Добро пожаловать на Игры, Энни Креста

ЭННИ

      Мой первый год в приюте был непростым. Большая общая комната для девочек с несколькими десятками кроватей, стенами болезненного оттенка зелёного и маленькими окнами, до которых не мог дотянуться шестилетний ребёнок, казалась стерильной и слишком большой. После бунгало тёти Джин, где была всего одна комната, высокие потолки и глухие стены, от которых отскакивал шёпот, казались пастью гигантского монстра, поджидавшего удачного момента, чтобы захлопнуть челюсти.       Я была хорошей девочкой: заправляла кровать, дежурила в столовой, прилично справлялась с уроками правописания и счёта, поливала огород, с точностью выучив правила экономии воды, меняя насадки для лейки для разных растений, тогда как другие ученики ленились делать лишний шаг к сараю и заливали морковь насадкой для капусты. Мне было страшно разбить тарелку, порвать новые гольфы или разлить чернила на тетрадь, потому что это бы означало, что я не справилась даже с простейшей задачей — быть полезной хоть кому-то. Быть полезной и хорошей для всех — гарантия того, что тебя не бросят. Я боялась остаться одна.       Других детей моя роль не устраивала. Желание быть услужливой они воспринимали, как попытку подольститься, а нежелание участвовать в совместных шалостях, как занудство. Порой, когда воспитатели узнавали о саботировании уроков или совместных ночных побегах в город, во всём обвиняли меня. «Ябеда Энни опять всех сдала, позорная крыса весь кайф сорвала». Милая строчка, которую шёпотом бросали мне в спину на следующий день, как будто никому из детей в голову не приходило, что полупустой класс на уроке — это подозрительно, а запихнутые под одеяла скрученные свитера не в состоянии создать нужный для детского тела объём.       Многие из ребят росли в приюте с рождения, поэтому свои знания о том, как можно сжульничать во время контрольных или избежать работы в саду, воспринимали как превосходство и возможность шантажа. Несколько месяцев наше общение строилось по шаблону «Ты делаешь за меня математику и помогаешь на кухне с посудой, а я расскажу, как можно несколько месяцев не попадать в списки на садовые работы и получить освобождение от физкультуры, идёт?».       Притворное покровительство моих сверстников шло наперекор отношению Марлин, которая всеми знаниями делилась не просто бесплатно, но порой и с доплатой — то поможет перестелить постельное бельё в комнате для девочек нашей возрастной группы во время моего дежурства, то подсунет конфетку. Мы не были особенно популярны среди сверстников, но большеглазая Марлин нравилась мальчикам, поэтому нас не трогали и даже порой оберегали от других девчонок. Если же кто-то всё же пытался посягнуть на наше спокойствие, подруга предлагала обидчику угоститься «мистером кулаком», и задира растворялся в воздухе. Все знали, что бьёт Марли с огромной силой и почти никогда не промахивается мимо глаза.       С Аспеном я познакомилась лишь через пять лет — когда близняшкам было пять лет, его усыновили фермеры с другой части дистрикта. Им нужен был помощник для ухода за персиковыми садами и хлопковыми угодьями, но маленькая щуплая девочка, идущая в комплекте с развитым не по годам братом, оказалась лишним ртом. Сейчас идея разделения близнецов в приютах не приветствуется, но тогда, двенадцать лет назад, в государстве была иная программа усыновления.       Идея сепарации* проблемного детского фонда, то есть близнецов и братьев или сестёр, в особенности погодок, была главенствующей. Люди редко были готовы брать больше одного ребенка, в особенности в бедных дистриктах вроде Десятого, да и сами приюты, не взирая на безразличие государства к этому вопросу, не стремились разделять остатки семей, поэтому сорок пять лет назад, когда ситуация стала выходить из-под контроля, министерство развития детей запустило программу по «Разграничению во имя личностного становления сиблингов** в сиротских приютах». Отныне разделение любых родственников в приютах поощрялось во имя разнообразия и миграции внутри дистриктов, поэтому братьев и сестёр расселяли по разным приютам, без зазрения совести отдавали разным семьям и устраивали на попечение фабрикам, находящимся в далеких друг от друга посёлках.       Государству казалось, что перемещение внутри дистриктов сделает генофонд более крепким и стабильным, но ситуация сняла штаны и показала этой идее задницу: проблема переполненных приютов никак не решалась, ведь причина была проста до безобразия — у населения просто не было ни денег, ни желания содержать чужих детей. Вместе с тем несколько возросло число генетических заболеваний и уродств у новорожденных, которое объяснялось крайне просто — кровосмешением. Казалось невозможным, чтобы сиблинги, разделенные в глубоком детстве, находили друг друга спустя многие годы и от незнания создавали семьи, но их всех, как и любого голодного и отвергаемого с детства ребенка, гипнотизировал телевизор и манил центр Дистрикта, где, казалось, было всё. Когда масштаб проблемы просочился наружу, на базарах и площадях столицы дистриктов называли обителью разврата, а людей, которые обретали новые имена и по незнанию соединялись в семейном союзе с родными братьями и сёстрами, поганым отродьем нации.       Поэтому шесть лет назад, когда нам с Марлин было по одиннадцать, программу быстро свернули и вместе с запуском принудительной стерелизацией «больных» семей и генетической коррекцией их отпрысков, предложили усыновителям сепарированных детей либо вернуть их на попечение государства, либо забрать их менее удачливых родственников. Многие отказались от «приемышей» — Аспена, как и многих из нашего приюта, предпочли отправить обратно. В Капитолии никого из министров не наказали, хотя публичная казнь высокопоставленных чиновников — излюбленное пятничное развлечение президента. Причина проста — сам президент и руководил этой абсурдной программой.       Я никогда не спрашивала Аса, был ли он расстроен вынужденному возвращению, да и он не горел желанием рассказывать, ну а для нас приезд целой толпы крепких и загорелых мальчиков и девочек, которые смотрели на нас с легким презрением, как на дедсадовцев, не знавших жизни, было огромным событием. Их поселили в отдельном корпусе в центре города и привозили несколько раз в неделю для знакомства или сближения, отчего мы были взволнованы и взбудоражены, радуясь новому яркому событию в жизни.       Марлин же не разделяла всеобщего возбуждения — она почти не помнила брата и была очень смущена, когда их заново знакомили и пытались сдружить на коротких беседах со школьным психологом и воспитателем. После первых встреч она была грустная и просила не спрашивать её о несносном лохматом мальчишке, но постепенно оттаяла и с каждым новом сеансом приносила более положительные характеристики: Аспен добрый, хорошо разбирается в грамматике и поможет нам вырастить мяту и петрушку для урока земледелия.       Спустя полгода, когда «новых-старых» воспитанников поселили в наш корпус, смущена и даже зла была уже я — Марлин везде таскала брата с собой и вела себя так, будто мы трое знакомы всю жизнь и были неразделимой бандой. Мне же вечно казалось, что подруга уделяет больше внимания Аспену, а от меня отдаляется. Ночами я обливалась слезами отчаяния, а днём старалась даже не смотреть на Аса, выказывая ему всё презрение, которое только было способно вместить моё субтильное тело. Но постепенно он очаровал и меня.       Всё началось с шуток — Аспену удавалось остро шутить, при этом не задевая никого конкретного. Он был очарователен, но не отвратительно натянуто, а искренне и добродушно. С ним ты чувствуешь себя человеком, к которому прислушиваются. Приятно, когда о тебе помнят не только базовые показатели вроде роста, имени и цвета волос.       Я ясно запомнила день, когда сдалась. Мне было тринадцать, стоял жаркий июньский день, а вокруг гремели барабаны и кружил вихрь разноцветных лент. Во всей красе цвёл городской праздник. Был неурожайный год, поэтому празднование годовщины победы Финника и третье место Мелинии Джейд, трибутки из нашего дистрикта от этого года, совместили в один день для экономии бюджета. Во время празднований нам всегда, как уязвимой части населения, полагалось угощение. В этот раз раздавали маффины и увесистые корзины ягод и фруктов. Толпа детей с перемазанными кремом и ягодным соком лицами передавала из рук в руки блюда со сладостями, и мы с Марлин отправили Аспена добыть и нам чего-то съестного. Когда он вернулся от лотка пекаря с четырьмя большими кексами и горстью клубники, Марли надула губы и спросила, почему тот принёс только ванильные и черничные, но не взял шоколадные. Аспен улыбнулся и сказал:       — Они закончились. К тому же Энни всё равно не любит шоколад.       Я не почувствовала вкуса ни ванильного, ни черничного десерта, потому что все время, пока мы молча жевали выпечку и клубнику, усевшись на ступенях закрытого на время праздников магазина тканей, меня изнутри сжигало чувство стыда и отвращение к себе. Он запомнил, как месяца три назад до этого мы после школы, обливаясь слюнями, заглядывали в витрины пекарни, и я, поддерживая разговор о вкусовых предпочтениях, поделилась с друзьями, что не выношу ни запаха, ни вкуса шоколада. Мне показалось, что никто не обратил на мое откровение внимание — все промычали и продолжили лелеять свои мечты о мучном, но Аспен услышал и даже законсервировал в уме этот малозначимый для него факт. Я всё это время считала его противным выпендрёжником, отбирающим мою подругу, а он…       С того момента я начала ещё сильнее отрицать шоколад, и в каждом разговоре о еде упоминала это. Марлин и остальные наши приятели сделали из этого шутку и каждый раз, когда речь заходила о десертах, даже не дожидаясь моих слов, наперебой начинали щебетать: «А вот Энни…», «Вы знаете шоколад?», «Шоколад, шоколад, шоколад!», «Да что с тобой не так? Шоколад, серьёзно?», «Энни, сахарная жопа, хватит прикалываться, всё ты любишь!», «А вы знаете, вот Энни у нас не ест шоколад, вот так новости!». Мы с Аспеном лишь переглядывались и улыбались друг другу, будто это была наша общая тайная. Что, если я искала его взгляд, а он лишь отвечал любезностью? Может только я играла в эту игру?       Аспен был королём, солнцем, к которому тянулись все ростки, включая тонкие и слабые, вроде меня. И мне хотелось верить, что он светит лишь для меня одной, ожидая, что я наконец-то доползу до его пьедестала, цепляясь за лучи своими тонкими ручками-палочками.       Мне просто хотелось, чтобы меня замечали и принимали в расчёт. Любили, если на то пошло.       Любила ли я сама Аспена?       Не уверена.       Возможно.       Что такое любовь?       Чёрт, а ведь я старалась доползти, надеясь не на корону, а хотя бы на возможность поцеловать полу его мантии.       Он был моим королём, а я, как подданная, должна ему подчиниться.       * Сепарация — разделение.       ** Сиблинги — дети одних родителей, то есть братья и сёстры.