разбитые витражи

…Иногда он приходил и садился рядом с креслом, возле небольшой статуи гончей, чтобы положить на её гладкую, протертую макушку ладонь. Обычно молчал, глядя в разверстое, осколочное небо над оранжереей: ни Михаил, скорбно оставленный коротать остаток века здесь, ни безмолвная собака, ни тихий треск ломающегося мира грёз не располагали к беседам. Говорить в целом было не с кем — он уже успел, закопавшись, запутавшись в себе, возненавидеть незамолкающий внутренний поток мыслей, и звук собственного голоса, нежного, мелодичного, похожего на предзакатное пение птиц, пугал. Ждал ли он чего-нибудь? Пожалуй. Пусть надежда в нём давно умерла, оставив место разочарованию и жалости, он почему-то продолжал упорно возвращаться. Обычно, думалось, когда пальцы замерзали сжимать вываянную металлическую голову в нервном поглаживании, возвращаются к кому-то. К живому ли, мёртвому, человеку или животному, к другу или врагу, к семье — это было действие, предполагающее адресата. Возвращались ведь, чтобы обняться, сказать, глядя в глаза, самое нужное, необходимое, чтобы взяться за руки, чувствуя родное тепло, чтобы ощутить: ты не один. Чтобы знать: есть, куда возвращаться. К кому. У Воскресенья такого человека больше не было. Как оказалось, не было никогда. Был ли он влюблен или просто привязан, ненавидел ли до сжатых белесых костяшек и строго поджатых губ, или любил столь же чисто и искренне, как любил свою маленькую нежную Зарянку — не имело значения что тогда, что сейчас. Возможно, он хотел бы, чтобы оно имело, потому что в душе зияла беспроглядным мраком пугающая пустота. Так обычно бывало в книгах, когда героям с корнем вырывали сердце, не заботясь о сохранности грудной клетки — грубо, хлестко, неаккуратно, оставляя развороченные края постоянно кровоточащими. Зарянка могла бы сделать с этим хоть что-то — его певчая птичка всегда умела подобрать слова, способные исцелить отравленные мысли. Она могла бы, но — он не желал, чтобы его, и так униженного, ненавидимого, втопанного в грязь — жалели. Жалела сестра, ведь это он должен был стать её защитником, это он должен был оберегать её, пряча за своей спиной, скрывая за своими крыльями. Он, не она. Но получилось, как получалось всегда, наоборот. И в этот раз, и в прошлый, и в страшной юности, и в раннем детстве — она была впереди, он — на полшага сзади, едва касаясь хрупкого плечика своим плечом. Они делились секретами всегда, ведь между ними их не должно было быть вовсе; потом Воскресенье, смятенный, запутавшийся, решил: есть что-то, что он должен был оставить при себе, чтобы уберечь сестру, чтобы спасти её, как и всех, за кого он был ответственен. И появился он — первый секрет. За ним — второй, и третий, и пятый, и в какой-то момент они слились в один большой, снежный ком, из которого нельзя было извлечь один, не разрушив целостность остального. Среди них, этих секретов-недоговорок, которые вскрылись, словно нарыв, во время фестиваля гармонии, остался тот, который сросся с ним до того, что его стало невозможно извлечь вовсе. О нем он не хотел говорить ни с сестрой, ни с кем бы то ни было ещё. Может быть поэтому он продолжал приходить к холодной, неживой статуе и подолгу молчать рядом с ней — по-другому уже не получалось, переучиваться — не осталось сил. С Галлахером он любил молчать так же, как и говорить. Они были разными во всём, но когда Зарядка покинула его, именно в Галлахере он нашёл утешение и поддержку. Их отношения были странными, да и не было это отношениями вовсе. Воскресенье про себя называл это взаимовыгодной сделкой — Галлахер помогает ему советом, расслабляет по мере возможности, иной раз — забавляет, развлекая барными и рабочими байками, Воскресенье в ответ закрывает глаза на его дела, давай столько свободы действия, сколько тот сам посчитал бы нужным. Поначалу они оба были довольны, только вот почему-то по итогу разбитым и одиноким остался один Воскресенье. Он ненавидел тот день, когда впервые пришёл в это тихое место — всё здесь будто замерло, умерло в миг, когда Галлахер выполнил свой долг и предпочёл исчезнуть без лишних прощаний. Существовал ли Галлахер, которого знал Воскресенье, он не знал, как не знал и того, ушёл ли тот сам или по чужой указке рассеялся по щелчку пальцев, переставая, наконец, быть иллюзией. Осталась только паршивая статуя, которую Воскресенье как-то раз от души пнул, а потом ползал, пачкая белый костюм, по земле и дрожащими руками прижимал гончую без вмятин и видимых повреждений к груди, сам испугавшись того, что сделал. Он ненавидел это место, и всё продолжал приходить. С каждым разом должно было становиться легче — так сестра сказала на прощание, так, вероятно, ответил бы и он, пыхнув ему в лицо вонючим сигаретным дымом и рассмеявшись хрипло и слегка пьяно. Но не становилось. Иногда ему казалось, что я вся его жизнь строилась на этом пресловутом 'но', которое в итоге привело его к полному краху и опустошению. Пришлось забыть о мечтах, больше походивших на утопическую фантазию, пришлось заново собирать себя по кусочкам, перекраивая, переделывая, переиначивая. Только это 'но' все равно осталось с ним, намертво вцепившись, въевшись, вплетясь ядовитым плющом. Он был свободен, но все равно ощущал себя скованным. Он мог бы видеться с Зарянкой, но предпочёл её уюту мерзлоту пола оранжереи. Он мог бы забыть о человеке, которого никогда не существовала, но продолжал вновь и вновь прикусывать язык, чтобы случайно не позвать по имени. Он мог бы не ждать, потому что ждать было некого, но почему-то каждый раз всё равно каждый раз ломался от того, что никто больше не гладил большой, покрытой шрамами ладонью по волосам с насмешливым 'давно не виделись, птенчик'. И все же Воскресенье возвращался из раза в раз, не стараясь даже пообещать себе, что это — в последний. Знал, что неправда, и старался не обманываться хотя бы в этом. В нем, подсказывало чутьё, всё ещё теплилась похороненная, но не отболевшая надежда, как бы он ни старался убедить себя в обратном. Ведь, в конце концов, люди возвращаются к кому-то. Так, может быть, и к нему захотят вернуться?