Велосипедики

      К городу они подошли уже чуть ли не закадычными друзьями, будто знали друг дружку всю жизнь и сто лет не виделись.       Матвей впервые видел человека, с которым можно говорить обо всём на свете, не стесняясь и не опасаясь насмешек или молчаливых укоров. Илья точно чувствовал, когда нужно понимающе кивнуть, а когда вместе весело посмеяться или просто промолчать, продолжая идти рядом и не сбиваясь с шага.       Его некрасивое длинное лицо оказалось настолько живым и подвижным, что Матвей по малейшему движению бровей или губ без труда угадывал, что творится у того на душе и вовремя замолкал, давая самому Илье высказаться или объясниться.       А тот ни разу не позволил себе ни менторского тона старшего товарища (мол, «вырастешь – поймёшь!»), ни небрежного приятельского осуждения («ну что ты, как девчонка!»). Наоборот, он с чутким пониманием относился ко всему, что трогало Матвея или заставляло его мучиться молча, закусив губу.       Матвей боялся темноты. Дико, панически, до дрожи в коленках и зубовного скрежета. Даже лёжа дома, в собственной постели, в нескольких метрах от родителей (если не считать стенку), он не мог заснуть от страха, что подкрадывался из тёмных углов и обволакивал замершего под одеялом мальчишку липким душным ужасом.       Маленькому Матвею при этом не составляло никакого труда со всех ног выбежать из детской и нырнуть к родителям в кровать, свернувшись калачиком в ногах, как котёнок. Сначала его ругали и гоняли, а потом смирились и махнули рукой на то, что в его спальне до утра горит неяркий ночник.       Когда Матвей подрос и начал читать, его стали выручать от ночных страхов фонарик и книжка. Он настолько погружался в повествование, что не улавливал тот момент, когда описываемые в книге события переходили в его собственный сон.       Матвей не умел плавать и никогда не заходил в воду глубже, чем по грудь. Стоило только воде коснуться подбородка, как всего его охватывала мерзкая тягучая слабость, за которой накатывала паника, что сейчас дно уйдёт из-под ног, и он непременно сразу же захлебнётся и утонет. И Матвей обходил глубину, как хитрый зверь капкан, старательно делая вид, что не любит купаться и ничуть не завидует другим мальчишкам, ныряющим с головой или прыгающим с тарзанки, растопырив руки в стороны, будто птица в полёте.       Один-единственный раз он переборол в себе этот страх, когда над ним начала насмехаться девчонка, которая ему очень нравилась. Он позволил ей увести себя туда, где вода доходила до самых ноздрей, хоть он и привставал на цыпочки, и отчаянно шагнул дальше… Лучше бы он этого не делал, честное слово! Мало того, что сам нахлебался воды до того, что его чуть не пришлось откачивать, так ещё и с той девчонкой рассорился в пух и прах, раз и навсегда решив для себя, что ни за что больше не станет водиться ни с какой другой.       И при этом мог часами нежиться в ванне и даже, зажав нос, опускать голову под воду с открытыми глазами, глядя сквозь толщу воды на то, как всё меняется вокруг, словно становясь игрушечным и ненастоящим. Вода в ванне была ласковой и ручной, как домашний питомец, в отличие от дикой опасной речной или морской глубины, которая точно только и ждала удобного случая, чтобы им поживиться.       Но больше всего Матвея пугала высота. Даже стоя за крепким металлическим поручнем балкона у бабушки с дедушкой в квартире на двенадцатом этаже, он замирал от страха, опустив взгляд на верхушки деревьев внизу. А стоило ему пару раз перебороть это мерзкое ощущение и заставить себя посмотреть на асфальт рядом с козырьком подъезда, как у Матвея сразу резко начинала кружиться голова и подгибались колени. Второй раз он даже чуть не упал в обморок, когда увидел, как лопнул об асфальт пузырь, наполненный водой, который с соседнего балкона выкинули двое озорников.       На мгновенье ему почудилось, что это он сам летит головою вниз на камни, и она лопается, разбрызгивая кровь и ошмётки его лица в разные стороны. Дальше Матвей почти ничего не помнил: ни как оказался на полу балкона, ни как выполз с него на четвереньках с перекошенным белым лицом, напугав бабушку с дедушкой. Это он знал только с их слов, и никому раньше не рассказывал. Даже родителям.       Илья же выслушал его с таким сочувствием и пониманием, будто сам стоял рядом с ним и чуть ли не занёс его на руках со злополучного балкона в комнату.       – Я даже на качели не сажусь, – с облегчением закончил Матвей. – Если слегка от земли толкаться, неинтересно, а если сильно раскачиваться, то страшно.       Илья посмотрел на него с удивлением:       – Но ты же на велосипеде носишься, как угорелый!       Матвей замотал головой:       – Это другое! – уверенно заявил он. – На велике ты по земле едешь, она тебя держит… Как будто просто идёшь или бежишь, только очень-очень быстро!       Илья предположил, что ему просто не хватает опоры под ногами, и Матвей, подумав, согласился. А Илья принялся рассуждать, что все его страхи, на самом деле – это одно и то же.       – На самом деле, ты боишься смерти, – заключил он, заглядывая Матвею в глаза.       Тот судорожно вздохнул и отчаянно спросил:       – А ты что, её не боишься?       Илья не усмехнулся, не сощурился и даже не отвёл взгляд. А глядя прямо ему в лицо внимательными карими глазами, просто покачал головой:       – Нет, я просто не хочу снова умирать.       Матвей удивлённо раскрыл рот:       – Снова?       Илья кивнул и задрал на животе футболку, показав тонкий шрамик сбоку от выступающего пупка.       – У меня был аппендицит, – объяснил он, не опуская ткань. – Это такая мерзкая штучка внутри, которая иногда лопается и начинается воспаление. Если вовремя не сделать операцию и не удалить её, то можно умереть от заражения крови.       Матвей обалдело посмотрел на него, протянул руку и погладил пальцами шрамик, чувствуя, как под тонкой кожей трепещет жилка. А потом приложил ладошку, точно пряча этот шрам от своих собственных глаз.       – Ты чуть не умер, да? – жалобно спросил он, словно боясь снова опустить глаза и ещё раз увидеть белёсую полоску на коже.       Илья кивнул:       – Меня поздновато доставили в больницу, и операция прошла не слишком удачно, – проговорил он. – Но я всё-таки выкарабкался, потому что очень хотел жить.       И добавил с едва заметной улыбкой:       – Как будто знал, что тебя встречу.       Матвею вдруг отчаянно захотелось его обнять и прижаться ухом к его груди, слушая, как стучит под рёбрами сердце. Но вместо этого он сам одёрнул на Илье футболку и спросил через силу:       – Ну и что там было, расскажи!       Илья пожал плечами:       – Ничего, – спокойно проговорил он. – Там ничего не было, даже меня самого… Значит, и бояться нечего, правда?       Матвей неуверенно кивнул.       – Это как выключенный телевизор, – объяснил Илья, накрыв его ладонь своей рукой. – Экран такой же, но не светится и никакой картинки на нём нет.       Матвей недоверчиво фыркнул:       – Ты хочешь сказать, что мы на самом деле – просто картинки, которые смотрят друг на друга и не знают, что их кто-то передаёт? – уточнил он.       Илья спокойно кивнул.       – Мы сами, – тихонько ответил он. – Мы сами себе и зрители, и телевизор.       Матвей сердито убрал руку:       – А как же душа? Как же я сам, тот, который думает и чувствует всё вокруг? Я для тебя просто одна из программ телепередач, что ли?       Илья осторожно тронул его за плечо:       – Ты самая интересная из всех, что я видел, – просто ответил он. – Я бы смотрел на тебя целыми днями, правда. Хоть всю жизнь.       Матвей смутился и почувствовал, как у него внутри тёплым комочком замурлыкало сердце. Он тряхнул головой и спросил, немного стесняясь:       – Давай тогда вечером вместе в кино сходим? – неуверенно предложил он.