Красная сказка

      #23.06.1877 год. Усадьба Лазарева#       Раннее утро никогда не было любимым временем для Арсения — за окном ещё играли сумерки, создавая гнетущую атмосферу; люди спали, и тишина, которая окружала неспящего, уже значительно давила и наставляла на размышления. На столе всё той же гостиной стоял скромный завтрак, состоявший из парочки жареных яиц, горячего кофе и уже начавшего черстветь хлеба, — всё это было расставлено с особым порядком, чтобы создавалась эстетическая картина для того, кто собирался всё это съесть.       Арсений закурил уже третью сигарету подряд, усмехнулся, смотря на «пепельницу» из цветочного горшка — фиалка среди пепла и окурков смотрелась так одиноко и сломленно, что её смело можно было сделать аллегорией на этот суровый, несправедливый мир. Внутри пусто, а снаружи — тишина, разрушаемая лишь покачиванием деревьев за окном и чётким ходом напольных часов, которые стояли подле Попова. Из освещения — небольшой огарок свечи на столе да начинающийся рассвет, который ещё не успел дойти до окон старой усадьбы. Спокойствие и благодать, что может быть лучше?       — Лучше всегда может быть, только никто не знает, насколько и где, — ответил сам себе Арсений на этот риторический вопрос, затягиваясь. Его лицо было под стать обстановке: мрачное, но спокойное, не выражающее ничего, что могло бы нарушить тишину. А в голове — мысли, мысли, мысли, которые вьюжили где-то на подкорке сознания. Если бы он мог чувствовать сейчас, то обязательно почувствовал бы ту боль, которая обычно сопровождает потерю близких людей. Это боль утраты части себя, которую ампутировали без наркоза тупым скальпелем, создающая ощущение, будто место ампутации пошло гангреной, отравляя всё остальное тело. Этот яд, это ощущение медленно расползалось от сердца — если прислушаться, то можно почувствовать, как немеют и покалывают пальцы рук, как напряжена спина и шея, как одним лишь усилием воли лицо не скривилось в неприятной гримасе. Всё это можно было бы почувствовать, если бы Попов имел такую способность и вообще хотел её иметь.       Рассвет дошёл до Арсения, смотревшего не моргая, как его рука со сжатой сигаретой окрашивается в оранжево-красный свет и начинает поблёскивать перстень на безымянном пальце. Его взору представало то, как стены гостиной также приобретают красные очертания, словно на них выплеснули не одно ведро крови, причём явно не свиной. Арсений схватился рукой за подоконник, роняя сигарету — всё тело в одночасье пробило тупой болью, которая волной прошла от головы до самых пят, заставляя согнуться.       — Сука-а-а, — прошипел он и сел на пол под окном, пытаясь сделать хотя бы один короткий вдох, но боль в груди не давала даже выдохнуть — воздух застрял где-то в горле, вызывая спазмы и неприятный ком. — Бля-ять, блять, блять! — боль не отпускала ещё около пяти минут, растянувшихся на несколько вечностей. Он делал короткие вдохи-выдохи, скуля оттого, что не понимал своего состояния, не понимал, почему испытывает такую боль.       — Арсений? — Лазарев, закутанный в тёплый бархатный халат, сонно потирал глаза. Его походка была тяжёлой от всё ещё не сошедшей пелены сна, а лицо и тело — максимально расслабленными, безмятежными. Но когда взгляд упал на лежащего на полу Попова, сонливость резко ушла, и Сергей подбежал к другу, садясь возле него. — Ну же, Арсений, посмотри на меня!       Попов не реагировал. Боль отступила, но он всё ещё боялся делать резкие движения, поэтому лишь безэмоционально смотрел на Лазарева, который с беспокойством тряс его за плечи. В уголках глаз скопилось несколько слезинок, которые отражали в себе уже вовсю играющее солнце — отблески света ложились на щёки, очерчивали собой многочисленные родинки и подчёркивали бледность лица. На искусанных губах виднелись следы крови. Весь этот вид измученного солдата доводил до исступления, до паники. Лазарев лишь прижал к себе безвольное тело, позволяя Попову уткнуться себе в плечо.       — Со всеми бывает. Да, со всеми, — тихо, практически на ухо Арсению шептал Сергей, пытаясь успокоить, но его самого пробила мелкая дрожь от страха. Страх тот был не плодом его трусливости, а следствием крепкой связи между ним и Поповым.       На столе стояли уже остывший кофе, зачерствевший хлеб и засохшая яичница, одиноко оставленные в эстетической композиции для одного конкретного солдата.       #23.06.1877 год. Усадьба Лазарева. День#       — Если бы я понимал, что делать, то сказал бы, а так нет, я не понимаю, — Матвиенко бодро скакал по всему первому этажу усадьбы, то поправляя рубашку, то пытаясь повязать на шее бабочку. Несколько весьма прелестных горничных смущённо хихикали, стоя у дверей, ведущих в каморку прислуги — вся обстановка дома будто и не помнила утреннего инцидента, погружённая в повседневные хлопоты.       — Не стоит чувствовать себя ущемлённым, Сергей Борисович — тут все ничего не понимают, — усмехнулся Лазарев, читавший утреннюю газету, сидя в любимом кресле.       — Вот тебе всё шуточки да прибауточки, а у меня народ не кормленный, и что делать с этим — не понятно, — Матвиенко остановился возле всё того же стола, отпивая горячий кофе из чашки Лазарева, на что тот даже не обратил должного внимания.       — Так попроси помощи у Добровольского, ты у него вроде бы в почёте, — Лазарев выхватил свою чашку из чужих рук, делая несколько маленьких глотков, после чего отставил её на блюдце.       — Я? Да что за беса ты гонишь, дорогой мой СерВячеславич! Я, и в почёте… Несуразица! — голос Матвиенко уносился вместе с ним куда-то наверх, попутно становясь более высоким и звонким от накатывающего смеха.       — Сергей Вячеславович, Вам депеша, — старый дворецкий Андрей Львович слегка приклонил голову, отдавая письмо в руки хозяину дома.       — Спасибо, можете быть свободны, — Лазарев кротко улыбнулся, тут же разворачивая письмо и жадно вчитываясь в текст. В гостиной воцарилась тишина. Несколько напряжённых минут прошло с тех пор, после чего Лазарев тяжело вздохнул, откладывая лист в сторону. — В столицу вызывают. Всех собирают, чтобы обсудить дела насущные. Арсений, ты как вообще? Сможешь встать?       Попов, лежащий на софе с закрытыми глазами, слегка повернул голову в сторону звука и кивнул. Он кое-как поднялся, усаживаясь и опираясь на дрожащие руки. Было невыносимо неловко находиться в таком состоянии перед друзьями, однако по-другому не получалось. Он впервые не мог контролировать себя, тихо ненавидя. Он впервые показал слабость и радовало лишь то, что видели это не чужие люди. Арсений приоткрыл глаза, щурясь от слишком яркого солнца, которое освещало уже всю комнату, каждую деталь, каждую пылинку, что находилась в воздухе.       — Я в порядке. Если надо, то поеду. Только надо выпить. Андрей Львович, принесите красного полусладкого, что Вы вчера подавали! — охрипший голос Попова донёсся до чуткого слуха старика, и тот достаточно шустро наполнил графин на треть и вынес вместе с бокалом. — Благодарю, — дворецкий по-отечески улыбнулся, возвращаясь в свою каморку и шугая шепчущихся там девиц.       Арсений наполнил бокал. Сладковатый аромат цитрусовых ударил в нос и стало как-то легче в голове, будто один только запах спиртного смог вернуть ясность уму. Он пил небольшими, но частыми глотками, за несколько мгновений осушая бокал. Алкоголь обжигал, проходился по гортани, вызывая смешанное чувство дискомфорта и расслабленности.       — Ого, да ты в алкоголика превращаешься — пьёшь с утра пораньше, — Матвиенко усмехнулся, наблюдая за этой картиной со скрещенными на груди руками.       — Я в лечебных целях, дорогой мой. Ничто так не воскрешает, как красное полусладкое, — Арсений измученно улыбнулся, обнажая белоснежные зубы со следами вина на них.       — Дурик, — Матвиенко, не скрывая ответной улыбки, уселся на один из стульев подле Лазарева, наблюдая за его тревожной задумчивостью. — Что-то Вы странный какой-то, Сергей Вячеславович. Что тревожит душу безмятежную? Что гложет разум недоразвитый?       — Добровольский не просто так нас всех зовёт, ой не просто так… Вчерашние казни ещё аукнутся нам, господа, вот увидите, — Сергей тяжко вздохнул и поднялся с кресла, делая несколько шагов по комнате, заложив руки за спину. — Нам нельзя наивно надеяться, что он закончит репрессии на этих бедолагах. Он уберёт всех, кто вызывает хотя бы малейшее подозрение, и нас тоже это коснётся. Думаете, побег всё ещё плохая идея?       — Ужасная идея, Серёж, невероятно ужасная, — Арсений поднялся с дивана, слегка покачиваясь, но быстро находя равновесие. — Бегством мы проблему не решим, Паша нас и там достанет, будь уверен — руки у этого говнюка далеко растут. Нам нужна новая власть, стабильная и справедливая. Да, народ хочет стабильности и покоя после стольких лет тяжкой борьбы — не все ещё успели опомниться и восстановиться. Но покоя у нас не будет, пока он стоит у власти и пьёт нашу кровь. Я не дам Макару умереть зря, — в его голосе было удивительное спокойствие и твёрдость, которые уже давно стали визитной карточкой Арсения Попова. Мужчина пристально смотрел в глаза Лазарева, пытаясь таким образом передать свою силу и уверенность, своё стремление и волю, свою жажду возмездия. Лазарев только тяжко вздохнул, прикладывая левую ладонь к разболевшейся голове.       — Чёрт с тобой, Попов, убедил, — Серёжа был спокоен, от былой паники не осталось и следа, но вместо того пролегла сильная задумчивость. — Делать масштабную революцию сейчас нельзя: люди не готовы к такому, да и это будет выстрелом себе в голову для страны. Надо тихо-мирно устранить Павла и поставить вместо него другого человека.       — И кого же? — Матвиенко, доселе молча наблюдавший за разговором, нахмурился, прикидывая в голове, кем бы можно было заменить узурпатора.       — Взять того же Выграновского — отличный малый с багажом амбиций и желанием пахать, как бессмертный пони, на благо страны. Он же сейчас в оппозиции трётся, да? — Лазарев обратил своё внимание в пространство между Матвиенко и Поповым — этим пространством оказалась софа, на которой небрежно лежала подушка и тонкий плед. Воздух наполнился каким-то терпким ароматом мозгового штурма: каждый думал о своём, одновременно вдаваясь в общую проблему. Арсений нервно сглотнул: не хотел бы он, конечно, видеть этого Выграблядского на посту правителя, но из двух зол всегда выбирается наиболее выгодное и наиболее безопасное.       — Я про него в последний раз слышал где-то полгода назад, когда он со своей шайкой поджёг здание правительственного издательства. Поступок смелый, но весьма глупый. Он так мог всё подполье под монастырь подвести своей опрометчивостью, всё же согласовывать надо, обсуждать, — Матвиенко потёр нос, вспоминая события прошедшего года, как кадры фотоплёнки.       — Ты, конечно, прав, Сергей Борисович, но парнишка-то старался же — разыгрывал воображение, как мог, — Арсений усмехнулся, слегка оттягивая ворот белой рубашки.       — Подумаем по дороге — нам пора выдвигаться в сторону Москвы. От поместья где-то часа три пути, поэтому не будем задерживаться, — Лазарев подошёл к столу, взял письмо и, сложив его несколько раз изящными и кроткими движениями, положил в нагрудный карман пиджака.       Все трое переглянулись между собой, собираясь с мыслями: они не понимали и даже боялись предположить, что их может ожидать там, в столице, поэтому на душах у всех было тяжело и мрачно. Арсений, хоть и пытался всех убедить в своей уверенности и непоколебимости, внутренне поёжился, ощущая этот холодок страха из-за непредсказуемости событий, который прошёлся между ними. Матвиенко залпом допил уже остывший кофе из чашки Лазарева, поднимаясь на ноги. Он выглядел слишком серьёзно и сурово для себя, сдвинув брови к переносице. Один лишь Лазарев слишком явно показывал своё смятение через резкие и нервозные движения, когда поправлял чёлку — надо было занять появившуюся тишину действием. Они смотрели друг на друга пристально, будто без слов прощались, будто хотели оттянуть тот момент, когда каждый из них повернётся к входной двери и с гордо поднятой головой, показывая чистую стать и высокомерие, выйдет на улицу, к экипажу, терпеливо ждущему у ворот.       — За мир, — подал голос Матвиенко, делая несколько шагов к Арсению.       — За жизнь, — ответил Лазарев, принимая свою фирменную трость из рук молчаливого Андрея Львовича.       — За революцию, — вторил им Арсений, и все трое двинулись в сторону выхода, оставляя за спиной тревожно смотрящих им вслед робких девушек.       #23.06.1877 год. Москва. Кремль#       — Извольте, Павел Алексеевич, Вы так хорошо справились, что ни одна змея не даст голос против, — Разумовский вальяжно раскинулся на чужом кресле, ядовито усмехаясь. Кабинет Добровольского, в котором они сейчас сидели, был просторным и светлым, окрашенным в красно-зелёные тона — даже пол был выложен красным паркетом с зелёным ковром поверх.       — Ваши б слова, Сергей Дмитриевич, да Богу в уши, — Павел хмыкнул, что-то пристально высматривая на улице через широкое окно в красной раме, — чтобы именно так всё и было. Думаете, я не знаю, что обо мне говорят на культурных вечерах? Знаю, прекрасно всё знаю, оттого и не верю, что всё будет, как мне угодно.       — Что ж так? Коммунист, а Бога призываете. Непорядок, — Разумовский поднялся с кресла и, заложив за спину руки, подошёл к Добровольскому, который с интересом наблюдал за простой рутиной: кто-то куда-то бежал, где-то что-то творилось и не собиралось останавливаться. Дневная жизнь кипела, практически бурлила, как паровой котёл. Только вот топливом тут были люди, нещадно пожираемые стремлением к большему, лучшему.       — Если для удержания власти мне нужно уверовать в Бога, то уверую. Если убить тысячи — убью. Мир не пожалею, — эти слова были сказаны чётко и до ужаса пафосно, оттого Разумовский и не смог сдержать снисходительной усмешки, наблюдая за такой театральной сценой.       — В Вас действительно нет ничего святого, Павел Алексеевич, но это неплохо, даже очень неплохо, поскольку… Поскольку в этом мире слишком много святых, оттого он и прогнил, — они переглянулись, через взгляды выражая глубокую признательность и уважение к друг другу.       Эти странные люди были похожи внутренне, но слишком различались внешне: военная форма Добровольского и классический костюм Разумовского, идеально уложенные волосы Сергея и слегка растрёпанные Павла, — каждая мелочь во внешности одного была контрастом во внешности второго, вызывая весьма смешанные, неприятные чувства.       — Знаете, Разумовский, мне тут кое-что вспомнилось, — Добровольский отошёл от окна, скрещивая руки на груди, и с каким-то слишком взбудораженным энтузиазмом посмотрел на Сергея, вводя в того в замешательство. — Императрица Елизавета Петровна была весьма падка на внимание и лесть, но фаворитизмом не увлекалась, как её преемница Екатерина Вторая. Самым долгим приближённым к Елизавете Петровне был Ваш родственник, Алексей Григорьевич Разумовский. Знаете, чем он был популярен? Своей безродностью и амбициями. Не имея статуса и состояния, он смог встать во главе угла хромающего монархизма, смог встать за спину самой влиятельной женщины страны. Но разве это правильно? Разве так должен чувствовать себя мужчина? Всю жизнь стоять за юбкой женщины унизительно и низко. И самое интересное, что когда была возможность, он не смог стать полноправным правителем государства — смалодушничал, — в глазах Добровольского виднелась насмешка, его забавило то, насколько история, имеющая свойство быть абсурдной, бывает соблазнительна на слабовольные фигуры.       — И к чему Вы это сказали, Павел Алексеевич? — Разумовский нахмурился, пытаясь не показывать своё недовольство таким пренебрежительным высказыванием в сторону его семьи — он и сам прекрасно знал, откуда взялось состояние и знатность его рода; знал, что «титул Графа», носимый им до одного времени, был заслужен не бравыми подвигами или открытиями, как у тёзок, а умением любить.       — К тому, Сергей Дмитриевич, что история имеет свойство повторятся, ибо она циклична. Не совершайте тех же ошибок, что и Ваш предок, иначе попадёте в историю, как чей-то очередной фаворит, — Добровольский смотрел пристально, прямо в глаза, в открытую насмехаясь над собеседником — его дружелюбное поведение резко сменилось на злорадствующее, требующее негативных человеческих эмоций, их боли и страдания.       — За меня и мою историю можете не волноваться — я её строю так, как считаю нужным, и пока что доволен этим. Подумайте лучше, кем Вы войдёте в историю, — Сергей нервозно передёрнул плечами, выпрямляясь. Он ещё несколько секунд смотрел на Добровольского как-то немного обиженно и удивлённо, не понимая такого презрительного отношения к себе. Более ничего не говоря, Разумовский вышел из кабинета, оставляя Павла наедине с тишиной.       #23.06.1877 год. Где-то по пути в Москву#       — Есть у меня одно нехорошее предчувствие, — Матвиенко резко нарушил возникшую тишину, переводя взгляд с замечательных видов за окном на попутчиков: Лазарев что-то читал с очень умным видом, а Попов сидел, прикрыв глаза и откинувшись на спинку мягкого сидения. Из-за расслабленного выражения лица создавалось ощущение, что он заснул.       — У нас тут вроде Лазарь истеричная дева, а не ты, — первым отозвался Арсений, открывая глаза и сталкиваясь с осуждающим взглядом Сергея Вячеславовича.       — Твой камень в мой огород засчитан, Арсений Сергеевич, — Лазарев спокойно хмыкнул, возвращаясь к чтению.       — Извольте, Сергей Вячеславович, я всего лишь высказал слишком очевидную истину, никакого камня, — Арсений улыбнулся, а Сергей лишь сильнее погрузился в книгу, отрешаясь от пустых разговоров и слишком очевидных подколов.       — Я серьёзно, господа, вот увидите, нас ожидает что-то действительно непредсказуемое. Как Сергей говорил вчера, сегодня нас будут давить сильно, если только… — Матвиенко задумался, прикидывая возможные варианты развития событий. — Если только решение уже не было принято, и нас не вызвали на казнь.       — Серый, сейчас думать о чём-то таком не имеет смысла. Если нас действительно хотят убить, то узнаем мы это только по прибытии и сбежать не успеем при любом раскладе. Если же речь идёт об обсуждении вещей насущных, то наше бегство сейчас вызовет много вопросов. Какой намечается вывод? А вывод таков, что мы не знаем, чего ждать от Добровольского, а любой наш шаг может стать концом для нас. Сбежим мы сейчас или нет по факту ничего не решит, поэтому зачем нам зря тратить нервы? Посиди, подумай о великом, посмотри на природу, а то за своими игрушками света белого не видишь, — Арсений поёрзал на месте, меняя позу. Он был само умиротворение, без колебаний что внутри, что снаружи.       — Это не игрушки, а важные для науки изобретения! — Матвиенко вспыхнул негодованием, с возмущением обращаясь к Арсению, которому были явно безразличны оскорблённые чувства друга. — Вот увидишь, мои разработки будут жить долго, а мой прах увековечится в истории! Я буду одним из гениальных инженеров века! — Сергей горделиво заулыбался, мечтая о славе и блеске софитов. В его глазах заблестел мечтательный огонёк надежды, который в любой момент мог бы стать либо великим пожаром свершений, либо, к сожалению, лишь копотью сгоревшего эспуара.       — Что вы все так в историю-то стремитесь? — Арсений выпрямился, тяжко вздыхая. — Что ты, что Добровольский — всё разговоры о славе, софитах да истории. А на кой нам эта история, Серёж? Для потомков? Так вот, для потомков ты останешься лишь создателем чего-то, всего лишь изобретателем. Никто не будет знать, какая у тебя была душа, мысли, стремления, — все будут судить тебя по твоим игрушкам. И даже если ты попадёшь в историю, то что тогда? Какой тебе от этого прок? Подумай сам — мертвецу не нужны ни слава, ни история, ни прах на летописи — мертвецу лишь нужно, чтобы его косточки схоронили и больше никогда не тревожили. Будущему миру нужны не твои бравые подвиги — ему нужно чистое небо над головой, вода под рукой и свежий воздух.       В повозке воцарилось молчание: каждый из них думал о чём-то своём. Но и Лазарев, и Матвиенко сходились на мысли о том, что порой Попов умел удивлять настолько, что даже боишься промахнуться в оценке степени его гениальности — слова Арсения, его мысли и размышления всегда были точны и резки. Попов погрузился в себя, пытаясь ухватиться хотя бы за одну мысль, но они то и дело ускользали от него, оставляя лишь возможность бессмысленно упереться взглядом в стенку и рассматривать чёрно-фиолетовый узор на атласе.       — Ещё никогда Вселенная не слышала настолько кристальной тишины, — через время хмыкнул Лазарев, закрывая книгу и кладя её себе на колени. — Ты знатно загрузил нашего друга, Арсений Сергеевич.       — Ничего не загрузил. Просто мысли у Арсения до ужаса нудные, даже помечтать не даёт, — Матвиенко лучезарно улыбнулся, закидывая ноги на свободную сторону сиденья и облокачиваясь на дверцу кареты.       — Ты как всегда, Сергей Борисович, не можешь просто взять и признать, что кто-то может быть объективнее тебя в вопросе, — Лазарев хмыкнул, со смешинкой во взгляде наблюдая за тем, как Матвиенко медленно и постепенно наполняется негодованием из-за задетого эго.       — Всё я могу, просто объективности тут не вижу, — фырчит он, как обиженный ёжик, упираясь взглядом в мимо проносящийся пейзаж.       Лазарев многозначительно посмотрел на Арсения, скрывая в кашле усмешку, которая так и просилась выйти наружу — атмосфера между ними была уже иной, не такой, как накануне вечером. Тяжёлое размышление и скорбь ушли куда-то на второй план, уступая какой-то не подходящей случаю лёгкости и праздности. Было так приятно сидеть в тесной карете из красного дерева, обитого внутри дорогими тканями, и разговаривать на самые незначительные, но греющие душу темы. Матвиенко по обыкновению своему что-то бормотал себе под нос, негодуя от подколов от друзей; Лазарев расслабленно улыбался, воспроизводя в голове образы из только что прочитанной книги, а Попов наблюдал за этими двумя, понимая, что именно так выглядит семья — не кровная, а духовная, своя.       #23.06. 1877 год. Воронеж#       — Да Господи, Юрий Анатольевич, Вы бы постыдились! — Поперечный возмущённо наблюдал за тем, как уже достаточно старый, но всё ещё отказывающийся это признавать Юрий Анатольевич Глитерник мило заигрывал с очередной дамой, стоящей возле входа в лавку.       — Ничего ты не понимаешь, Данила, — надо наслаждаться тем, что даёт тебе природа, пока она это не отняла. Будешь в таком возрасте — поймёшь, — мужчина хитро усмехнулся, кокетливо прокрутив седой ус и засмеявшись от реакции краснеющего Поперечного.       — Это не даёт Вам право смущать каждую юную даму на нашем пути! Мы же так до издательства только к вечеру дойдём, — Данила переложил несколько рулонов бумаги из одной руки в другу, смотря по сторонам, чтобы перейти дорогу — на его лице горел алый румянец, переходящий в бордовый, а выражение лица было сосредоточенным и серьёзным.       Юрий Анатольевич лишь беспечно пожал плечами и заложил руки в карманы своих светло-коричневых брюк, на которых кое-где виднелись застиранные пятна от чернил в районе бёдер. Город жил, кипел, и всё это выражалось в метающихся туда-сюда людях, экипажах и даже собаках. Данила глубоко вздохнул, улавливая в воздухе ароматы свежего хлеба, угля и экскрементов, в которые ему не посчастливилось попасть ногой, — все эти запахи смешивались в причудливый коктейль, который очень точно описывал атмосферу их города: вкусная еда, рабочий класс и место в этом мире.       — Твою мать! Я их только вчера купил! — разочарованию юноши не было предела: подошва кожаных, светлых ботинок была окрашена в болотно-коричневый оттенок тяжкой жизни, вызывая стон, полный грусти.       — Вот даёте, молодёжь, — Глитерник засмеялся и запрокинул голову, зажмурившись до такой степени, что стали видны мушки перед глазами.       — Да идите Вы, — беззлобно прошипел Поперечный, старательно вытирая подошву о бордюр.       — Я-то пойду, а вот ты тут останешься, приклеенным, — всё ещё смеясь, Юрий Анатольевич двинулся дальше, оставляя позади себя раздосадованного Данилу.       #23.06.1877 год. Воронеж. Типография#       Но жизнь кипела не только на улице среди народа — типография тоже набирала обороты, готовясь к выпуску нового номера газеты, которая должна была выйти вот-вот.       — Где рукописи от Иванова? Кто видел рукописи от Иванова? — невысокая девчушка с ярко-рыжей копной лохматых кудряшек пробежалась мимо Антона, снося собой стоящую на столе стопку бумаг.       — Ну Ольга, ну будь осторожнее! — взвыл Шастун вслед девушке, которая поспешно извинилась, забегая в один из многочисленных кабинетов. Покачивая головой в неободрительном жесте, он присел на корточки, собирая страницы текста, который уже надо было отнести на печать.       — Всем доброе утро! — Глитерник по-хозяйски вошёл в большой зал, снимая свою излюбленную шляпу и вешая её на крючок возле двери.       — Доброе, Юрий Анатольевич. Вы прям как раз вовремя, — Антон улыбнулся одними уголками губ, поднимаясь и прижимая к себе собранные листы. Радовало его лишь то, что он успел пронумеровать страницы карандашом ранее, что теперь в разы облегчало будущую идентификацию текста.       — А ты чего, Антош, такой смурной? Случилось чего? — Юрий Анатольевич подошёл к парню, по-отечески приобнимая его за плечи.       — Сроки горят, Юрий Анатольевич — к нам из соседнего издательства принесли материалы на печать — у них какие-то неполадки со станком, — Шастун положил листы на стол и перевёл взгляд на Данилу, который вошёл в здание немногим позже, удивляя своим не по погоде хмурым видом. — Привет, а ты чего?       — Чего-чего… Во, посмотри! — Поперечный поднял ногу с испачканным ботинком, поддерживая её под коленом — на подошве ещё остались следы неприятного прошлого, однако уже не настолько критичные, чтобы убиваться. — Я их только вчера купил! Они мне в двадцатку вышли!       — Данила, не драматизируй ты так, всё это можно отмыть, — Антон улыбнулся уже куда шире, картина его забавила из-за мелочности проблемы и масштабной реакции.       — Но они уже не будут… такими, — Поперечный махнул рукой на товарищей, скрываясь в комнатке, которая использовалась для общего сбора.       В здании внезапно стало тихо, только шум работающего печатного станка хоть как-то разбавлял атмосферу — все были заняты каждый своим делом, погружаясь в работу полностью. Даже если начнётся война или пожар, то есть сомнение, что хоть кто-то отвлечётся от своего дела, не доведя его до конца. Юрий Анатольевич ходил из кабинета в кабинет с чашкой свежего кофе в руках, рассматривая фигуры трудового искусства: каждый из его подчинённых имел свои уникальные черты, свои привычки и цели, но абсолютно каждый любил то дело, которым занимался. Каждый из них вызывал в Глитернике тёплые, отеческие чувства. Хотелось не просто быть директором типографии, а её отцом, которого не было у каждого второго тут.       — Старик опять в сентиментальных чувствах? — Данила вернулся к Антону спустя минут десять, обутый в старые «домашние» тапочки. Серый костюм тоже был переодет на просторные домашние штаны и свободную, растянутую по всем фронтам рубаху.       — Как и всегда, это же ритуал каждого утра, — Антон передал другу чашку с кофе, который успел приготовить ещё до его прихода.       — Опять Старовойтовские приходили? — Данила отпил из чашки и поморщился — кофе уже был изрядно остывшим, но он его всё равно выпил, уже по привычке.       — Опять. У них там какой-то коллапс происходит — я не особо вдавался в подробности. А вот это ещё вчера из нашего издательства принесли, — указал на кипу хаотично разложенных бумаг, — какой-то энтузиаст написал целый трактат о том, почему Добровольский — чума современной России. Занятное чтиво, но убогое — пока редактировал, думал, что умру.       — А чегось они сами не занялись издательством этого шедевра?       — У этого чуда ограниченный бюджет и получится напечатать максимум десять экземпляров, поэтому и нам отдали. Мы им передали в печать несколько тиражей, так что никто без работы не останется.       Данила довольно хмыкнул, делая ещё глоток. Он вновь и вновь уходил мыслями куда-то назад, в те дни, когда захотел открыть своё издательство. Открыл, но без поддержки Юрия Анатольевича у него бы вряд ли что вышло, по крайней мере так быстро и успешно. За окном только начинался день, а город уже во всю жил своей привычной, рутинной жизнью, засасывая в свои потоки всех, кому так не посчастливилось оказаться у него на пути.       #23.06.1877 год. Москва#       Экипаж аккуратно остановился возле здания. Лазарев, жмурясь от слишком яркой погоды, вылез наружу, осматриваясь и разминая затёкшие конечности.       — И кто-то после этого будет возмущаться о том, что мои раскладывающиеся сидения для карет — это ерунда! Всё, обратно только на поезде, — Матвиенко шипел от боли в спине и плечах, буравя недовольным взглядом спину Лазарева, который и сам сейчас чувствовал себя не лучше.       — Ну что вы, дамы, так разнежились? Вы же приличные леди, поэтому и ведите себя прилично, — Арсений насмешливо хмыкнул, осматриваясь — ничего не меняется и ничего не поменяется.       — Паскуда, — Матвиенко выпрямился, делая несколько пробных шагов ко входу в здание.       — Это Разумовский там? — Лазарев резко перевёл взгляд в сторону парадного, следя за резкими и явно нервозными движениями обозначенного.       — Сергей Дмитриевич, доброго полудня! — крикнул Арсений, привлекая внимание Разумовского к себе. Сергей остановился, испугавшись такого неожиданного обращения, несколько секунд всматривался в толпу и только потом, колеблясь, направился в их сторону, пытаясь держаться увереннее, горделивее.       — Павлин, — произнёс Матвиенко так, чтобы его слышали только Лазарев и Попов, а те лишь издали негромкий синхронный смешок, беря на вооружение новое прозвище старого знакомого.       — Доброго, Арсений Сергеевич, доброго. Я как посмотрю, опять опаздываете, — Разумовский бросил на остальных пренебрежительный взгляд, обращая всё своё внимание на закурившего Арсения.       — А я посмотрю, вы всё от яда избавиться не можете? — Попов сделал глубокую затяжку, как бы нечаянно выдыхая дым в лицо посмурневшего Сергея.       — Да знаете, как только Вас вижу, так сразу жить не хочется, — Разумовский скрестил руки, недовольно наблюдая за тем, как Попов сбрасывает пепел прямо ему под ноги, будто издеваясь. — Все только вас троих и ждут.       — О, Сергей Дмитриевич, а я, когда Вас вижу, так сразу солнца чураться начинаю — Вы его затмеваете полностью, — Арсений делает ещё затяжку, приближаясь к Сергею вплотную. — Знаете, Разумовский, Вы настолько же отвратительны, как и он, но на Вас хотя бы приятно смотреть, — Попов прошептал это практически в самое ухо, тут же резко отстраняясь.       Разумовский застыл, с ненавистью глядя на удаляющиеся фигуры трёх мужчин, закипая в своей агонии. В его глазах виднелись искорки бешенства и гнева, но в душе уже пустил корни страх — страх того, что ранние слова Добровольского окажутся правдой, ужасающей правдой, которая не снилась ему даже в самых страшных кошмарах. Сделав несколько глубоких вдохов-выдохов, Сергей дёргано поправил чёлку, уходя в здание.       ***       В зале постепенно собирался народ. Каждый садился уже на привычное для себя место, осматривая своих соседей. Арсений сидел слева от Матвиенко и напротив Лазарева, его лицо выражало нейтральное состояние, хотя слова Матвиенко о предчувствии всё же задели его, заставляя задуматься. Люди создавали неприятный для чуткого слуха гул, одномоментно обсуждая какие-то свои бытовые вопросы, обмениваясь любезностями и рассуждая о том, о чём же сегодня будет идти речь.       — Добрый день, господа! Рад вас всех видеть! — Добровольский, сияя обворожительной улыбкой, быстрыми шагами пересёк пространство зала от двери до своего места, садясь во главе стола. — Печально, конечно, что повод у нас с вами для собрания не самый приятный.       Все разом стихли, внимая каждому слову лидера. Арсений краем глаза уловил, как напрягся Лазарев, сжимая кулаки до белых костяшек. Сам же Попов тоже не был в восторге от встречи с узурпатором, чувствуя, как рана от потери начинает сильнее кровоточить, однако это никак не сказалось на нём внешне — Арсений не хотел обращать внимание на себя.       — Может, тогда объясните, что произошло? — голос подал кто-то за спиной Попова, отчего его передёрнуло — не любил, когда кто-то находится позади.       — Конечно, товарищи, я всё вам объясню, — Добровольский вмиг стал серьёзным, со сталью в глазах оглядывая каждого присутствующего. — Вчера, как вы знаете, была проведена казнь изменников Родины, которые были заодно с нашим внутренним врагом — оппозиционерами. Этими сволочами без чести и достоинства то и дело устраиваются диверсии и прочие вандализмы. Их необходимо немедленно остановить, пока в стране не началась смута и, уж не дай Бог, революция.       Арсений посмотрел на Лазарева. Тот как-то загнанно озирался на них с Матвиенко, буквально по воздуху передавая свою панику. Попов нашарил руку Сергея под столом, слегка сжимая её и поглаживая внешнюю сторону ладони, пытаясь таким образом если уж не успокоить, то хотя бы подбодрить. Сергей Вячеславович заметно расслабился, бросая на друга мимолётный взгляд благодарности.       — Сегодня утром мне донесли, что некая группировка, именующая себя «Скифами», бросила прямой вызов нам. Они подожгли здание правительства в Уфе, читая похабные стихи. Об этом уже все газеты раструбили, и не только в Уфе! — Павел подскочил на месте, спокойствие сменилось на ярость, заставляя того повысить голос. — Как вы могли допустить такое?! Я для чего вас всех собрал?! Для чего каждого из вас на пост государственный определил?! Чтобы вы, зажравшиеся свиньи, не смогли уследить за тем, что в народе происходит?!       — Павел Алексеевич, так страна же большая — мы не можем уследить за каждым человеком, — робкий голос девушки, сидящей подле Добровольского, сильно выбивался из общей нагнетающей атмосферы своей звонкой невинностью и простотой. Арсений видел, как взгляд Павла меняется, становится как у хищника, почуявшего свою добычу.       — Что ты… — едва начал Павел, когда дверь в зал с грохотом открылась, стукаясь об стену. Все мгновенно перевели взгляд на звук и увидели высокую, заплаканную девушку с красивыми русыми локонами и в простом голубом платье с пояском.       — Ирина? — Арсений ошарашенно осматривал Кузнецову — с каждой новой деталью в её образе страх где-то внутри поповской души взлетал на несколько делений вверх, дойдя до пика тогда, когда он заметил в крепко сжатой руке револьвер.       — Простите, я опоздала, — на губах девушки возникла безумная улыбка. Она медленно, практически грациозно, шла в сторону Добровольского, всё выше и выше поднимая руку с пистолетом, пока дуло не стало упираться тому в грудь. Все затаили дыхание — никто не пытался помешать девушке, становясь лишь безмолвными зрителями в этом странном представлении цирка уродов.       Добровольский молчал, не реагируя. Его взгляд перестал был кровожадно-злым, став больше заинтересованным в происходящем. Он не перебивал, слушал внимательно и впитывал в себя всю ненависть и боль, которые исходили от девушки в его сторону.       — Я долго терпела, очень долго. Я верила Вам, долгие годы шла за Вами, как пустая марионетка, внимая каждому слову, каждому шагу. Я жертвовала собой ради Вас. Я убивала других ради Вас. Я не один раз прошла огонь и воду ради Вас. Вы казались мне идеалом, совершенством — я считала Вас будущим России! Я верила Вам, как не верила себе! — голос девушки повышался с каждым новым словом, становясь всё более ярким и свирепым, сломленным и убитым — именно так звучит человек, чью веру и надежду смешали с болотным илом, с пеплом трупа справедливости. — И я не одна такая: все, кто тут сидит, когда-то верили Вам, но что получили взамен? А? Страх и боль? Это Вы так отплачиваете преданным Вам людям за верность? — речь Ирины прервалась громким всхлипом, который резанул по ушам всех присутствующих.       Арсений, всё ещё находящийся в шоке, смотрел на то, как фигура девушки будто уменьшается в размерах, с каждым новым всхлипом она будто становится невидимее из-за опускающихся плеч.       — Но будьте уверены, рано или поздно всё то зло, что Вы сотворили, обернётся против Вас! Каждая убитая Вами душа придёт и заберёт часть Вас, и от Вас ничего не останется: ни скелета, ни души, ни воспоминания. Вы будете похоронены в безмолвии собственных грехов, — Ира опустила руку с пистолетом, отходя на пару шагов назад. — Что Вам сделал Илья?! Что он Вам сделал?! За что Вы его убили?! За что, Павел Алексеевич?! За что?!        Крики. Они звучали очень громко, отражаясь от высоких стен и погружаясь в каждую деталь интерьера, впитываясь, как кровь. Кузнецова кричала так, что даже у самых стойких и непоколебимых в душе образовался комочек липкого страха и скорби: — Сколько ещё Вам надо убить, чтобы насытиться? Тысячу? Две? Миллионы?! Сколько ещё душ Вам надо, чтобы наконец-то захлебнуться и успокоиться? Вы слишком жалкий, Павел Алексеевич, а история очень не любит жалких людей, — голос Иры стал совсем бесцветным под конец. Секунда и по залу разнёсся выстрел — тело девушки упало под ноги Добровольского, окрашивая и без того красный паркет в ещё более насыщенный цвет.       — России уже давно нет, — только и сказал Добровольский, равнодушно оглядывая измученное лицо девушки, в чьих глазах навсегда застыла ненависть и боль.