Красная сказка

      #27.06.1877 год. Москва. Новослободская улица#       Наверное, ещё никогда прежде Москва не была настолько тихой: машины больше не гудели, люди не спешили, опавшие листья не гнались наперегонки, — весь мир будто погрузился в странный, беспокойный сон. Арсений всё так же, как и обычно, стоял возле окна будто приклеенный, окружённый собственными мыслями, терзаниями, чувствами, которые не давали ни секунды тишины — всё находилось в безмолвии, кроме него самого. За окном занимался закат, своими лучами освещающий и нагревающий комнату, отдавая последние крохи тепла. Эти ничтожные крохи и останки, сгорали, попадая на оголённую кожу щёк, создавая эффект румянца, хотя сами по себе они были бледны и холодны как ноябрьский ветер в суровую пору. Арсений привычно сделал затяжку, традиционно держа сигарету в левой руке. Если она оказывалась по какой-то случайности в правой, то тут же была немедленно похоронена в каком-нибудь горшке, около своих собратьев. Такая глупая, непонятная привычка вызывала лишь снисходительные смешки у тех, кто видел Попова впервые — те, кто знал его давно, уже не обращали внимание на такие вещи, быстро привыкнув к своеобразию его натуры. В конце концов, Арсений Попов не был бы Арсением Поповым, если бы не следовал особой технике шнуровки ботинок и не мыл бы руки каждый раз, когда касался других людей — он не брезговал, но чувствовал явный дискомфорт, когда чужие пальцы соприкасались с его кожей, передавая чужое тепло или холод.       Мысли крутились, путались между собой, сплетались в крепкий канат, утягивая Арсения в свой омут безумия: с одной стороны хотелось просто сесть и сидеть, ничего не делая, но с другой — бежать так быстро, как только позволят ноги. Хотелось бежать куда глаза глядят, хотелось смеяться истерично и от души. Хотелось просто упасть и закричать что есть мочи, срывая голос, но все эти «хотелось» разбивались о пурпурные стены и белоснежный потолок, утопая в них, как слёзы утопают в мировом океане. Чувства все смешались в какофонию, вызывая головную боль, отчего Арсению пришлось потушить сигарету и сильно сжать виски, массируя их с прикрытыми глазами. Весь его образ сейчас состоял из противоречий: расслабленная поза тела никак не сочеталась с напряжённым выражением лица, на котором читалась крайняя степень заёбанности и доёбанности.       Иные участники вечера особым разнообразием не отличались: руки Матвиенко всё так же были испачканы в карандашом грифеле, а Лазарев, опершись на правую руку подбородком, держал в левой какой-то томик заумного чтива. Вечер был тихим и домашним, но только вот мысли у каждого были тяжёлые и мрачные.       Неожиданным в этот вечер оказалось другое — соседи сверху, весело смеясь и травя какие-то еле разбираемые анекдоты, пустились в пляс, да так, что штукатурка с потолка посыпалась на идеально уложенные волосы Арсения Сергеевича. Тихо хмыкнув, Попов позволил себе кротко улыбнуться уголками губ, и рефлекторно поднял голову наверх, как это делает всякий верующий на воскресной молитве.       — Который час? — прервал тишину Арсений, поворачиваясь лицом к Лазареву, который уже хотел было достать часы из нагрудного кармана, но резко остановился, когда что-то тяжёлое ударило по потолку — послышался женский вскрик и задорный юношеский смех, который гулким эхом ударился по черепной коробке.       — Начало восьмого, — ответил Матвиенко, деловито глядя на свои наручные часы. — Я говорил тебе, СерВячеславич, что наручные практичнее и элегантнее твоего гроба на цепочке, — Сергей Борисович ярко улыбнулся, уделяя большое внимание недавнему желанию товарища, совершенно пропуская инцидент, прервавший Лазарева.       — Зато мой, как ты выразился, гроб на цепочке, очень надёжен: сколько лет служат, и ни одной царапинки, — Сергей Вячеславович с любовью оглядел часы, незаметно для себя приобретая горделивый вид, словно предметом его гордости является не обычный счётчик времени, а какое-нибудь научное открытие как минимум.       Матвиенко снисходительно хмыкнул, добровольно сдавая этот раунд. Знал, что спорить с ним себе дороже — вынесет нервную систему без «спасибо» и «пожалуйста». Всякий их спор заканчивался валерьяночным пьянством Матвиенко и победной улыбкой Лазарева. Но это не потому, что Сергей Вячеславович был всегда прав, просто он был настолько твердолобым, что убедить его хоть в чём-то было смерти подобно. Смирившись, Матвиенко в капитулирующем жесте поднимал руки вверх, взглядом моля Арсения о помощи, но в ответ получал лишь театрально скорбное лицо и так же театрально приложенную руку ко лбу, что означало всегда одно и то же: «Ты кашу заварил — ты и расхлёбывай».       А тем временем грохот сверху всё нарастал: был слышен звон бьющейся посуды, музыка, а женские крики мелодично перекочевали в смех, выражающий крайнее довольство вечером. Улыбка Арсения становилась всё шире и шире от такой внутренней абсурдности — было чертовски больно и тяжело, но хотелось отдаться небытию, веселью и праздности, смеяться без устали, оказавшись в тёплых объятьях какой-нибудь красавицы, которая своим томным голосом способна излечить душу. Фантазии о простом, смертном желании будоражили кровь в жилах и очень сильно били по совести — Арсений считал свои мысли ужасными, предательскими. Заметив задумчивость товарища, Лазарев резко прекратил спор, который уже хотел разрастись до полноценного театрального представления — он жестом указал Матвиенко, что разговор закончен, и поднялся со своего места, двумя-тремя шагами преодолевая расстояние до мини-бара, который расположился на полке над камином. Разнообразием ассортимент не отличался — было лишь часто употребляемое красное цитрусовое вино, пара бутылок модного шампанского и виски, которое пользовалось популярностью только у Сергея Борисовича.       — Не стоит так себя накручивать, Арсений, — спокойным тоном произнёс Лазарев, протягивая другу бокал с вином. Стекло приятно холодило руку, а аромат цитрусов возымел какое-то странное успокаивающее воздействие на напряжённого Попова.       — Мы живём в те времена, когда каждый день умирают люди, которые так или иначе были нам дороги или просто знакомы, и мы не можем предугадать тот момент, когда это произойдёт. Если каждый раз реагировать так на чью-либо смерть, то можно и кукухой поехать, — Матвиенко расслабленно устроился в кресле и с некоторым неявным укором смотрел на Арсения, который резко застопорился от слов друга.       С одной стороны, Серёжа был прав, хоть было и неприятно это принимать, а вот с другой… Внутри бушевали самые разные противоречивые мысли и чувства, сбиваясь в один мерзотный коктейль, который густой смолой распространялся по венам, блокируя поток крови. Арсений не хотел признавать, что Матвиенко прав, как и не хотел признавать свою резко открывшуюся слабость — столько лет ушло на то, чтобы научиться контролировать себя, поэтому не хотелось принимать тот факт, что всë было зря.       — Не слушай этого идиота, — Лазарев недовольно шикнул на Матвиенко, ближе подходя к Арсению и позволяя ему уткнуться лбом себе в плечо, — если ты чувствуешь, то ты живёшь. Понимаешь? Человек, который не имеет возможности чувствовать, не сможет полностью ощутить вкус этой жизни, всю её прелесть. Бесчувственный человек сродни холодной машине, которые так любит этот болван. А ты чувствуешь, поэтому ты человек, и в тебе всё ещё есть человеческое зерно, несмотря на то, что мы пережили. Илья был для тебя близким человеком долгое время, и ты очень резко его потерял, поэтому тебе сейчас плохо. Это нормально, не нужно пытаться это сдерживать.       Вечер за окном становился всё выразительнее и выразительнее: закат окрашивал всё вокруг в тёплые цвета детских снов, заставляя почувствовать давно забытые воспоминания. Ничего не ответив товарищу, Арсений отвернулся к окну, по привычке закуривая и погружаясь в свои думы — всегда так делал, когда понимал, что не вывозит. Лазарев понимающе улыбнулся, отходя обратно к софе, не забыв попутно дать затрещину Матвиенко, который весьма красноречиво глянул в ответ. Мерное покачивание деревьев за окном баюкало, уносило мысли куда-то в абстракцию, не давая зацепиться за что-то конкретное. Арсений просто стоял и курил, стряхивая пепел под герань, совершенно не заботясь о её чувствах, хотя, наверное, стоило бы. Не менялось ровным счётом ничего: Лазарев читал, Матвиенко рисовал, а Арсений, уперев взгляд в темнеющее небо, про себя напевал давно забытую колыбельную счастливого детства.       #28.06.1877 год. Москва. Кремль#        В коридоре стояла тишина, и только чёткий ритмичный стук шагов отражался от высокого потолка и стен. Арсений выглядел крайне скверно: из-за бессонной ночи под глазами пролегли тени, ярко контрастирующие с общим бледным тоном кожи; волосы были взлохмачены, а во взгляде читалась усталость и тоска, перекрываемая бликами солнца.       — Доброе утро, Арсений Сергеевич, — из раздумий Попова вывел Разумовский, стоящий возле панорамного окна с сигаретой в руках. Он приветственно помахал рукой, привлекая к себе внимание, и Арсений на секунду застопорился, подходя к Сергею.       — Добрым будет утро Ваших похорон, Сергей Дмитриевич, — нехотя улыбнувшись уголками губ, Попов опёрся на стену около окна и уставился пристальным взглядом на собеседника.       — Чувство юмора у Вас отменное, признаю, — Разумовский, горько усмехнувшись, повернулся лицом к окну, дабы избежать такого пристального зрительного контакта.       В воздухе, нагретом ярким июньским солнцем, витал аромат напряжения вперемешку с никотином. Сергей кожей чувствовал исходящую от Попова скрытую угрозу, которая очень явными бликами выражалась в глубине его глаз. Попов ненавидел его, что было вполне очевидно — факт заставлял руки трястись сильнее, и сигаретный прах падал мимо пепельницы.       — Арсений Сергеевич, хотите верьте, хотите не верьте, но я не причастен к смерти Макарова, — как-то нервозно начал Разумовский, резкими движениями вдавливая окурок в пепельницу и поворачиваясь лицом к Попову. — То, что я отправил человека следить за ним, не отрицаю, но информацию Павлу Алексеевичу донёс не я, и даже не кто-то из моих людей.       Попова передёрнуло. Услышав фамилию друга, Арсений вмиг изменился — его глаза запылали от ненависти, желваки заходили под тонкой, бледной кожей, а руки рефлекторно припечатали совсем не сопротивляющегося Сергея к стенке, несколько раз хорошенько приложив головой о бетон.       — Не смей произносить его имя, ублюдок, — Арсений приблизился настолько, что даже на щеках чувствовался жар чужой кожи. Взгляд Разумовского бегал, не имея возможности зацепиться хоть за что-то — обзор полностью перекрывали глаза напротив, сводившие с ума своей ярко выраженной ненавистью.       Ноги подкосились, и Сергей зацепился рукой за рукав пиджака Попова, дабы не свалиться на пол. Тот не отрывал взгляд, дышал тяжело и шумно, будто только что пробежал марафон.       — Арсений Сергеевич, я правда не виноват, — прохрипел Разумовский, его слова были похожи на мольбу о пощаде, хотя Попов и без них видел состояние оппонента, чувствовал исходящий от него страх.       — Ты всего лишь жалкий трус, Разумовский. Трусом был, трусом и умрёшь, — резко отпустим Сергея, Арсений отошёл на несколько шагов, наблюдая, как Разумовский оседает на пол, трясясь от пережитого страха.       Тёплые лучи, врывающиеся в помещение через панорамное окно, мягко касаются щеки мужчины. Он не моргая наблюдал за тем, как статная фигура в классическом тёмно-коричневом костюме уходила вдаль по коридору — гордая осанка выдавала в нём потомка аристократов, родившегося в семье обычных рабочих. Разумовский тихо всхлипнул: последние несколько месяцев были тяжёлыми для него, отчего сейчас чувствовалось, как незримая гора сдавливает плечи и грудь, желая сломать хрупкое тело. Его трясло от боли, от несправедливости и злости, которую он долгие годы копил в себе, считая, что показывать эмоции — удел слабых.       — Но я ведь правда не виноват, — в пустоту произнёс Разумовский, поднимаясь на ноги. На его лице не было ни следа страха и злости, он был спокоен и собран, заправляя задравшуюся рубашку обратно в брюки. — Если будет угодно, то можете и дальше винить меня, не пытаясь разобраться в правде. Я знаю, что я не виноват, — продолжил он свой монолог, доставая новую сигарету из пачки, и закурил, стирая из памяти взгляд, полный ненависти и обиды.       Душу рвало на части, каждый новый шаг, что приближал его к кабинету Добровольского, отражался тупой болью в районе сердца, словно он русалочка, вынужденная терпеть адские муки за возможность ходить. Арсений шёл быстро и уверенно, желая наконец-то покончить со всеми делами, вернуться домой и опустошить оставшуюся бутылку с вином, ведя при этом бессмысленные споры с Матвиенко и получая нагоняй от более «святого» Лазарева. Неожиданно для себя Попов почувствовал укол совести за свою несдержанность: с одной стороны он понимал, что сваливать весь гнев на частично невиновного человека неправильно, но с другой — Разумовский раздражал его одним своим видом, вызывая неистовое желание опустить его до самой преисподней.       Знакомая дверь кабинета заставила Арсения резко затормозить: внезапный приступ тошноты подкатил к горлу, а желание блевануть прямо под дверь возрастало в геометрической прогрессии, но здравый смысл взял верх, отчего Попов лишь прислонился спиной к холодной стене, скрываясь в тени от солнца. Сердце стучало в ушах набатом, голова гудела, и казалось, что этот мир превращается в круговерть цветов и форм, смешивая эти понятия в какой-то странный водоворот. Прикрыв глаза, Арсений сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, желая унять резко возникшую панику. Руки тряслись, а ноги отказывались держать тело в вертикальном положении, из-за чего он свалился на колени, совершенно себя не контролируя. Страх окутал тело коконом, и Арсений буквально провалился в свои воспоминания: кровь, крики, смерти, — они кружили вокруг него, как люди кружат хороводы вокруг горящей Масленицы. Он не чувствовал ни рук, ни ног — они резко стали холодными, несмотря на духоту, царящую в коридоре.       — Нет, нет, нет, нет, нет… — судорожно зашептал Попов, пытаясь открыть глаза, проснуться от нарастающего кошмара, всё быстрее и быстрее прокручивающего прошлое в голове. Он хватал воздух, как рыба, выброшенная на берег, водил непослушными руками по своему лицу, пытаясь открыть глаза, но не мог. Темнота поглотила его, оставляя наедине со своими страхами и прошлым. ***       — Арсений? Арсений? — как сквозь вату послышался обеспокоенный голос Павла, стоящего над лежащим на диванчике Поповым. — Давай, мой дорогой, приходи в себя, — он несколько раз похлопал по бледным щекам Арсения, а после выпрямился, вопрошающе смотря на старичка в белом халате.       — Наверное, тепловой удар, обычное явление в такую жаркую погоду, — хриплый, скрипучий голос резанул по ушам, отчего Арсений застонал, прикрывая их руками. — Как себя чувствуете, Арсений Сергеевич?       — Откровенно говоря, мертвецам бывает лучше, — осипшим голосом ответил Попов, открывая глаза. За окном уже был вечер, привычно окрашивающий закатом стены в кабинете различными оттенками оранжевого и красного. Зацепившись взглядом за стоящий на столе светильник, Арсений принял сидячее положение и уставился на врача, который что-то активно записывал в своём блокноте.       — Шутите? Это хорошо. Госпитализация тут не нужна, Павел Алексеевич. Рекомендую побольше отдыхать и побольше пить, чтобы не нарушать водный баланс. Берегите себя, Арсений Сергеевич, — всучив в руки Попова листок с рекомендациями, старик удалился, прикрывая за собой дверь.       — Предвосхищая твой вопрос, скажу, что тебя Разумовский нашёл без сознания в коридоре возле моего кабинета. Ты практически весь день продрых, — будничным тоном оповестил Добровольский, садясь за стол. — У тебя всё в порядке со здоровьем? Может, случилось чего?       — Мою беду, Павел Алексеевич, Вы знаете, — поднявшись на ноги, Арсений с горькой улыбкой уставился на Добровольского, силясь не свалиться обратно от усталости. — Со здоровьем у меня всё хорошо, я к Вам по другому вопросу пришёл.       — Интересно, и по какому же? — Павел заинтересованно уставился на подчинённого, делая вид, что пропустил мимо ушей сказанное им ранее.       — Я хотел попросить разрешения отправиться в Воронеж для передачи праха Макарова родным, — Арсений присел на стул напротив Добровольского и устало опёрся головой на руку.        — Разрешение? Арсений, скажи, тебе пять лет что ли? — Добровольский усмехнулся, откидываясь на спинку стула и складывая руки на груди. — Ты мог просто передать через кого-нибудь, что уезжаешь. Зачем же лично появляться? — Павел задумчиво насупился, непонимающе смотря на Попова, который, казалось, впал в ступор от такого внезапного ответа.       — Павел Алексеевич, сейчас достаточно нестабильная ситуация: массовая чистка по городам, допросы, аресты, расстрелы. Не удивлюсь, если под подозрением и я нахожусь, — серьёзным тоном начал Арсений, а внутри всё переворачивалось, смешивалось в один жгучий коктейль из воспоминаний прошлого и ужасов действительного. — Скажу, что я даже уверен в том, что я первый в списке подозрений, поэтому я предпочитаю не рисковать почём зря и не даю повода усомниться во мне.       — Ты такой до безобразия прямолинейный, Арсений, — смех Павла разнёсся по всему кабинету, отражаясь от стен и потолка. Недоумение на лице Попова ещё больше веселило диктатора, отчего тот выпрямился и с улыбкой на лице уставился на подчинённого, — но отчасти ты прав: после инцидента с Макаровым я больше не могу доверять тебе так же, как и раньше, поскольку ты был с ним слишком близок… Даже если ты не участвовал в заговоре против меня вместе с ним, я могу предположить, что ты знал о его планах, не так ли?       Арсений замер, по телу прошёлся табун мурашек, заставляя слегка поёжиться от не самых приятных ощущений. Повисла тишина. Каждый думал о своём, но мысли их были направлены в одну сторону, а именно, к Макарову. Арсений раньше мог бы руку отдать на отсечение за то, что знал всё о товарище, однако сейчас, сидя напротив Павла, уверенность потихоньку уходила из сознания, и её место занимали вопросы.       — Так ты действительно ничего не знал? — видя нескончаемую смену эмоций на лице Арсения, Павел глубоко вздохнул, прикрывая глаза и откидываясь обратно на спинку стула. — А Илья хорош, даже от тебя всё утаил. Правда непонятно, почему.       — Я уверен, что у Ильи были веские причины для молчания, я его за это не осуждаю. Павел Алексеевич, если этот вопрос исчерпан, то могу ли я быть свободным? — взгляд Арсения стал каким-то по-детски обиженным, усталым, отчего Павлу казалось, что перед ним сидит не взрослый мужчина, а ребёнок, которому мама запретила съесть конфетку до ужина.       — Конечно. Жду открытку из Воронежа, — улыбнувшись, Павел пристальным взглядом проводил удаляющуюся фигуру Арсения, который уж очень громко захлопнул за собой дверь, оставляя диктатора в тишине.       #28.061877 год. Москва. Улица Новослободская#       — Вы знали, что Илья замышлял заговор против Добровольского?       На голос Арсения выглянул Лазарев, вытирая руки о белоснежный фартук с рюшами и недоумённо смотря на беспокойного Попова: глаза блестели, руки дрожали, а голос то и дело срывался на крик, — было видно, что с ним что-то не так.       — Ты о чём? — не менее удивлённо отозвался Матвиенко, выходя из своей спальни с томиком Чехова в руках.       — Вы знали, что именно Илья был тем, кто планировал заговор против Паши? Вы знали?! — последние слова были сопровождены звуком разбивающейся вазы, которая была безжалостно брошена в стену. — Почему я всё узнал от самого Паши?! Почему я не знал, что это Макар?! Почему он мне не сказал?! — вслед за вазой полетел чайный сервиз, спокойно стоявший на кухонном столе. Никто не осмелился остановить Попова в его вандализме, решая, что это не самая лучшая идея в сложившейся обстановке.       — Арсений, успокойся, я тебя прошу, — начал Лазарев, осторожно подходя и кладя руку на плечо Арсения, поглаживая его. — Врать не буду: мы знали, что Илья что-то замышляет, но мы не были посвящены в детали плана и…       — Почему вы не сказали мне?! Я мог его остановить! Я мог не дать ему совершить ошибку!       — Разуй глаза, Арс, и посмотри, в каком мире ты живёшь — ты не смог бы его остановить, потому что это Илья. Он всегда делал так, как ему хотелось, и как он считал правильным. Думаешь, ты бы смог его отговорить? — Матвиенко положил книгу на стол и подошёл вплотную к Арсению, практически дыша ему куда-то в шею.       — Я бы смог! Я — не вы!       — В том и дело, Арс, что ты — не мы, и мы как раз-таки понимаем, что это был его сознательный шаг, который он не побоялся сделать. Но скажи мне, Арсений, к чему бы привело убийство Добровольского? К борьбе за власть — вот к чему бы привело это. А борьба за власть — это новая гражданская война, после которой ничего бы не осталось.       — Отчасти ты прав, Сергей Борисович, но всё же я с тобой не соглашусь. Убийство Добровольского повлекло бы за собой некоторые разногласия в обществе, но я уверен, что всё было бы не так ужасно, как ты говоришь. К тому же, сейчас умирают люди, которые вообще не причастны были к заговору, потому что Павел Алексеевич боится повторения и отправляет на плаху всех, кто вызовет хотя бы малейшее подозрение, — спокойно ответил Лазарев, мягко надавливая на плечи Попова для того, чтобы он присел на заботливо подставленный стул. — Вот теперь и думай, как бы было лучше: свергнуть Добровольского или нет. Нельзя тут так однозначно рассуждать.       — Он меня тоже подозревает, — отозвался Попов, присаживаясь и поднимая взгляд на товарищей, — полагаю, что мы все под подозрением: я был напарником Ильи, Лазарь всё ещё считает себя дворянином и прямо высказывается против власти, а Матвиенко владеет самым большим оружейным заводом в стране. Как ни крути, товарищи, но мы с вами сейчас на волоске висим.       — И почему нас тогда не уберут, как остальных? — Матвиенко с вопросом во взгляде посмотрел на Арсения, почёсывая затылок в раздумьях.       — Скажи, ты прикидываешься идиотом, или тебя всё-таки роняли в детстве? — Лазарев возмущённо закатил глаза, делая вид, что разочарован в умственных способностях друга.       — Невыгодно, Серёж, просто невыгодно. Несмотря на сложившуюся ситуацию, я лучший в своём деле, и у меня никогда не было промахов. Лазарь имеет немалый вес в обществе, поэтому его смерть вызовет как минимум возмущение и недовольство. А ты, дорогой мой друг, инженер от бога — Добровольский понимает, что лучше не терять ценные кадры. Пока мы не начнём в открытую действовать, он ничего нам не сделает.       — Арсений, скажи, ты серьёзно задумал что-то делать?       — Я не знаю, — тихо ответил Попов, положив голову на согнутую в локте руку, — во мне пылает ненависть. Сегодня я встретил Разумовского, а после у меня опять случился приступ, будь он неладен. Я хочу стереть с лица земли всех, кто был причастен к смерти Иры и Макара, но я не знаю, что мне делать.       Слова Попова вмиг погрузили всех в раздумья, воцарилась тишина, и только ход часов хоть как-то скрашивал её до приемлемого состояния. На кухне закипал чайник, за окном были слышны смех и радостная беготня дворовых мальчишек, которые воздушным змеем пытались поймать куда-то плывущие облака, а в голове плескалась пустота, которая возникает тогда, когда в жизни больше нет ничего, что бы могло придать ей праздности и красок.       — Я надеюсь, что глупостей ты не наделаешь, — тихо выдохнул Лазарев, уходя обратно на кухню: ужин сам себя не приготовит, а посуда — не помоет.       — Знаешь, хоть СерВячеславич и бывает порой как слишком заботливая мамаша, но сейчас я с ним согласен. Местью ты никому лучше не сделаешь, но можешь даже ухудшить и без того шаткое положение.       — Я всё прекрасно понимаю, Серёж… — на полуслове Арсений осёкся: понимал, всё прекрасно понимал, но ничего с собой поделать не мог, потому что ярость заполнила всё его нутро, больно давя на ещё кровоточащие раны.       — Надеюсь, Арс, надеюсь, — похлопав друга по плечу, Матвиенко вернулся в свою комнату, тихо прикрывая за собой дверь и оставляя Попова наедине со своими демонами.       #29.061877 год. Москва. Казанский вокзал.#       — Ничего не забыли? Всё забыли? — затараторил Лазарев, выходя из экипажа с чемоданом наперевес. — Тьфу ты, всё взяли?       — Всё взяли, не волнуйся, — Матвиенко ярко улыбнулся, наблюдая за тем, как обычно спокойный товарищ резко превращается в матушку-наседку, которая вьюном вьётся вокруг своих детей.       — Хорошо, это хорошо, — облегчённо выдохнул Сергей Вячеславович, оглядываясь по сторонам. — Арсений, етишкин корень, порасторопней, пожалуйста!       — Успокойся, старушка, — ехидно улыбаясь, Попов вылез из автомобиля, подставляя лицо яркому солнцу и лёгкому ветру, который приятно ласкал открытые участки тела. Придерживая шляпу одной рукой и держа чемодан в другой, он резво спустился по ступенькам и встал напротив товарищей, которые уже что-то изучали в поездных документах.       — Наш поезд прибудет в половину первого, а сейчас… — задумчиво протянул Лазарев, протягивая руку к карману жилета, дабы достать часы.       — А сейчас начало двенадцатого, — победно ухмыляясь, ответил Матвиенко, показательно выставляя вперёд руку, на которой были часы с кожаным ремешком.       — Хорошо, один-один, — недовольно буркнул Лазарь, всем своим видом показывая, какое великодушное одолжение он сделал, приняв очередное поражение.       — Ты точно не хочешь с нами поехать? — Арсений с надеждой посмотрел на Матвиенко.       — Прости, Арс, но я не могу. Мне надо в Омск, разбираться там с делами, а то меня уже четыре месяца не было — непорядок. К тому, вы же всё равно после Воронежа в Омск поедете — буду вас там ждать, — Сергей Борисович мягко улыбнулся, кладя руку на плечо друга и слегка сжимая его. — Всё будет хорошо, не переживай.       Перрон стремительно заполнялся людьми: богатыми аристократами, простыми рабочими и людьми, которые для остального мира были невидимыми, привычными, как декорации. Арсений с улыбкой наблюдал за тем, как толпа окружала их разношёрстным водоворотом разных судеб и историй, которые известны лишь их хозяевам.       — Пора, — голос Лазарева вывел Арсения из тумана собственных мыслей. Он всего на миг прижал к себе Матвиенко, который улыбался так же: ярко, с ноткой грусти от предстоящей разлуки.       — Удачи, Арс. Не натвори глупостей, я тебя прошу, — прошептал он на ухо Арсению и отстранился, отходя на несколько шагов назад.       Толпа увлекла его куда-то вперёд, не было видно ни края платформы, ни конца людскому потоку, который, казалось, был настолько же бесконечным, как и минуты прощания. Он покрепче ухватился за ручку чемодана, поправил съехавшую на бок шляпу и шагнул вперёд, оставляя позади и старого друга, и беспокойное настоящее.       Поезд мчал на всех порах, стук колёс успокаивал, позволяя задуматься без тяжёлых мыслей. Лазарев, сидящий напротив, читал газету и не спеша помешивал сахар в чае, иногда отрываясь от чтива, дабы лицезреть быстро проносящиеся пейзажи за окном. Деревья сменяли друг друга, и вроде бы они были одинаковыми, но каждое в то же время оказывалось уникальным: своя крона, свой узор на стволе, своя история. Арсений не считал себя натурой слишком уж романтичной, поэтому не понимал поэтов и писателей, которые уделяли огромное внимание какому-то там лесу. Ну лес и лес, ну вот деревья, а дальше что? Что такого сакрального было в этой кучке растительности, что не давало покоя такому большому количеству людей?       — У тебя такой вид, будто ты о смысле жизни задумался, — усмехнулся Лазарев, увидев выражение напряжения на лице попутчика.       — И ты практически прав, но это последнее, что будет меня волновать, — ответил Попов, несколько раз проводя руками по лицу, дабы сбросить наваждение от пустых раздумий.       — И о чём же ты тогда думаешь?       — Честно? Я не знаю. Просто думаю, а о чём думаю, даже не задумываюсь. Просто думаю.       — Понятно, — сложив газету пополам, Сергей положил её на столик и полностью перевёл внимание на друга. — Хочешь поговорить об этом?       — Не думаю, что это достойно внимания, — усмехнулся Попов, продолжая наблюдать за дикими пейзажами за окном. — Как-то слишком резко моя жизнь сделала кульбит — я даже не ожидал, и это странно.       — Почему странно?       — Потому что моя жизнь уже очень долгое время — непредсказуемое болото, где в одной части мелко и есть кочки, а в другой — глубокая яма, в которой можно скрыться с головой и не всплыть. Вроде бы я давно должен был привыкнуть к этому, однако каждый раз, когда происходит что-то херовое, я раскисаю. Самому от себя противно становится.       — Арсюш, а тебе не кажется, что ты слишком много от себя хочешь? — тон Лазарева снова приобрёл нотки заботливой мамочки, он мягко улыбнулся, подперев подбородок рукой. — Да, ты живёшь достаточно неоднозначной жизнью, которая подразумевает разного рода опасности, однако с чего ты решил, что должен воспринимать все негативные эпизоды как данность? Почему ты решил, что раз живёшь так уже давно, то должен привыкнуть к этому?       — Я думал, это вполне очевидно, — Арсений удивлённо посмотрел на Сергея, который не перебивал и не торопил его, а внимательно слушал и вникал в каждое слово. — Я думал, что всё в этой жизни имеет свойство становиться привычным: я очень многих потерял, очень много людей погибли либо из-за меня, либо от моей руки, и в какой-то момент мне стало как-то всё равно на это. В смысле, убийства и пытки перестали терзать мою совесть, потому что я привык к тому, что это неотъемлемая часть моей жизни, от которой так просто не отказаться…       — Но смерть Макара дала тебе понять, что…       — Что я обманывал себя всё это время: я не привык — это всего лишь самоубеждение, которое было подкреплено тем, что в какой-то момент убийства и пытки стали частью работы Ильи — я же работал в роли информатора, ищейки, который выуживает информацию по крупицам и помогает палачу находить свою жертву. Я не привык к смертям — я просто долгое время был ограждён от них.       — Но Илья же не вписывается в твои рассуждения — это же не ты его убил.       — Не я, но тут дело в другом: Илья оградил меня от смертей, поэтому я забыл о том, что люди вокруг меня тоже смертны, что сам Илья смертен. Он убедил меня в том, что я в безопасности…       — А когда он умер, чувство безопасности пропало?       — Да…       — Тебе сейчас плохо оттого что ты не чувствуешь себя в безопасности? Или всё же оттого что Илья был тебе дорог?       Арсений впал в ступор: мысли в голове перебивали одна другую, вызывая боль в висках. Он не знал ответа на эти вопросы — точнее, он не хотел признавать правду, которая, по его мнению, была ужасной, лицемерной.       — Арсений, то, что тебе плохо именно из-за потери своего, так сказать, «щита» — это не плохо. Все мы, люди, всегда подсознательно тянемся туда, где нам безопасно, где нам хорошо. Ты мог себя убеждать в том, что Илья тебе действительно дорог потому, что ты боялся признаться себе, что в иных обстоятельствах вы бы могли и не сблизиться так сильно, потому что у вас не было общего. Ты не лицемер — лицемеры действуют всегда осознанно, ради своих эгоистичных целей. Ты же действовал подсознательно, не полностью понимая свои же мотивы, потому что в стрессовой ситуации очень легко привязаться к тому, кто даёт тебе безопасность. В общем, если в двух словах, то у тебя произошла подмена понятий, из-за чего ты себя сейчас и коришь.       — Но я действительно считаю, что Илья был мне дорогим человеком, братом, как и ты с Матвиенко, — Арсений нервно поправил сдавливающий горло воротник рубашки, расстёгивая несколько верхних пуговиц. Стало ужасно душно, отчего он рефлекторно взял небольшую книгу со стола, используя её как веер.       — И ты с уверенностью можешь сказать, что знаешь его как облупленного? Знаешь, чем он жил, пока вы были порознь? Арсений, давай посмотрим правде в глаза: ты не знал, что у него есть младший брат и что это именно он устроил покушение на Павла Алексеевича. Даже в вашу последнюю встречу он тебе толком ничего не объяснил, лишь попросив спасти Антона. Скажи, разве это похоже не поведение «брата»? Разве «братья» скрывают друг от друга свои желания и намерения, которые так или иначе могут привести к летальному исходу? Подумай хорошенько, потому что такими темпами ты можешь зазря сгубить свою жизнь.       — Пиздец, — коротко ответил Арсений, а в голове проносились целые мириады падающих звёзд, которые своим жаром убивали последние крохи надежды.       #29.06.1877 год. Воронеж. Типография#       — Тох, я всё понимаю: работа, сроки, запара, — но ты можешь хотя бы на минутку отвлечься от этой писанины? — Поперечный недовольно встал напротив друга, всем своим видом показывая негодование на такое равнодушие со стороны друга.       День близился к вечеру, и Антон, бросая частые взгляды на настенные часы, тихо матерился себе под нос, обводя очередной проблемный участок текста красным карандашом.       — И я всё понимаю, но эта рукопись должна была быть готова ещё вчера, Ольга заболела и не смогла её доделать, поэтому я сижу и делаю, — ответил Шастун, задумчиво прикусывая кончик карандаша и тарабаня пальцами по кипе уже отредактированного текста.       — Завтра закончишь, пошли в кабак. Мы с тобой так давно никуда не выбирались вместе — я уже паутиной оброс от домоседства, — Данила показушно отряхнул с себя несуществующую паутину, продолжая стонать о своей незавидной холостяцкой доле.       — Женись и скучно не будет.       — На ком?       — На той же самой Ольге, например. Ты рыжий, она рыжая и дети ваши будут рыжими — потрясающее семейство беличьих.       — На Ольге? Да она же за работу замуж вышла — сидит тут, как ты, до поздней ночи и радуется жизни. Не, я до женитьбы ещё не дорос.       — Тебе уже двадцать восемь, Дань, это повод задуматься, — Антон кратко взглянул на друга, усмехаясь его реакции на свои слова.       — Детям слово не давали, — в шутливой манере ответил Данила, отталкиваясь бёдрами от стола в сторону уличной двери. — Ладно, тогда завтра увидимся.       — Ага, давай, — ответил Антон уже закрывшейся двери.       Спустя пару часов юноша со стоном облегчения откинулся на спинку стула, разминая затёкшую шею. Работа была закончена, и Шастун счастливо улыбнулся тому, что смог выиграть себе один свободный денёк, если резко откуда-нибудь не упадёт очередной заказ. Со скрипом отодвинувшись от стола, Антон встал на затёкшие ноги, ощущая приятную волну, которая пробежалась по телу после потягивания.       — О, Антош, ты ещё тут? — улыбаясь, Ольга вышла из своего кабинета и закрыла дверь на ключ. В тусклом свете настольной лампы девушка была похожа на лесную нимфу: ярко-зелёные глаза блестели, а и без того миловидное личико в полумраке выглядело ещё более сказочно, притягательно.       — А ты чего тут? Ты же заболела, — Антон недоумённо смотрел на возникшую перед ним коллегу, которая хитро улыбалась, прикрываясь рукой.       — Мне к вечеру стало лучше, поэтому я решила прийти и взять немного работы на дом, — в доказательство своим словам, девушка подбросила кипу бумаг в руках, перехватывая её поудобнее. — Ты так сконцентрировался, что даже не заметил меня, хотя я поздоровалась.       — А, да? Прости, я и правда не заметил: работы тут много, да и текст не самый простой, — Антон смущённо отвёл взгляд на окно, почёсывая затылок. — Уже поздно, давай я тебя провожу? Нам же всё равно по пути, вроде.       — Давай, — ответила Ольга, улыбнувшись. Она кокетливо заправила пушащийся локон за ухо, с некоторым умилением наблюдая, как Антон, путаясь в своих длинных конечностях, прибирает на рабочем столе. В этот момент он выглядел для неё таким домашним и простым, что хотелось просто взять, завалиться на диван в кабинете Глитерника и обниматься там до утра, рассказывая нелепые и смешные истории. Разыгравшиеся фантазии вызвали яркий румянец на щеках, который был отчётливо виден даже в полумраке.       — Оль, всё в порядке? Ты вся красная, — Антон озадаченно смотрел на подругу, которая смущённо отвела взгляд на окно — там виднелась вечерняя улица со стройным рядом фонарных столбов.       — Да, просто тут душно, — ответила Ольга, пытаясь сделать вид, что всё в порядке. Но ничего не было в порядке.       — Я уже всё, поэтому пошли поскорее. Тут реально душновато, — Шастун снял с гвоздика у двери ключи от типографии и с джентльменской улыбкой жестом предложил Ольге взять себя под локоть.       На улице было тихо. На улице было свежо. Они неспеша шагали вниз по улице, наслаждаясь тихими звуками почти спящего города: то тут, то там слышались голоса редких прохожих, жильцов, чьи окна были открыты, и таких же парочек, как и они, которые, спрятавшись под светом фонарного столба, признавались друг другу в любви. Вся эта романтика, которая была на расстоянии вытянутой руки, казалась такой далёкой и неизведанной, из-за чего Антон почувствовал резкий укол иррационального стыда — ему не были интересны ни прекрасные дамы, ни ночные прогулки втайне от родителей, ни радости первой любви, о которых так любил распыляться Данила. Его интересом всегда было любимое дело — чтение.       — Скажи, Антон, я тебе хоть немного нравлюсь? — Ольга чуть сильнее сжала локоть юноши, переводя взгляд с дороги на профиль Антона.       Шастун напрягся. О чувствах давней подруги он знал из сплетен и слухов, что каждодневным водоворотом окружали его с ног до головы, поэтому этот вопрос не стал для него неожиданностью — морально он готовился к такому тяжёлому разговору:       — Оль, ты же знаешь, что я очень дорожу тобой, потому что ты моя подруга, и мы выросли вместе, — начал Шастун, постепенно сбавляя темп шага, а потом и вовсе останавливаясь, дабы заглянуть девушке в глаза. — Мы с тобой с самого детства мелькали рядом друг с другом: учились в одном классе, вместе пошли работать в эту типографию… Как ни крути, но ты уже давно часть моей жизни, которая является одной из самых важных, но я не могу сказать, что испытываю к тебе романтические чувства, — Антон тяжко вздохнул, потирая шею от неловкости. — Ты мне как сестра.       — Я была готова к такому ответу, так что всё в порядке, — она попыталась улыбнуться, но резко подкатившие слёзы не дали ей этого сделать — уткнувшись лицом в грудь Антона, она прижалась к нему так сильно, как не решалась до этого.       — Прости, — прошептал Шастун на ухо подруге, одной рукой обнимая за талию, а другой поглаживая по голове в попытке пригладить торчащие кудряшки.       Антон не может сказать, сколько они так простояли — может, минут пять, а может, несколько часов, — но одно мог сказать точно: он не испытывал ни капли сожаления, хотя думал, что должен. Он не чувствовал ничего, кроме жалости, и корил себя за это, полагая, что единственная эмоция, которая подлежит осуждению в этом мире — это жалость.       — Я надеюсь, что всё будет, как и раньше? — девушка с надеждой подняла мокрые от слёз глаза на Антона, который и не знал, как реагировать на всю ситуацию в целом.       — Конечно, дурёха, — он с нежной улыбкой потрепал Ольгу по макушке, из-за чего волосы стали похожи на гнездо.       Они улыбнулись друг другу так, будто между ними не было этой наивно-невинной неловкости: Ольга уверенно шагала вперёд, держа Антона под руку, и наслаждалась каждым мгновением текущего вечера. Она не знала, когда в следующий раз сможет вот так просто без смущения обнять юношу, почувствовать его запах, услышать сердцебиение. Она не знала, будет ли ей позволена маленькая вольность в виде ещё одной порции слёз на чужой рубашке. Она ничего не знала и ни в чём не была уверена, взглядом провожая каждый новый фонарный столб, около которого стояли влюблённые парочки.       Антон думал обо всём сразу, начиная с неловкости ситуации и заканчивая семьёй, братом — неожиданно для него в душе появилась тревога, которая не первый день сдавливала грудь, мешая спать. Он с детства привык к тому, что брат редко приезжал домой и редко оставался дольше чем на несколько недель, но каждый такой приезд он помнил хорошо, детально. Сейчас, в данную секунду, его не особо волновала девичья болтовня о том о сём — его волновал завтрашний день, каким он будет и что принесёт с собой: обрадует или огорчит его новое утро.       #30.06.1877 год. Воронеж. Вокзал#       — Слушай, Арсений, а ты вообще в курсе, где живёт этот Антон? — Лазарев хмуро насупился, наблюдая за тем, как поезд медленно отъезжает от перрона, оставляя их и немногочисленных пассажиров одних в ночной неизвестности.       — Нет, — озадаченно ответил Арсений, вмиг осознавая всю глупость ситуации: они приехали в незнакомый город, к незнакомому человеку, лица которого никогда не видели и которого должны были найти, зная только имя.       — Замечательно, просто замечательно, — недовольно буркнул Сергей, ставя чемодан на асфальт и садясь на него, — приехали, называется.       — Да не бурчи ты, Серёж, утром сходим в администрацию и спросим, где он прописан, а там уж дальше от этого отталкиваться будем, — устало вздохнув, Арсений повторил жест друга, усаживаясь рядом.       Перрон опустел полностью, и только свет фонарей не позволял тьме полностью окружить их. Попов бесшумно достал из внутреннего кармана пиджака портсигар, достал одну сигарету себе, а вторую протянул Лазареву — тот без слов согласился, принимая.       — Что будем делать? — спустя время спросил Сергей, задумчиво делая затяжку.       — Полагаю, либо искать ближайшую гостиницу, либо сидеть здесь до утра — иных вариантов я не вижу, — в тон Лазареву ответил Арсений, туша свою сигарету о подошву ботинка.       — У меня средств хватит только на билет до Омска, — Лазарев обречённо взглянул на Арсения, своим видом выражая полное негодование от ситуации.       — Ты же брал с собой деньги, — недоумённо ответил Арсений, поворачиваясь корпусом к Сергею.       — Я их случайно положил в чемодан, который Сергей Борисович с собой в Омск увёз.       — Серёжа, твою мать!       — Что я-то сразу? Я не думал, что мы приедем глубокой ночью!       — А что ты думал, господи-боже? Серёжа, тебе сколько лет вообще?       — А чего ты на меня всех собак спускаешь? Сам-то почему с собой деньги не взял?       — Я-то взял, но нам на двоих не хватит гостиницу оплатить и при этом с голоду не подохнуть. Ты же знаешь, что я аскет в этом вопросе, поэтому и беру минимум.       — Значит, кукуем тут? — резюмировал Лазарев, поднимаясь на затёкшие ноги.       — Какая проницательность, Сергей Вячеславович…       ***       — У Курского вокзала стою я молодой — подайте, Христа ради, червонец золотой, — в унисон напевали два голоса, сидя на перроне.       Утро потихоньку сменяло ночь, освещая сонную платформу первыми лучами солнца. Положив голову на плечо друга, Арсений теребил в руках спичечный коробок, который за эту ночь опустел наполовину. Лазарев же, вытянув ноги вперёд, с усталостью смотрел на железнодорожные пути, думая лишь о том, что в рот он ебал все эти приключения.       — Который час? — прервав пение, спросил Арсений, выпрямляясь.       — Почти семь утра.       — Рано ещё, да?       — Полагаю, что так.       — Надо бы телеграмму в Омск отправить, авось Матвиеныч подсобит в средствах.       — Ну, смотри, в Омск он выехал позже нас, ехать ему два дня как минимум, поэтому назревает вопрос: что мы будем делать как минимум дня четыре тут без гроша в кармане?       — Мы можем сложить наши деньги, и на них снять номер в гостинице, а там уж Серёжа нам поможет.       — Арсюша, дорогой, а питаться ты святым духом будешь? У нас все деньги уйдут на жильё, и останется кукиш с маслом.       — Режим жёсткой экономии.       — Хуеномии, Арсюш. Тем более, это нелогично: мы уже решили, что найдём Антона, отдадим ему Илью с Ириной, и пускай дальше сам разбирается.       — Но Илья попросил нас защитить его.       — От кого? От Добровольского? Скажи мне, пожалуйста, Арсений, зачем такому могущественному лидеру с вагоном дел какой-то воронежский мальчишка, который никакого вреда принести не может? Это скорее тебе нужна защита, чем ему.       — И что ты предлагаешь делать?       — Действовать по установленному плану: найти пацана, отдать и угнать на быстрых парах в Омск.       Голос Лазарева был нежным, негромким, в меру эмоциональным и с довольно притягательной хрипотцой после курения. Арсению всегда казалось, что его друг сошёл со страниц дамского романа, где он был в роли оперного певца-сердцееда, который своей харизмой вовлекал всех в неприличные фантазии. На деле же, Сергей Вячеславович был слишком старомоден для подобных игр, предпочитая держаться крепким холостяком и заниматься развитием своего имения. Гордая осанка, высокомерный взгляд и явная отрешённость от светской жизни скрывали за собой натуру мягкую и болезненную, пережившую не самые приятные времена — таким был Сергей Вячеславович Лазарев, потомок древнего дворянского рода и самый одинокий человек из тех, кого Арсению приходилось знать.       — Ты прав, — Арсений несильно похлопал друга по плечу, устало улыбаясь и понимая, что рационально думать в их трио было коньком именно Лазарева, поэтому полностью отдался его воле, расслабляясь.       — И никак иначе, — ответил Сергей, поддаваясь резко появившейся романтической атмосфере их путешествия: они вдвоём, совершенно одни, сидят на перроне и встречают рассвет, раскуривая дорогие сигареты и рассуждая о жизни. Они часто проводят вечера за подобными разговорами, но неизвестность, настигшая их так внезапно, усиливала ощущения от обстановки.       — Знаешь, я тут резко подумал о том, что редко говорю тебе спасибо за то, что ты порой за нами с Матвиенычем как нянька таскаешься, хотя мы уже давно не дети. Спасибо тебе за заботу, — держа в руке тлеющую сигарету, Арсений в упор смотрел на Лазарева, чьё выражение лица активно менялось с недоумения на осознание, а потом и на снисхождение, будто Попов сказал самую глупую в мире вещь.       — Знаешь, меня всегда мучал вот какой вопрос, — Сергей резко стал серьёзным, всем своим видом выражая важность получения ответа. — Вот ты говоришь, что ты аскет, так? Так почему ты тогда позволяешь себе такую роскошь, как дорогие французские сигареты, а?       — Это единственное, от чего я отказаться не могу, — Арсений рассмеялся, рефлекторно делая затяжку и выпуская сизый дым, который мгновенно растворился в прохладном июньском воздухе.