учителей в школе либо откровенно недолюбливали его, либо игнорировали; Андреа также предполагала, что связь Глена с его матерью могла возникнуть из-за тяги Глена к Баку, а через Маргарет подобраться к Баку было намного проще — он доверял ему, будучи просто учеником, а будучи сыном его девушки, он бы доверял ему вдвойне, не так ли? Глен стремился сблизиться с его матерью, потому что, живя с Гленом в одном доме, Бак бы стал лёгкой, доступной мишенью. Кроме того, такие люди могут быть очень обаятельны — так что ему ничего не стоило сделать так, чтобы Маргарет потеряла голову и пропускала очевидные вещи, касающиеся отношений её возлюбленного и её ребёнка. — Я правильно понимаю, что тебе было десять, когда твоя мама и Глен начали встречаться, а год спустя он уже жил с вами и… — Афина старалась быть копом в эту минуту, но ярость и личные чувства к Баку пересиливали её профессионализм, и она просто… слова застряли у неё в горле, и она молча открывала рот, как рыба, в течение нескольких секунд; Бак перебил её. — Да, мне было десять на момент первого семейного ужина, но, как я уже сказал, мама и Глен, вероятно, встречались уже некоторое время, так что, спросив наши с Мэдди мнения, мама пригласила Глена переехать к нам уже спустя месяц. Они поженились спустя ещё два. И я попросил сменить учителя, как предлагала Мэдди, так что мы почти не пересекались с Гленом в школе, и он стал кем-то вроде полноценного родителя, причём, э-э, довольно быстро. Он младше мамы на двенадцать лет, то есть на тот момент ему было тридцать два, и я, откровенно говоря, всегда видел в нём больше крутого старшего брата, чем отцовскую фигуру, и я надеялся, что всё так и останется, но его авторитет быстро перестал основываться на его историях с войны и вкусе в кино, который совпадал с моим. Глен стал тем самым отцом, который хотел «воспитать мужчину», а для этого требовались регулярная физическая нагрузка, правила и наказания. Мама сначала пыталась ему противостоять, но тут он начал делать диаметрально противоположное тому, что он делал в школе, когда был моим учителем. Я сказал, что он понравился мне, потому что видел во мне что-то больше, чем ураган проблем, но, когда он перестал быть моим учителем и стал отчимом, его мнение изменилось, и он начал настраивать маму на моё «перевоспитание». Он внушил ей, что мне просто не хватает дисциплины и примера «настоящего мужчины». Начались зарядки по утрам, всякие отжимания, подтягивания — ладно, мне не хотелось это делать, но это не было чем-то ужасным. Возможно, это было даже полезным, поскольку именно тогда я начал направлять свою энергию в спорт… И маме нравились мои преображения. Я стал спокойнее или что-то в этом роде. Иногда Глен загонял меня настолько, что я не мог делать ничего, кроме как лежать. Я привык мыть за собой посуду, заправлять постель и так далее — так что мама абсолютно доверяла Глену в его методах воспитания. Ну, а потом… Я уже говорил. Однажды она уехала к бабушке, потому что та приболела. Мэдди вырубилась почти сразу, как пришла домой после медшколы. А я был у себя… И тогда Глен показал себя с новой стороны, — руки Бака тряслись, а на губах появилась кривая усмешка.       Рука Бобби уже покоилась на его плече. — Ты сказал, что он угрожал Мэдди?       Бак кивнул, уставившись на свои руки. — Да. Он сказал, что если я не сделаю то, что он хочет, то он заставит сделать это Мэдди. Я верил ему. — Почему ты не сказал маме? — Я… Я не был уверен, что она поверит. — Афина очень яростно стучала по клавишам. — На тот момент отношения между мной и Гленом уже не были такими, как раньше. Я думаю, мама это видела, но Глен убеждал её, что его старания в моём воспитании помогут мне в будущем. Мол, да, сейчас это выглядит жестковато, но потом он скажет «спасибо». Мне казалось… если я расскажу ей, то она подумает, что я просто пытаюсь избавиться от него. Так что… я не мог рисковать, понимаете? Если бы она мне не поверила и Глен узнал о том, что я пытался рассказать, он бы… он бы…       Бак понял, для чего Бобби остался. — Чш… Я здесь. Я тебя поймал, — прошептал он, обнимая Бака, дыхание которого не то стало слишком частым, не то исчезло вовсе. — Поймал. Всё нормально, Бак. — Я боялся за Мэдди. Очень сильно. — Как… Как часто это происходило? Его... Его походы в твою комнату. Как часто, Бак? — Ну, — Бак поморщился. — Глен всё-таки не был настолько бесстрашным, чтобы приставать ко мне, когда мама была дома. В основном. Как правило, это происходило, когда мама уезжала ухаживать за бабушкой. Где-то три-четыре раза в месяц, по выходным. Она не брала меня с собой, хотя я часто просил её. Не знаю, почему она не хотела. Когда у Мэдди появился Даг, это в некотором роде стало облегчением, несмотря на то, что он мне сразу не понравился. Но я был рад, что Мэдди реже находилась в одном доме с Гленом. Я, конечно, надеялся на его честность в… в соблюдении нашего договора, и тем не менее… если в одиннадцать лет я ещё много чего не понимал и, по большей части, испытывал к Глену только страх, то в тринадцать я уже не просто боялся, а ненавидел его и испытывал отвращение. Я делал на автомате то, о чём он меня просил. В какой-то момент это даже перестало быть чем-то ужасающим и стало обыденным. Я просто… — Бак пялился в стену. — Я просто старался закончить как можно быстрее и пойти в душ, смыть… смыть с себя всё.       Бак вздрогнул, когда Афина захлопнула ноутбук с такой силой, что, возможно, его экран треснул. Она смотрела на Бака — и, в то же время, как будто сквозь него. Её зрение было затуманено, а на лбу виднелись капельки пота, хотя в доме была средняя температура. Она прикрыла глаза и глубоко вдохнула, затем выдохнула. — Извините, — пробормотала она и открыла ноутбук, продолжая печатать и походя на стенографистку в суде. — Ну, это продолжалось до моих четырнадцати. Плюс-минус. Мэдди съехала, и я стал оказывать больше сопротивления. Не сразу. Какое-то время я не решался, преследуя мысль о том, что я перестану быть послушным, а Мэдди вернётся, и тогда… Но Мэдди не возвращалась, за полтора месяца жизни с Дагом она ни разу не пришла на ночёвку, она едва приходила в принципе. Мы больше общались по видеосвязи и просто созванивались, иногда гуляли после моих уроков. Но она училась в медшколе, у неё был ужасный график. Я скучал, но был рад, что она в безопасности. Хотя бы от Глена. Так что… Однажды я дал отпор. — Громкое клацанье по клавиатуре в какой-то момент стало странным образом успокаивать. Уголок губ Бака снова двинулся куда-то вверх вне его ведома, растягиваясь, как улыбка Джокера. Возможно, к нему вернулся нервный тик. Хотя, несмотря ни на что, следующее воспоминание было хорошим. В очень болезненном смысле хорошим. — Мама уехала, и мы с Гленом остались одни. Я спрятался в комнате, но на двери не было замка, так что это было… ничем. Но прошло уже некоторое время с тех пор, как Мэдди уехала, и я каждый день монотонно обдумывал, как я буду защищаться. Я не думал, что разумно приобретать какое-то оружие — да и где бы я его достал в четырнадцать лет? — потому что Глен всегда мог воспользоваться им же против меня. Я не хотел умирать. Так что я вычитал где-то о том, как тюремные заключённые создают оружие из носка, куска мыла и батареек, и решил, что это вариант. И я подстраховался, пришив к нему резинку для волос Мэдди, чтобы обмотать её вокруг запястья — больно, но надёжно, чтобы Глен, по крайней мере, не сразу выхватил его. Это было очень жалкое зрелище, но я был готов, как никогда. Я знал, что, что бы ни случилось, я не позволю ему сделать это со мной снова. Я не собирался убивать его. Иногда я мечтал об этом, но я не собирался убивать его, потому что я не хотел в грёбанную тюрьму. Я мало смыслил в законах, а те статьи о самообороне, что были в интернете, по большей части, казались противоречивыми, да и, опять же, у Глена были друзья в полиции, а я прославился как взбалмошный придурок. Может быть, не нарочно, но у меня просто не получалось быть тихим. Я всё влипал и влипал во всякое дерьмо — сам не знаю почему, ведь так я только вредил себе и подкреплял мнение Глена обо мне, а соответственно, и мнение мамы… В общем… Когда он вошёл ко мне в комнату, как обычно, словно в свою, я лежал на кровати, моя правая рука с носком была свешена вниз, и он не видел её. Глен попросил меня подняться — ну, скорее, приказал. Я проигнорировал. Он начал расстёгивать ремень. Я продолжал лежать, не двигаясь. Думаю, его это дико злило, и я, чёрт возьми, наслаждался этим, хотя всё во мне дрожало от ужаса. Я буквально не слышал, что он говорил дальше, моё сердце билось так громко, что я мог сосредоточиться только на нём и каком-то звоне в ушах. Но когда он — внутри кипящий, я уверен — притворно улыбнулся, мол, что ж, давай поиграем, и полез на кровать, я стал просто воплощением ярости, боли и страха одновременно. Я закричал и начал бить его, как мог. Возможно, параллельно я плакал то ли от паники, то ли от облегчения. Я просто стал огромным сгустком эмоций — плохих, тошнотворных эмоций, которые накапливались во мне годами. Он кричал — даже рычал — и пытался схватить меня, но я резко стал куда проворнее, возможно, я просто так отчаялся, а ещё эта битва была для меня вроде «всё или ничего», «сейчас или никогда». Я не мог поддаться. Не мог проиграть. И, ну… — плечи Бака всё опускались, и с каждым словом он становился всё меньше при всей своей мускулатуре.       Он молчал какое-то время, и тишина заполнила дом. На улице, наоборот, царил день со всем этим шумом машин, лаем собак и визгом детей. Афина не могла пошевелиться, её ладони лежали на клавиатуре, она молча уставилась на холодный белый экран, из-за которого рябило в глазах, текстовый курсор мигал у последнего слова, которое она записала. Никогда. В голове возник сюжет той реальности, в которой Бак не выбрался из дома, не встретил Бобби, её, Эдди и так и остался маленьким мальчиком, чьим единственным оружием был носок с мылом и батарейками. Афина жаждала выцарапать Глену глаза. И его матери — заодно.       Афина тихо шмыгнула носом и быстро вытерла его рукой, затем продолжила писать. Она не была чёртовой стенографисткой, однако она хотела, чтобы Бак предоставил ей материалы для дела в спокойной обстановке, среди своих. Ему и так было нелегко. Впоследствии, если — точнее, когда— она так или иначе посадит этого ублюдка на скамью подсудимых, Баку и так придётся столкнуться с признанием на глазах у кучи свидетелей. Афина не думала, что Бак сейчас понимал это… И она не хотела пока что его уведомлять. — Так, может быть, нам стоит сделать перерыв? — предложил Бобби, и Афина готова была согласиться, но Бак отказался: — Нет, я справлюсь. Мне уже скоро ехать забирать Криса… И я… Лучше я проветрюсь потом. Мне просто нужно… Тогда я справился. В тот раз, — в конце концов проговорил он. — Носок сработал отлично. Я отбился, и — о боже — Глен был в ярости, но он не трогал меня все выходные, мы вообще не контактировали. Он ушёл куда-то, я в это время взял еду и сидел у себя в комнате, стараясь не выходить. Когда приехала мама, я попросил её установить замок в комнате. Мама была очень… хм… восприимчивой к речам Глена, поэтому мне пришлось долго её уговаривать, аргументируя моё желание тем, что я всё-таки мальчик, расту и, ну, вряд ли она хочет зайти ко мне в неподходящий момент. Это было чертовски неловко, но в конце концов помогло, так что оно того стоило. Я сам купил и сам установил щеколду, потому что Глен, хотя и не показывал этого при маме, но злился. — Твоя мама не заметила следов от носка на Глене? — У него почти не было синяков. Собственно, одна из причин, почему я выбрал такое оружие, — оно почти не оставляет следов. Мыло смягчает батарейки, так что на коже следов немного, но при этом удар весьма болезненный, — Бак попытался ухмыльнуться. — Не пробуйте повторить, трюк выполнен профессионалом. Стало чуть-чуть спокойней. Глену ничего не стоило сломать дверь или снять её с петель — но как бы он объяснил это маме? Поэтому… Он перестал делать со мной… то, что он делал. Но ему всё ещё нужно было выплёскивать своё раздражение. Он стал более агрессивным, часто срывался на маме, я её защищал, ругался с ним, он хватал меня, швырял об стену, пару раз я «случайно», — Бак изобразил кавычки в воздухе, — упал с лестницы… Справедливости ради скажу, что у меня была плохая привычка — я старался его разозлить. Я просто не мог быть тихим. Я не говорил чего-то откровенно оскорбительного, но я не скрывал, какое отвращение я к нему испытываю и что он для меня больше не авторитет, каким был когда-то в начальной школе. И его это бесило. Просто до ужаса. Я становился неуправляемым, я и сам это понимал, даже тогда. Думаю, я почувствовал, что могу его победить — ну, может, не победить, а сдержать, — так что я не то чтобы не боялся, но я был уверен, что он больше не зайдёт дальше побоев, увидев, что я сопротивляюсь до последнего. Думаю, влияло ещё то, что бить меня было буквально узаконено моей мамой, потому что она, чёрт возьми, не делала ничего. Ну, она стучала в дверь, как сумасшедшая, когда Глен затаскивал меня в общую ванную, закрывал дверь на замок и бил ремнём так, что я не мог дышать от боли. Но даже когда он меня бил… Знаете, я получал какое-то мазохистское удовлетворение от того, что бить меня — это единственное, что он мог позволить себе в новых реалиях. Он знал, что я больше не дам ему сделать со мной то, что он делал раньше. — Но… — Афина хорошо помнила, что Бак сказал им вчера.       И, к сожалению, вряд ли она сможет когда-нибудь забыть. — Но летом я поехал к родственникам. К тёте Роуз и дяде Мэтту. У них была своя ферма, и они предложили мне поработать у них. Ну, по-родственному. Платили они мало, можно сказать, я работал за еду, но меня не волновали деньги, потому что, чёрт возьми, только представляя, как я буду жить вдали от Глена всё лето... Это казалось просто мечтой. И это было. Пока он не пришёл. По-видимому, маму огорчало, что я почти не звонил — а я не хотел, если честно. Я не скучал. Честно говоря, я очень сильно надеялся остаться у тёти и дяди, но вряд ли я им был нужен настолько. Но, чёрт, я мог работать на ферме постоянно. Бесплатно. Только бы не уезжать. Правда, однажды они сказали мне, что собираются продавать ферму и переезжать — денег не было совсем, собственно, поэтому на ферме почти не было работников, а я работал почти за бесплатно. Ну, я старался наслаждаться жизнью, пока мог, не думая о том, что скоро мне придётся вернуться домой. Мэдди почти не звонила, только изредка присылала сообщения о том, что с ней всё хорошо, что, наверное, априори не могло означать, что с ней всё хорошо, но тогда я не думал об этом в таком ключе. Возможно, пока падал с лестницы, мозги отшибло совсем. В общем… — Бак шумно выдохнул, выпуская воздух тонкой струйкой, и крепко сжал руки в замок, — Глен приехал ко мне в конце лета. Дядя и тётя как раз поехали разбираться с документами о продаже фермы, и я был у них дома один. Прошло, наверное, около сорока минут с тех пор, как они уехали, и когда кто-то постучал в дверь, я подумал, что это они — ну и что, что у них должны были быть ключи? Я подумал: «Ну, может, забыли». За то время, что я жил с ними — в безопасности, — в моём организме будто напрочь отключились все инстинкты. Глен стоял на пороге, и мне потребовалось около пяти секунд, чтобы попытаться захлопнуть дверь, судорожно ища замок, но у него была хорошая реакция — он вставил ногу в дверной проём и просто… влетел в дом. Я отвык от него — забыл, какой он высокий, сильный, тяжёлый, сколько в нём ярости. Так что первым моим инстинктом было — бежать, бежать, бежать. Но я даже и пары шагов не сделал, как он схватил меня. Поднял, как маленького ребёнка, за подмышки, потащил к выходу, пока я брыкался и разносил гостиную, говорил что-то о том, что мама с ума сходит и грозится развестись с ним, если он не вернёт меня домой. Честно, не понимаю, почему она просто не приехала, раз так скучала по мне. Но, в общем-то, я перестал понимать её давным-давно. Дальше всё было очень… Я помню всё смутно. Я кричал, пытался вырваться, он не собирался отпускать, но в итоге я освободился и ударил его первым, что попалось под руку, — какой-то вазой, но не по голове, как я хотел, он увернулся, и удар пришёлся куда-то в плечи или в шею. Больно, но так, чтобы разозлить сильнее, а не вырубить — какой-то такой уровень боли. Дальше… — голос Бака стал тише, — он повалил меня на пол. В нём была такая... огромная, невероятная ненависть. Я не видел его лица, потому что лежал на животе, но то, как он хотел причинить мне боль... это было трудно не ощутить. Я пытался сопротивляться… Я… Пытался, — его голос надломился. — И у меня не вышло.