Красная сказка

      #23.06.1877 год. Москва. Кремль#       Время будто остановилось: не было слышно ни загнанного дыхания, ни шокированных перешёптываний, ни звуков жизни из открытого окна. Все с ожиданием смотрели на ровный стан Добровольского, который с каким-то холодным равнодушием взирал на труп девушки.       — Печальная картина, — промолвил Добровольский, присаживаясь на корточки и лёгким жестом кисти убирая с холодного лба Кузнецовой прилипшую от крови чёлку. — Вызовите санитаров, что ли. Не оставлять же её тут гнить.       Двое коренастых парней встали со своих мест: один быстрым шагом вышел из кабинета, пока второй как-то брезгливо-бережно разжимал пальцы мёртвой девушки, чтобы забрать револьвер. Ему в нос ударил едкий запах пороховых газов, отчего он поморщился, откидывая оружие куда-то в сторону, к окну. Арсений практически не дышал — приступ тошноты подкатил к горлу, сдавливая его и вызывая не самые приятные ощущения. Лазарев заботливо налил воду из графина в гранёный стакан, пододвигая его к Попову, за что получил слабую, безэмоциональную улыбку.       — Завтра от каждого из вас жду отчёты о последних двух месяцах деятельности: где были, что делали, с кем говорили. Подробно, — Павел поправил воротник кителя и принялся оттирать белой салфеткой красные пятна крови, которые попали на щёку после выстрела. Окинув всех присутствующих многозначительным взглядом, он перешагнул через тело Ирины, удаляясь из зала. Примеру лидера последовали и другие, поспешно и суетливо собираясь и уходя. В помещении остались лишь Арсений с двумя Сергеями и какой-то офицер, что возился с трупом.       — Какая молодая… Храни Господь твою душу в мире ином, — тихо молился он, прикрывая остекленевшие глаза дрожащими пальцами.       — Пиздец, — резюмировал Матвиенко, делая глотки прямо из графина, не утруждая себя тем, чтобы налить воду в стакан. Конечно же, Сергей облился, а после и вовсе вылил остатки на голову, размазывая влагу по лицу и волосам. — Ирка же… Наша Ирка…       — Не уследили, — коротко ответил Лазарев, снимая с себя галстук-бабочку и ослабляя ворот белоснежной рубашки.       Попов никак не реагировал, неотрывно рассматривая Кузнецову. Юбка платья задралась от падения, и Арсений увидел многочисленные шрамы на ногах, начинающиеся от икр и уходящие вверх, к бёдрам. Шрамы были самых разных видов: от порезов, от ожогов и даже какие-то точечные, похожие на следы от сигарет. Он судорожно вздохнул, вспоминая рассказы девушки о не самом приятном детстве в одной из коммунальных квартир Петербурга — шрамы, видимо, были физическими напоминаниями о том времени. Взгляд Попова пошёл дальше, к талии, на которой лежали тонкие, изящные руки с длинными пальцами — на одном из них было золотое обручальное кольцо. Арсений помнил его, поскольку сам же и помогал Илье выбирать его на блошином рынке в Омске. Кольцо поблёскивало от падающих на него солнечных лучей, разбрасывало зайчиков на ближайшие поверхности. От рук он перешёл к неподвижной груди, а после и к шее. Синие ниточки вен стали ещё сильнее проявляться, оставляя жуткие впечатления. Даже небольшая цепочка с кулоном не могла скрасить те гнетущие ощущения, что вызывала эта шея. На лицо Попов смотрел с неохотой, сдерживая жалобный скулёж — такая реакция была для него в новинку, отчего он начинал закипать — не хотел показаться слабым, не хотел расстраивать товарищей. Но бледное лицо с неестественно алыми губами и чёрными ресницами создавало собой такой неповторимый контраст, что Арсений без раздумий назвал бы это произведением искусства при иных обстоятельствах.       — Вот, товарищ, лежит, — первый офицер зашёл в зал, жестом показывая на Ирину. За ним последовали ещё трое: очевидно, врач и двое санитаров с носилками.       — Угу, — врач присел подле Кузнецовой, аккуратно повернул её голову в сторону и принялся рассматривать рану, периодически угукая своим мыслям. После нескольких минут осмотра мужчина поднялся на ноги и одним лишь жестом дал подчинённым команду, на что те без промедления положили носилки на пол рядом с трупом.       Санитары резво, без лишних движений, погрузили тело на носилки и прикрыли белой простынёй, на которой тут же появились следы крови. Матвиенко встал и подошёл к врачу, что-то спрашивая. Получив на свой вопрос ответ кивком, отошёл обратно к столу, задумчиво глядя на товарищей.       — Добровольский особых распоряжений по поводу тела Ирины не давал, поэтому, может, похороним их вместе? — Сергей Борисович нахмурился, сглатывая вязкую слюну.       — А Илью когда отдадут? — Лазарев прикрыл глаза ладонью, упираясь локтем в стол.       — Завтра, — коротко ответил Попов, встряхивая головой и сбрасывая с себя наваждение. — Его тело не переживёт переезд до Воронежа, поэтому предлагаю похоронить на кладбище у Лазарева, а личные вещи матери отдать, — коротко предложил Арсений, взглядом упираясь в стену. Всё-таки чувства ещё давили на него, хороня здравомыслие под толстым слоем скорби и жалости. Он и не ожидал от себя, что такие сильные эмоции смогут его затопить.       — Но так нельзя! Его необходимо доставить домой! Два дня пути — это не так и много, и… — Лазарев резко вскочил с места, возмущённо глядя на Попова.       — Серёжа! — Арсений поднялся следом, притягивая Сергея к себе за ворот рубашки, практически шипя в самое ухо. — Пойми, что мы тоже хотим похоронить его дома, в Воронеже, и чтобы его родные могли с ним попрощаться. Но подумай логически: на дворе жара стоит, а от Москвы до Воронежа два дня ходу. Как думаешь, что станет с ним за это время? Да он в первые же часы так разлагаться начнёт, что его ни одно благовоние не отобьёт. И никто не позволит перевозить труп в поезде сейчас. На экипаже до Воронежа ехать не вариант, это займёт ещё больше времени. Аналогичная ситуация с Ириной. У нас просто нет другого более-менее здравого выбора, кроме как похоронить их на твоём кладбище, а потом привезти семью на могилку.       — Кремация? — подал голос Матвиенко, кладя руку на плечо Арсения и настойчиво, но мягко заставлял его отпустить Лазарева. Арсений тяжко вздохнул, отодвигаясь назад.       — Прости, вспылил.       — Всё в порядке, Сюш, — Лазарев улыбнулся, поправляя ворот рубашки. — Кремация? Думаю, неплохая идея.       — Ага, очень неплохая, — фыркнул Арсений, отходя от стола к окну, заложив руки за спину. Лазарев видел, как выражение лица товарища постоянно меняется от равнодушно-холодного до возмущённого и обратно. Непривычно эмоциональный мужчина не мог не волновать, отчего и сам Сергей сейчас находился в нервном напряжении.       — Арсений, при всём уважении, но Илья не просто собака дворовая, которую можно взять и закопать под забором. Несмотря на то, какие сейчас обстоятельства, мы должны доставить его домой, и не важно каким способом, — голос Матвиенко стал суровым, стальным. Он подошёл к Попову, пытаясь заглянуть в глаза другу, но из-за невысокого роста он только и мог, что заискивающе смотреть куда-то под подбородок, наивно полагая, что его безмолвную просьбу поймут и голову соизволят опустить.       — Кремация так кремация, — Арсений поднял руки в капитулирующем жесте. — Давайте убираться отсюда, а то как-то не по себе становится.       — Хорошая идея, — согласился Лазарев. Матвиенко лишь в одобрительном жесте кивнул, и все трое вышли из зала, слишком деликатно и тихо прикрывая за собой дверь, боясь потревожить чей-то эфемерный покой.       #25.06.1877 год. Москва. Новослободская улица#       Московская квартира находилась на улице Новослободская, вблизи Малой Дмитровки. Арсению она нравилась тем, что окна выходили во внутренний двор, не давая посторонним шумам с улицы проникать в их спокойную, уютную атмосферу. Квартира делилась на три комнаты и общую гостиную; так же тут была ванная и просторная кухня, на которой вовсю крутился-вертелся Матвиенко.       Прошло несколько дней с тех странных событий в зале переговоров, и Арсений чувствовал, что шок потихоньку проходит, оставляя место лишь пустоте и задумчивости. А подумать было о чём. Он скрестил руки на груди, ходя туда-сюда по гостиной, пока Лазарев с чинным видом сидел на мягкой софе, читая книгу. Комната погрузилась в полумрак из-за туч, которые вот уже в какой раз собирались обрушить на столицу всё своё естественное нутро.       Арсений любил дождь: он представлял, как вместе с этим явлением природы уходит весь негатив, смывается кровь с рук и очищается душа. Он особо не верил в существование всяких там богов и души, но по-другому объяснить то чувство лёгкости и освобождения он не мог, потому принял это противоестественное выражение как самое уместное высказывание своего состояния. Дождь всегда действовал на него по-разному, но всегда имел один итог — Попов становился обновлённым, будто не было ничего из того, что он пережил до дождя. Сейчас же дождь наводил на размышления о давно забытом «смысле жизни», о ценности этой самой жизни и прочих вещах, которые раньше казались несущественными, пустыми. Попов пристально смотрел на двор: зелёные деревья, паровые экипажи в количестве трёх штук, скамейки и несколько столбов со спирто-скипидарными фонарями, которые в ночное время больше напоминали звёзды, сошедшие с небосклона на землю.       — Недавно был у Олега Евгеньевича в гостях — привет передавал, — начал Лазарев дабы разрушить гнетущую тишину. На его лице играла расслабленная полуулыбка, а глаза были прикрыты разворотом книги, которую тот доселе читал.       Арсений горько усмехнулся, закуривая, по обыкновению своему прикрывая горящий огонёк от спички — этот жест был доведён до автоматизма и срабатывал даже тогда, когда в нём не было необходимости. Такие маленькие, но стабильные вещи давали ему иллюзию контроля над своей жизнью. Арсений всегда надевал сначала левый носок, а потом только правый; прежде чем переходить дорогу, считал до семи и только потом шёл вперёд; никогда не пожимал правую руку человека, считая это слишком интимным действием, — всё это строило привычный уклад повседневной жизни Попова, который не менялся даже в самые суровые времена.       — И как он? Отошёл от пули? — нотка насмешливости промелькнула в вопросе Попова, и Сергей лишь в псевдо-осуждающей манере покачал головой.       — Отошёл, но всё ещё хромает. Просил передать тебе, что зрение у тебя дай бог, Арсений Сергеевич, — Лазарев поднялся с софы, укладывая книгу на стоящую подле тумбочку. Лёгким, практически неощутимым шагом подошёл к Попову, выхватывая из изящных пальцев сигарету. Он курил редко, и случалось такое только в компании Арсения. В эти моменты он ощущал какое-то единение, невербальный диалог, который выводил на эмоции похлеще круто сказанных слов.       Арсений не препятствовал, делая несколько шагов к Лазареву, так, чтобы их плечи соприкасались. Тепло от кожи к коже передавалось какими-то волнами, пульсациями, приятно расслабляющими напряжённый разум. Сергей сделал несколько затяжек, а после передал сигарету обратно другу, их пальцы сплелись в непонятном коконе, и пепел тлеющей сигареты упал на указательный палец Арсения, но он будто и не почувствовал этого, смотря в самую глубину карих глаз. Сергей, от природы слишком трогательный и трепетный, смотрел на Попова с яркой улыбкой в глазах — в уголках уже скопились слезинки, намереваясь сорваться вниз точно так же, как тёплый летний дождь готовится хлынуть на людей.       — Господи, ты такой ребёнок, — Арсений тушит сигарету в горшке с геранью и притягивает к себе товарища, позволяя тому уткнуться себе в шею. Всхлипы и мелкие подрагивания плеч и спины будоражили его, заставляли предаться самым старым, тёплым воспоминаниям их детства: они трое были родом из Омска, достаточно молодого и процветающего города несчастных и обделённых божьей милостью людей. Этот город имел атмосферу радости вперемешку с болью и разочарованием, потому Арсению и пришлось слишком рано узнать, что такое человеческие пороки. Но, несмотря на это, он был счастлив. Лазарев, хоть и был самым старшим из них, всегда был самым нежным, чувственным и тёплым, помогал справиться с самыми тяжёлыми проблемами. Арсению пришло в голову воспоминание похорон матери: осень, холодный дождь, люди в чёрных одеждах и мама в деревянном гробу, обитом красным бархатом. Она была безмятежной, спокойной и бледной, как снег. Ему было тринадцать, и он ещё не в полной мере понимал, что такое смерть. Лазарев крепко сжимал его плечо, заставляя уткнуться спиной в свою грудь. Впереди холодный и мокрый октябрь, а сзади — тёплый, уютный и безопасный товарищ, который не даст его в обиду этому странному и ужасному дню.       — О чём задумался? — спустя время спросил Сергей, поднимая взгляд на Попова. Его глаза смотрели куда-то в пространство, делая образ Арсения ещё более загадочным, неприступным.       — О маме, — буднично ответил Попов, отходя на несколько шагов назад и отпуская Лазарева из своих объятий. Было такое неприятное послевкусие, будто он выпил холодный кофе без сахара, спеша запрыгнуть в последний вагон уходящего поезда.       — Так, оболтусы, обед готов, — сверкая яркой улыбкой, Матвиенко засеменил в комнату, держа фарфоровую супницу с борщом, — моем руки и за стол. Я никого ждать не собираюсь.       Попов усмехнулся. Сергей Борисович в аляпистом фартучке и с гулькой на голове выглядел так по-домашнему расслабленно, что даже дурные мысли о прошлом отошли на второй план, позволяя отдаться моменту. Они часто жили вместе месяцами, занимаясь бытом наравне с прислугой — только в усадьбе Лазаревых до сих пор царила аристократическая праздность и леность, из-за чего основными занятиями молодых людей были игры в шахматы, рыбалка и чтение книг с последующим обсуждением. Порой они даже могли просто сидеть в пустой гостиной и смотреть в широкое окно, думая каждый о своём, и только шелест страниц от газеты, которую читал Макаров, прерывала эту благодатную тишину.       — Так точно! — Лазарев шутливо отдал честь и двинулся в сторону ванной комнаты, к раковине.       Арсений остался на месте. Прикрыв глаза, он сделал несколько глубоких вдохов, втягивая в себя аромат свежего супа и чесночного хлеба, который уже был поставлен рядом с супницей на стол в глубоком блюде. Вот, казалось бы, только вчера они уехали из усадьбы, где был прекрасный месячный «отпуск», проведённый в подобных условиях, но почему-то именно сейчас ощущалось что-то непонятное. Это что-то было одновременно и расслабляющим, радостным и тревожным, пугающим. Попов открыл глаза, встречаясь взглядом с Матвиенко, который смотрел на него с шуточным укором.       — Товарищ Попов, гигиена Вас тоже касается, — грозно промолвил он, но в глазах виднелись смешинки, выдавая истинный настрой друга.       — Есть! — Арсений, смеясь, последовал примеру Лазарева, скрываясь за дверью ванной комнаты.       #26.06.1877 год. Москва. Кремль#       — И что Вы мне предлагаете, Павел Алексеевич? Слежку за ними устроить? — Разумовский возмущённо смотрел на Добровольского, скрещивая руки на груди.       Ситуация складывалась не самая удачная: из-за казни политзаключённых, обвинённых в измене, активировались некоторые мелкие группировки, которые сейчас больше походили на комаров — вреда особого не приносят, но своим жужжанием и желанием укусить нервы треплют знатно. Разумовский, нормально спавший ещё в предыдущем месяце, сейчас напоминал многовекового вампира, долго находившегося без общества и крови: бледный, уставший взгляд и залёгшие под глазами тёмные круги.       — Да хоть слежку устрой. Я что ли должен думать, как тебе делать свою работу? — Павел равнодушно скинул сигаретный прах в пепельницу, делая затяжку. На его лице не было никакой заинтересованности в происходящем, только недовольство на подчинённого и раздражение от бессонной ночи. Перед ним на столе лежали отчёты от людей, находившихся на том злополучном заседании, только вот из них выделялись три папки синего цвета — цвета обвинения. Они ровной стопочкой лежали по левую руку от Добровольского, и он бурил их долгим, нечитаемым взглядом. — Что там с Поповым?       — На первый взгляд ничего подозрительного нет: ни с кем вызывающим недоверие — кроме Макарова — он не общался. Однако… — Разумовский присел напротив Павла, пристально глядя ему в глаза. — Однако, если доверить дело «специалисту», то что-нибудь интересное будет, — сделав акцент на слове «специалисту», Сергей откинулся на спинку стула. Нервы были ни к чёрту, из-за чего его ноги тряслись в напряжённом ожидании.       — Хочешь сказать, что будет разумно поставить за ним такую слежку? — Павел усмехнулся от присутствия в воздухе каламбура. Он делал затяжки быстро, практически сразу выдыхая едкий табачный дым. В этом не было никакой эстетики, только желание хоть чем-нибудь заполнить своё пустое нутро.       — Да, именно так. Арсений — тайный агент правительства. Думаете, он не умеет заметать за собой следы? Единственное, в чём его прокол — общение с Лазаревым, который, к слову, крайне негативно относится к новому укладу жизни и…       — А как ты относишься к новому укладу жизни? — резко перебил Павел, с интересом смотря на то, как на лице Разумовского отражается его непонимание сути вопроса.       — В смысле? Вы к чему клоните?       — Да к тому, Серёжа, что ты и Лазарев — одного поля ягоды. Вы же до революции оба были аристократами, графами. А сейчас вы кто? Он — предприниматель, а ты всего лишь очередная моя правая рука, выполняющая чёрную работу. Тебе же было что терять, не так ли?       Опять. Опять начинается то, что больше всего не любил Сергей — очередное унижение по признаку происхождения. «Наверное, это никогда не закончится», — подумал про себя Разумовский, тяжко вздыхая и стараясь не реагировать на острые высказывания в свой адрес. Да и он был настолько уставшим, что уже было всё равно.       — Мне и сейчас есть что терять, Павел Алексеевич. Графский титул, богатства, роскошь, это всё — ничто по сравнению с тем, что творится в мире. Мы погрязли в гнили из коррупции, несправедливости и лжи. Мне есть что терять, это — то самое хрупкое равновесие, которое мы установили за годы нашей работы. Мы только-только начали восстанавливаться после революции, как снова появляются те, кто считает себя выше закона, борцами за справедливость. Только вот они настолько ослепли, что за своей «борьбой» не видят, как вредят простым людям, — глубокий вдох и тишина, сопровождаемая тиканьем напольных часов.       Павел довольно улыбнулся, делая затяжку. Такой ответ его вполне удовлетворил, поэтому он замолкает, беря папку с надписью «А.С. Попов».       Папка синего цвета.       #27.06.1877 год. Москва. Крематорий#       Арсения потряхивало. Перед ним в двух одинаковых коробках из светлого дерева лежали тела, обёрнутые холщовой тканью. В воздухе стояли запахи праха и дерева, которые очень странным образом сочетались между собой, вызывая тошноту.       — Ну, вы тут прощайтесь, а я пойду пока печь растапливать, вы у меня первые на очереди, — сухенький старичок в старой поношенной робе дружелюбно улыбнулся, слегка склонил голову в знак уважения и вышел из помещения, прикрывая за собой дверь.       Комната покоя — так именовалось это помещение, где родственники отдавали последние почести умершим перед кремацией. Арсений отметил про себя, что комната была чересчур светлой: широкое окно в стальной коричневой раме открывало вид на солнечную сторону, стены были выкрашены в яркий бежевый цвет и мебель сплошь вся бело-серых оттенков. Такой контраст между состоянием внутренним и внешним вызывал нехилое такое смятение, Попов просто не знал, как реагировать и что чувствовать.       — Помянем, — бесцветно выдал Матвиенко, отпивая из фляги спиртное, по запаху напоминающее виски.       — Помянем, — ответил Лазарев, проходясь рукой по бортику гроба Ирины. Даже в таком виде её фигура выглядела притягательно, словно это произведение искусства прячется по тканью. Сергей печальным взглядом обвёл очертания соседнего ящика, где лежал Илья. — А я думал, что мы успеем погулять на их свадьбе.       — Только если в другой жизни, — горько усмехнулся Арсений, прикуривая сигарету. Его трясло от осознания, что скоро эти два некогда живых человека станут пеплом, небытием, очередной завершившейся историей, про которую никто никогда и не узнает, кроме тех, что собрались тут. С каждой новой затяжкой прах сигареты всё больше и больше оседал в лёгких, вызывая ощущение тяжести в груди. Было физически больно: сводило скулы и пальцы, гудела готова и дрожали ноги, — весь его внутренний мир начинал давать трещину ещё когда приказ был приведён в исполнение, а сейчас он чувствовал, как первый дом рушится под гнётом событий.       — Мы живы, а это самое главное сейчас, — с тяжёлым вздохом Сергей Вячеславович отнял руку от гроба и отошёл на пару шагов назад, присаживаясь на кушетку всё того же противного грязно-белого цвета. Матвиенко уселся рядом и что-то шепнул ему на ухо, приобнимая за плечи, пытаясь утешить.       Минуты, секунды, мгновения, — они длились очень медленно, будто кто-то поставил на паузу эту жизнь, позволяя каждому из них на миг окунуться в свою личную скорбь. Глаза Матвиенко предательски защипало, и он поспешил стереть непрошеные слёзы рукавом косоворотки, которую использовал как рабочую форму. Лазарев для такого мероприятия выбрал официальный чёрный костюм, а Арсений особо не заморачиваясь, надел белую рубашку и брюки с подтяжками, выглядя при этом так же, как и в обычные дни.       Время тянулось медленно — это было заметно по стрелкам настенных часов, которые лениво перебегали с одного деления на другое, вызывая чувство тревожности. Арсений курил медленно, растягивая вдох и не спеша выдыхал из себя дым, который витиеватыми узорами уходил куда-то к потолку. Его взгляд был брошен в сторону товарищей, которые сидели неподвижно, сцепляя пальцы между собой. Они изредка бросали друг другу молчаливые взгляды, словно общались невербально, эмоциями. Лазарев слегка приподнял уголки губ, когда рука Матвиенко немного сильнее сжала его запястье, на пару миллиметров ближе притягивая к себе. Эта картина ввела Арсения в ступор. Он стоял у окна и смотрел, как буквально в трёх шагах от него разворачивают две противоположные сцены. Две сцены для одного единственного зрителя. Сцена жизни, человеческих эмоций, и сцена смерти и конца бытия, которое вот-вот останется лишь прахом в памяти, шрамом на сердце. Попов выронил сигарету из ослабевших рук, чувствуя, как к горлу подкатывает истерика. Он присел на край подоконника, прижимая руку к груди, где резко взбушевался океан боли и страха. Да, он боялся, впервые в своей жизни боялся потерять что-то настолько эфемерное и важное.       — Сюш? — первым отреагировал Лазарев, поднимаясь с места. Он обеспокоенно смотрел на друга, которого медленно начинали душить слёзы. Сначала они стекали бесшумно, пачкая щёки и шею, а потом к ним прибавились всхлипы и подрагивающие плечи.       — Не надо, — сквозь слёзы проговорил Арсений, вскидывая руку в останавливающем жесте: ему надо поплакать, хоть раз по-человечески поплакать, показать свою слабость, свой страх.       Лазарев присел обратно, тут же оказавшись в объятьях Матвиенко. Он притянул его к себе, без слов заставляя смотреть на себя, в глаза.       — Всё хорошо, дай ему выпустить пар, — спокойно сказал Сергей Борисович, как бы невзначай прикрывая уши друга своими ладонями. Это не первый раз, когда он так делает — так бывает постоянно, когда он чувствует, что Лазарев на грани нервного срыва.       Арсений плакал, зажав рот рукой и смотря на трупы. На спине ощущалось тепло от солнечных лучей и это возвращало его всё к тому же событию двадцатилетней давности. Позади тепло и уют, а впереди — холод смерти, берущий мокрые щёки Попова в свои ладони. Он буквально ощущал, как внутри всё переворачивает наизнанку. Мир — штука забавная и очень занятная, мерзкая до тошноты и резких панических атак и очень красивая, до полнейшей эйфории и потери сознания. Планета, внешние факторы, которые за её границей настолько продуманы, что становится ясно, почему вера в бога всё ещё есть. Всё настолько идеально, что хочется матный монолог втащить, доведя себя до раздвоения личности, какое же всё говно и одновременно замечательное.       Спустя пару минут истерики Арсений резко выпрямился, стирая слёзы манжетой своей рубашки и горько улыбаясь.       — Да, спасибо, я в порядке, — Попов с благодарностью в глазах посмотрел на друзей. Лазарев всё ещё утыкался в шею Матвиенко, который слегка покачивался взад-вперёд, будто бы баюкал.       — Молодые люди, я прошу прощения, но уже пора, — старичок зашёл в помещение, открывая скрипучую дверь. Арсений тяжко вздохнул, прикрыв глаза на пару секунд.       — Да, конечно, — Лазарев и Матвиенко подскочили с кушетки и безмолвно стали закрывать гробы крышками, прибивая каждую из них маленькими гвоздиками.       Каждый удар молотка, каждое слово молитвы, что шептал Лазарев, отдавалось эхом в черепной коробке Арсения. Он с силой сжал виски, массируя их и пытаясь хотя бы немного унять разрастающуюся боль. Он слышал, как кровь бежит по сосудам и каким бешеным ритмом заходится его собственное сердце.       — Арсений? — Матвиенко привлёк внимание друга коротким откликом, заставляя того поднять голову.       — Идём, — ответил Попов, отталкиваясь от подоконника и беря ручки каталки, пробно толкая её вперёд.       ***       Какое впечатление производила ситуация на Арсения? Весьма гнетущее, что вполне себе логично, ведь он шаг за шагом приближается к тому, чтобы навсегда расстаться с товарищем, другом, братом; он готовится к неизбежному зрелищу, на которое, скорее всего, будет смотреть пустыми глазами без слёз и чувств, что накатили на него там, в отвратительно неправильной прощальной комнате.       Коридор крематория встретил их кристальной тишиной, и лишь где-то в отдалении были слышны стенания прощающихся, их плач по умершим близким людям. Эти звуки окутывали коконом, поглощали в себя, заставляя Арсения сильно жмуриться и пытаться убедить себя в том, что всё это — глупый сон, который скоро закончится. Да, это скоро закончится, только вот это не сон и не иллюзия, а реальность, которая навсегда отразится на подкорке сознания, оседая трупным прахом на сердце.       Все вокруг молчали. Лазарев, толкающий каталку с трупом Ирины, хмуро смотрел куда-то прямо, будто усиленно пытался увидеть будущее, в которое им предстоит попасть. Но впереди был лишь свет в конце тёмного коридора, широкие окна фойе освещали пространство, впуская настойчивое солнце в свои холодные владения.       — Там дальше будет лестница вниз, а рядом с ней горка, чтобы каталку было удобнее спускать, — пояснил гробовщик, нервно потирая подбородок с густой бородой.       — Принято, — коротко ответил Матвиенко, идя рядом с Арсением, который слегка вздрогнул от звука человеческого голоса… Голоса, который произносил спокойные объясняющие речи, а не крики утраты.       Арсения никогда особо не волновали похороны. Наверное, это потому что его не беспокоили с подготовкой к ним и к участию в поминках тоже — он лишь несколько минут смотрел на мёртвое тело, потом столько же смотрел, как закрывают крышку гроба, и в самом конце, когда плач родственников сливался в хор, он закрывал уши и зажмуривался, чтобы не видеть, как на гроб падают куски мёрзлой земли. Но это было в детстве, во времена, когда не особо осознаёшь естественный цикл от жизни до смерти. Во взрослой жизни стало просто всё равно. Зачем излишне волноваться насчëт того, что исправить не может ни один человек на Земле? Во взрослой жизни ощущается лишь горечь от утраты и привкус пепла на губах, который ещё долго напоминает о своём присутствии. Арсений не из тех людей, что с трудом отпускают — он из тех людей, что отпускают легко и быстро, при этом долгие годы вспоминая об утерянной части себя.       — Всё в порядке? — Матвиенко положил руку на плечо другу и шёпотом, не нарушая тишину, задал простой, но до одури глупый вопрос.       — Ощущение, будто я иду, а сзади меня земля в пропасть уходит, — ответил Попов, тяжко вздохнув. Сейчас ему казалось, что «в порядке» — это не совсем правильное описание его состояния. «Сносно» — более подходящая фигура речи для обозначения того, что творится в его голове.       Он чувствует себя сносно для того, чтобы проводить друга в последний путь.       Он чувствует себя сносно для того, чтобы без лишних слов и причитаний принять у гробовщика сосуд с прахом.       Он чувствует себя сносно для того, чтобы набраться терпения и сил объяснить всё семье.       Но он чувствует себя никчёмно для того, чтобы обернуться назад и увидеть, как смерть стоит в паре сантиметров от его шеи, готовясь её сломать. Он не был в порядке, но он был слишком горд и труслив, чтобы это признать.       — Вот сюда, пожалуйста, — старик засуетился ещё больше, показывая куда-то в сторону лестницы.       Арсений не увидел этого жеста. Глаза ослепило яркостью пространства фойе, где за массивным дубовым столом сидела молодая девушка в белой блузе с коричневым сарафаном поверх. Внимание Арсения привлёк кожаный корсет поверх сарафана, выгодно очерчивающий фигуру. Он понимал, что, скорее всего, больше никогда не увидит эту девушку, но её образ остро врезался в память — она была чистым олицетворением солнца и жизни из-за ярко-рыжих кос и зелёных, практически изумрудных глаз. Наверное, рядом с бледным и холодным Арсением она бы была ещё теплее и ярче, заставляя и самого Попова светиться изнутри подобно луне. Да, он бы мог назвать их дуэтом солнца и луны, что вечно ходят рука об руку, но никак не встретятся.       — Арс? — обеспокоенный Матвиенко слегка потрепал друга по руке, привлекая внимание.       — Задумался, — коротко ответил Арсений, заворачивая в закуток, где начинался спуск вниз.       Резкое наваждение спало, оставляя лишь еле уловимый шлейф тепла и нежности. Арсений не думал, что когда-то сможет испытать настолько странное чувство, видя человека впервые. Возможно, всё это было из-за того, что чувства его были натянуты до предела из-за стресса, делая даже самую незначительную эмоцию глобальной. Спустившись в подвал, Попов на миг застыл. Казалось, будто сами стены коридора были все в копоти от печей, хоть и были чисто выкрашены в ярко-зелёный цвет. Было жутко, мурашки пробежались по спине, а до слуха доносился треск сгорающего тела и разрушающихся костей.       — Господа, дверь номер пять, — гробовщик указал на высокую чёрную дверь с белой цифрой пять на ней.       Сергей Борисович, найдя взглядом нужную дверь, отворил её, пропуская сначала Лазарева, а потом и Попова. Помещение было тёмным и жарким, вдоль стены стояло три открытых печи, в которых уже вовсю горел огонь; под потолком висела лампочка со следами гари на стекле, а против двери было небольшое окошко, залитое чем-то болотно-зелёным, из-за чего солнечные лучи практически не проходили в подвал.       — Макар, ты это, помоги тут господам да потом пеплу собери, — обратился старик к юноше, стоящему возле одной из печей.       Звучание знакомого имени резко отозвалось в теле игольным уколом в районе сердца. Арсений равнодушно перевёл взгляд на парня: роба была вымазана в саже, лицо и руки чёрные от угля и пронзительно серые глаза, в которых виднелась тень улыбки.       — Вас понял, дядь Миш, — Макар улыбнулся, подходя к первой каталке. — Так, этот в первую, — он подкатил гроб к печи возле окошка, выстраивая каталку так, чтобы её ручки уходи под выступающую металлическую пластину.       Матвиенко, тяжко вздохнув, подошёл помочь. Ящик легко соскользнул с каталки, и Сергей подхватил его за дно с головной стороны. Минуты растягивались в часы, часы — в дни, казалось, будто всё вокруг застыло в нелепом разнообразии форм и явлений, заставляя Арсения нервно усмехнуться. Он напряжённо наблюдал, как Матвиенко вместе с юношей толкают гроб вперёд, в объятия пламени. Стенки тут же схватились огнём, чернея и издавая специфический запах горящего дерева. Он не мог не смотреть — не нашёл в себе силы отвести взгляд.       Макар протолкнул толстой кочергой гроб дальше, чтобы пламя — не дай Бог — не прыгнуло на кого-то из них.       — Знаете, огонь — очень своенравное существо. Если ему что-то не понравится, то может и навредить. А так, если делать всё правильно, то только пользу приносит. Люблю с ним работать, — юноша говорил совершенно открыто, не стесняясь и не чувствуя напряжения, повисшего в воздухе. Все трое лишь хмурым взглядом ответили Макару, синхронно переводя глаза на пламя. Юноша стушевался, больше ничего не говоря.       Арсений закурил, подведя сигарету к огню из печи, краем глаза видя, как ещё больше напрягаются товарищи: их хмурые выражения лиц и напряжённые плечи говорили о том, что такая выходка Попова их крайне смутила, скорее даже удивила.       — Я, конечно, ко всему привык, но чтобы у нас тут сигареты от трупного огня подкуривали... — Макар шмыгнул носом, проводя по нему чёрной рукой — эта мысль была в голове каждого из тут присутствующих, но только он озвучил её, сделав это так… Так наивно-невинно, беззубо.       — Я просто оригинальный элемент, — Арсений пожал плечами, делая затяжку и отступая от каталки с трупом Ильи — пусть с ним уже разбираются другие.       ***       Несколько часов томительного ожидания конца процедуры прошли. Арсений, слегка пошатываясь из-за долгого нахождения в одном положении, вышел на крыльцо крематория и закурил уже пятую по счёту за последний час сигарету. Слишком сильно его размотало. Он сейчас не чувствовал своего тела.       — Ты так скоро в сплошной ходячий дым превратишься, — горько усмехнулся Матвиенко, останавливаясь рядом. Он неодобрительно смотрел на курящего Попова, но сказать что-то против не мог — знал, что это единственный способ для него держать голову в холоде.       — Да у нас весь мир в дыму погряз, так что я не шибко-то и отличаюсь, — делая затяжку, Попов перевёл взгляд на друга, смотря пристально, но в то же время расслабленно-лениво.       На улице уже вовсю разгорался день, люди куда-то спешили, торопились, будто у них впереди не длинные часы, а считанные минуты. Арсений наблюдал за механической работой дворников, которые монотонно подметали тротуары. Головы их были опущены, а спины сгорблены. Казалось, будто они и вовсе стоят на месте изваяниями, и только движение рук выдавало в них живых существ. Солнце предательски припекало смолянистую голову, отчего становилось нестерпимо жарко. Не спасало даже то, что его костюм был достаточно малодетален и имел исключительно светлые тона.       — Доброго полудня, господа, — резкое, достаточно звонкое приветствие донеслось откуда-то с правой стороны от крыльца. Переведя взгляд в сторону звука, Попов с удивлением заметил подходящего к ним Павла Алексеевича, искрящегося добродушной полуулыбкой. Вместо привычной глазу военной формы на нём был костюм тёмно-серого цвета с ассиметричным жилетом, одна часть которого слегка нахлёстывалась на другую — этот образ когда-то возможно и вызвал бы восхищение в душе Попова, но не сейчас, когда буквально пару часов назад он самолично вёз товарища к адскому пламени.       — Здравствуйте, Павел Алексеевич. Какими судьбами тут? — Сергей Борисович внутренне напрягся, но снаружи был спокоен, перенимая настрой Добровольского.       — Мне сказали, что тут сегодня будут кремировать Макарова и Ирину. Видимо, я уже опоздал? — Павел заложил руки в карманы брюк, лихо поднимаясь по ступенькам на крыльцо, становясь подле Арсения.       — Да, только что закончили. Мы решили не тянуть с этим делом, сами понимаете, — Серёжа перевёл взгляд на дверь. Волнение нарастало с каждой пройденной секундой.       — Конечно, Сергей, понимаю. Если ты не против, Арсений, я бы хотел с тобой переговорить с глазу на глаз, — улыбка с лица Добровольского спала, но в глазах всё ещё было непоколебимое спокойствие и уверенность, которые были визитной карточкой диктатора.       — Да, конечно, — Арсений равнодушно хмыкнул, делая последнюю затяжку и бросая окурок куда-то в траву. — Давайте пройдёмся по аллее.       Добровольский не ответил, лишь согласно кивнул головой, медленно спускаясь вниз.       ***        — Скажи, ты злишься на меня? — Павел шёл не спеша по дорожке аллеи, неопределённо смотря куда-то вперёд.        — За что? Не понимаю Вас, — Арсений шёл рядом, чувствуя, как начинают дрожать руки от нарастающего желания закопать Добровольского под ближайшей ёлочкой.        — За Илью, разумеется. Вы же с ним были близки, не так ли?        — Ошибаетесь, Павел Алексеевич. Мы были всего лишь напарниками, которых ничего кроме работы не связывало, — Арсений говорил нарочито равнодушно, будто бы Макарова и вовсе не существовало на этом свете.        — Арсений, я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Нелегко бывает, когда у тебя на глазах убивают товарища, с которым ты прошёл огонь, воду и медные трубы. Я не настолько безжалостный, как обо мне говорят, — Добровольский мягко улыбнулся, бросая краткий взгляд на подчинённого — сейчас его образ совершенно не вязался с тем, что он обычно видел. Сейчас перед Поповым стоял не Павел Алексеевич Добровольский, глава Советского государства, лидер и строитель нового времени, а просто Павел — старый товарищ по Гражданской войне, за которым хотелось идти и ради которого хотелось умереть. — Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, и это действительно ужасно. Когда умерла моя мать, мне было семь лет, и я тогда познал те же самые чувства, которые сейчас сидят в тебе. Может быть, это звучит как издёвка, но я надеюсь, что ты хотя бы попытаешься меня понять. Я не просто человек, я глава государства, самого широкомасштабного и тем не менее хрупкого, и мой долг сделать так, чтобы мой народ крепко стоял на своих ногах и жил в справедливой стране. Илья посмел отобрать это право у людей, связавшись с оппозиционерами, которые хотят разбить такое шаткое равновесие и превратить нашу землю в скопление хаоса и раздора. Как думаешь, что эффективнее: устранить проказу, вырвав её с корнем, или же пытаться с ней договориться, заранее зная, что ничего не получится?       — Павел Алексеевич… — Попов шокировано посмотрел на собеседника. Он совершенно не узнавал в этом человеке узурпатора, который хладнокровно отдаёт приказы об убийстве «неугодных», с садистским наслаждением наблюдая за их предсмертными муками. Он не был похож на человека, который одним только своим взглядом выворачивал душу наизнанку.       — Радикальные меры — это не всегда зло в прямом его проявлении. Это вынужденная мера, потому что есть люди, которые «по-хорошему» не понимают — они идут к своей цели через путь насилия, поэтому и ответ должны получать соответствующий. Я не имею права быть мягким, добрым и уступчивым, иначе земля под нами начнёт падать в бездну, утягивая и нас за собой, — Павел остановился, поворачиваясь к Попову всем корпусом, заглядывая в глаза.       Два океана столкнулись: бушующий, металлически-серый с высокими волнами до небес и тихий, светлый, отражающий в себе небесно-голубую мглу. Они смотрели друг на друга не моргая, пытаясь проникнуть в самые потаённые места души. Арсений, не выдержав такого напора, отвёл взгляд на оживлённую дорогу и сделал несколько глубоких вдохов дабы привести мысли в порядок. В голове царила неразбериха из рациональных мыслей и логичных чувств, которые не отпускали его с момента смерти Макарова. Павел терпеливо ждал, снисходительно улыбаясь, будто перед ним не наёмный убийца, положивший на плаху не одну сотню жизней, а маленький мальчик, которому так старательно пытаются объяснить суть бытия.       — Скажи, ты согласен со мной? — задал главный вопрос Добровольский, привлекая к себе внимание мужчины. Его голос звучал негромко, но этого было достаточно для того, чтобы Попов понял основную суть вопроса: «Ты за меня или против?»       — Павел Алексеевич, я прошёл революцию и Гражданскую войну… И воевал я за справедливость, за то, чтобы каждый человек был в безопасности, чтобы каждый был свободен… Я воевал за свободу, и её у меня никто не отнимет, — Арсений перевёл взгляд с толпы прохожих на Добровольского, в горькой усмешке приподнимая уголки губ.